А. Тургенев. Откуда же она вышла?
Одоевский. Это сова, может быть?
Пушкин. Потому что она ночная птица? Она вышла из людского разума, который не всегда божествен.
Хомяков. Увы, увы!
Все засмеялись над его тоном.
Вяземский. Перейдем к немцам.
Пушкин. К Гете. У него божественные и человеческие суждения.
Вяземский. Объясни мне, почему ты все еще восхищаешься Шенье? Я думал, что это у тебя пройдет.
Пушкин. Потому что он единственный настоящий грек у французов. Единственный, который чувствовал как грек. Если бы он жил дольше, то произвел бы революцию в поэзии.
Полетика. А вместо этого революция ему отрубила голову.
Пушкин. Да, и это было низко, так как эта голова должна была быть священной для патриотов. К тому же его смерть не обеспечивала свободы.
М-mе Карамзина. Так же как и смерть короля, королевы и m-me Elisabeth.
Пушкин. Они совершили тогда много безобразного и не сохранили свободы.
Жуковский. Ты очень хорошо сказал в твоей поэме о смерти Наполеона, что он задушил ее под лаврами.
Пушкин. А раньше ее утопили в крови, на которой не созидается свобода. Николай Михайлович превосходно судил о революции и знал ее ахиллесову пяту.
Крылов. Лучше Фон-Визина. Он отнесся к революции как историк и философ.
Пушкин. Фон-Визин прекрасно описал ее, а Карамзин судил критически. Кстати, Жуковский, я в восторге от Гейне, от его прозы и стихов, его немецкая проза читается так легко. Это настоящий грек.
Полетика. Современный?
Пушкин. Нет, он не Паликар, не гетерист, он афинянин. У него есть немецкая Wehmut (грусть, меланхолия [нем.]), а ее недоставало и грекам, и Шенье; но по форме Гейне эллин. Он еврей, а у него часто проявляются христианские чувства.
Вяземский. Говорят, что он ни во что не верит?
Пушкин. Он не верит в Лютера, не верит в папу, но верит в Иегову и обожает Юпитера, Венеру, Аполлона и великого Пана.
Жуковский. Гейне не христианин, но он понял нравственную красоту христианства.
Вяземский. Шатобриан видел главным образом внешнюю красоту обрядов, символов, церемоний, но если величие этих обрядов удовлетворило художника настолько, что он в заглавии книги рядом со словом «гений» поставил слово «христианство», – для Франции это все-таки большой шаг вперед.
Пушкин. Шатобриан, за исключением «Ренэ», ни в чем меня не трогает; десять строк Данте стоят всей его книги…
А. Тургенев. Ты остался верным Мольеру?
Пушкин. Потому что он создал настоящую французскую сцену, которая существует и до сих пор. Классическая трагедия умерла, она уже не в наших нравах. Их классики жалкие пережитки Расина и Корнеля. Теперь они пишут драмы: «Кромвель», «Эрнани», исторические драмы «Генрих III» и «M-lle d’Ancre»: это не трагедии, а только драмы, а иногда и мелодрамы, иногда в красивых стихах. Во французской истории так много трагических моментов, а французы не сумели написать настоящей трагедии даже из таких захватывающих эпох, как революции и Реформация. Из Франциска I они сделали «веселящегося короля». Он представлял собой нечто большее.
Полетика. Они примешивают сюда политику, и выходят какие-то судебные речи, а не трагедии.
Пушкин. Совершенно верно. Драматург должен быть беспристрастным. Можно было бы сделать превосходную эпопею из эпохи революции и Наполеоновских войн.
Вяземский. Вольтер из Лиги сделал трагедию.
Пушкин. Посредственную, в ней только и есть, что несколько прекрасных стихов. Его Генрих IV не Беарнец, его Колиньи слаб, он не понял, что он был, в сущности, государственный человек, часто весьма осторожный. Его Карл IX кукла, а из сложного характера Генриха IV Вольтер ничего не сделал. Впрочем, он был неспособен понять ни его, ни Вильгельма Молчаливого. Он смотрел на них с условной точки зрения. Французы постоянно судят об исторических личностях с этой точки зрения. Вот почему они еще так плохо понимают Шекспира, даже новейшие его поклонники, романтики. Они находят Шекспира грубым и слишком естественным; им нужна скабрезность, одетая в модное, надушенное платье! Их предания требуют еще благородного жанра, и даже романтики, которые воображают, что порвали с условностью благородного жанра, имеют свое «grandiloquence» (высокопарность [англ.]), как говорят англичане. У них нет естественности, они только переменили формы и одеяния.
А. Тургенев. Напиши трагедию о Генрихе IV или о Вильгельме Молчаливом.
Пушкин. Ты с ума сходишь! Я не могу иметь тех исторических чувств, как француз или фламандец! Я написал Бориса и Полтаву, потому что прочувствовал исторически эти два факта.
Жуковский. Шекспир не ограничивался историей Англии.
Пушкин. Он умел чувствовать за все человечество и создал целое человечество! Это величайший творец живых существ после Бога. У меня нет этих таинственных, дивных, единственных, нечеловеческих дарований…
…дипломата прервали разговор. Пушкин перечел мои записки, поправил две-три фразы, которые я переводила, когда они были сказаны по-русски (потому что мои записки написаны все по-французски), и помог мне передать точнее некоторые мысли. Его французский язык удивляет дипломатов. Он уверяет, что это ужасный Вольтер научил его французскому языку, его прозе, его ясности; он говорит, что эта ясность одна из причин успеха Вольтера, что его бы не так много читали, если бы он обладал меньшею ясностью слога, и что Дидро читают гораздо больше других энциклопедистов тоже благодаря его слогу; Бэйль писал очень скверно, и его больше не читают. Пушкин восхищается слогом Монтескье, его чистотой и точностью.
Вчера вечером у Карамзиных Орест и Пилад болтали в углу, а я училась у них, записывая то, что они говорили. Они говорили о Лессинге, о Гете, Шиллере, Клейсте, и Жуковский сказал:
– Лессинг – создатель немецкого театра – не сумел написать ни одной сценической вещи: ни в «Натане Мудром», ни в «Эмилии Галотти» нет ничего драматического; и «Эмилия Галотти» производит меньше эффекта, чем «Минна фон Барнгельм», «Kдtchen von Heilbronn», «24 февраля», «Прародительница», «Разбойники», «Коварство и любовь». Клейст, Вернер, Юстинус Кернер, Грильпарцер, даже Кернер в «Црини» добились сценических эффектов: для этого нужно специальное дарование, и эти вещи вовсе не представляют собой особенно замечательных литературных произведений. «Разбойники» и драмы, в которых играют роль роковые обстоятельства, – самые настоящие мелодрамы, несмотря на то что «Разбойники» и «Коварство и любовь» написаны на определенную мысль, как «Эмилия Галотти» и «Натан».
Пушкин. Потому что тут нужно движение, борьба на сцене: вот элементы драмы. «Фиеско» в чтении мне показался очень сценичным.
Жуковский. «Фиеско» производит больше впечатления, чем трагедии, которые стоят выше его; впрочем, «Жанна д’Арк», «Мария Стюарт», «Вильгельм Телль», «Дон Карлос», «Лагерь Валленштейна» и «Смерть Валенштейна», даже «Турандот» – все очень сценичны, только «Мессинская невеста» и «Пикколомини» не сценичны, несмотря на Теклу и Макса. «Гетц» производит более впечатления, чем «Эгмонт», в котором есть прекрасная сцена горожан с Клэрхен; в ней так много движения! У Гете не было сценического дарования Шиллера; Клавиго и даже Торквато Тассо со своими прекрасными стихами производят слабое впечатление. Только «Фауст» удивительно сценичен.
Пушкин. «Фауст» стоит совсем особо. Это последнее слово немецкой литературы, это особый мир, как «Божественная комедия», это – в изящной форме альфа и омега человеческой мысли со времен христианства; это целый мир, как произведения Шекспира.
Жуковский. Совершенно справедливо: Фауст производит такое же удивительное впечатление, как и «Гамлет», «Отелло», «Макбет», «Ричард III». Их так хорошо исполняют в Германии, перевод так хорош. Когда я видел «Фауста» в первый раз, Мефистофеля играл очень старый актер, который наводил ужас в этой роли, это было какое-то воплощение дьявола. В старике Грау и лицо, и голос, и жесты – все было таково, что становилось жутко. Он тогда только и играл одну эту роль, в остальные дни он сидел в Kneipe (пивной [нем.]), он пил больше, чем Шуберт, Гофман и Жан Поль.
Я. Как? Шуберт пил? И напивался допьяну?
Жуковский. Да, Ангельское Колибри, он пил рейнские вина, мозельвейн, неккар; вас скандализирует, что можно напиваться, когда сочиняешь «Серенаду» и «Ave Maria»? Тик, который сам ничего не пил, рассказывал мне, что Шуберт, когда сочинял, бывал всегда навеселе, как и Гофман; он писал прекрасную оперу «Ундина», ее иногда давали, так же как и отрывки из «Розамунды», которую Шуберт не кончил, это тоже chef d’oeuvre. Грау и Поль Рихтер пили главным образом пиво.
Пушкин, смеясь над моей удивленной миной, сказал мне:
– «Kater Murr», «Princessin Brambilla», «Loge № 3», «Fidei Commis» могли быть написаны в состоянии полуопьянения, между веселием и грустью, мечтательной дремотой и сном, и в «Siebenkаss’e», вероятно, принимало участие мюнхенское пиво и также знаменитое белое берлинское пиво.
Жуковский. Жан Поль пил больше всех, только не больше актера Грау, – этот был пьян каждый вечер. Тик мне сказал философическим тоном: пиво действует больше на ноги, чем на голову, но нет сомнения, что «Hundes Post» и «Launen» несколько отдают пивом.
Пушкин. Какое сильное впечатление производят со сцены обе «Ифигении». И в чтении они восхитительны. Это настоящие греческие драмы.
Жуковский. На сцене они превосходны, величественны, как все античное, и их прекрасно исполняют, особенно в Веймаре. Перед «Ифигенией в Тавриде» играют увертюру Глюка, а перед «Ифигенией в Авлиде» его же увертюру к «Альцесту».
Пушкин. Донья Соль! Вы любите эти две трагедии?