Подполковник Старков,
Слава богу, здоров.
В.И. Даль[84]. Записки. Публ. Н.О. Лернера. РС 1907, № 10, стр. 64.
…Будучи вызван в Кишиневе одним офицером, он стрелялся опять через барьер, опять первый подошел к барьеру, на законное место, уставил в него пистолет и спросил: «Довольны ли вы теперь?» Полковник отвечал, смутившись, что доволен. Пушкин опустил пистолет, снял шляпу и сказал, улыбаясь:
Полковник Старов,
Слава богу, здоров.
П.И. Бартенев. К биографии Пушкина, II, М., 1885, стр. 177.
Ср. РА 1866, стр. 1416–1421.
*…Когда Пушкин посетил семейство бояра Варфоломея[85], он, не стесняясь в присутствии гостей, говорил: «Кишиневский воздух заметно вредно на меня действует: по совету моего старшего врача (так Пушкин называл генерала Инзова)[86] мне необходимо прожить некоторое время гораздо южнее».
Н. Гербановский. Несколько слов о пребывании Пушкина в г. Кишиневе. «Новороссийские ведомости» 1869, № 49.
5 февраля. Кишинев
1822 г. 5 февраля, в 9 час. пополудни, кто-то постучался у моих дверей. Арнаут, который стоял в безмолвии передо мной, вышел встретить или узнать, кто пришел. Я курил трубку, лежа на диване.
– Здравствуй, душа моя! – сказал Пушкин весьма торопливо и изменившимся голосом.
– Здравствуй, что̀ нового?
– Новости есть, но дурные, вот почему я прибежал к тебе.
– Доброго я ничего ожидать не могу после бесчеловечных пыток С[абанеева][87], но что такое?
– Вот что, – продолжал Пушкин, – С[абанеев] сейчас уехал от генерала [Инзова], дело шло о тебе. Я не охотник подслушивать, но, слыша твое имя, часто повторяемое, признаюсь, согрешил, приложил ухо. С[абанеев] утверждал, что тебя надо непременно арестовать; наш Инзушко, – ты знаешь, как он тебя любит, – отстаивал тебя горячо. Долго еще продолжался разговор, я много не дослышал, но из последних слов С[абанеева] ясно уразумел, что ему приказано: ничего нельзя открыть, пока ты не арестован». «Спасибо, – сказал я Пушкину, – я этого почти ожидал, но арестовать штаб-офицера по одним подозрениям отзывается турецкой расправой; впрочем, что будет, то будет. Пойдем к Липранди, – только ни слова о моем деле».
В.Ф. Раевский[88] по записи Л.Ф. [Пантелеева]. «Вестник Европы» 1874, № 6, стр. 857–858.
После 6 февраля. Кишинев
Раевского арестовали и посадили в Тираспольскую крепость, а по окончании суда сослали на поселение. В крепости он написал стихотворение «Певец в темнице» и послал Пушкину…
Пушкину стихотворение понравилось очень, – а об одном четверостишии он выразился так: «Как хорошо, как это сильно! Мысль эта никогда не встречалась, она давно вертелась в моей голове, но это не в моем роде: это вроде Тираспольской крепости, а хорошо».
Альбом С.Д. Полторацкого. РС 1887, № 10, стр. 133–134. – Ср.: И.П. Липранди. РА 1866, стр. 1451.
1822–1823 гг. Кишинев
После двухлетнего знакомства она узнала, что Пушкин – поэт, только по стихотворению: «Ha языке тебе невнятном»[89], вписанному в ее альбом уже при расставании. «Что это значит?» – спросила она у Пушкина. «Покажите это за границей любому русскому, и он вам скажет!» – отвечал Пушкин.
Анненков, I, стр. 85.
1823 г., май – июнь. Кишинев
* Незадолго до выезда его из Кишинева[90] собрались мы в одном семействе. Сымпровизировали мазурку, и Пушкин начал. Прошел один тур кругом залы, остановился и задумался. Потом быстро вынул из кармана листок почтовой бумажки, весь исписанный стихами, подбежал к лампе, зажег и передал своей даме: Passez plus loin! Voyons! mesdames [Передавайте это дальше! посмотрим!], у кого потухнет, с тем танцую, – берегитесь!»
К.И. Пр[унку]л по записи К.С. Биографическая заметка. «Общезанимательный вестник» 1857, № 11, стр. 419.
1823–1824 гг. Одесса
Пушкин носил тяжелую железную палку. Дядя спросил у него однажды: «Для чего это, Александр Сергеевич, носишь ты такую тяжелую дубину?» Пушкин отвечал: «Для того, чтоб рука была тверже; если придется стреляться, чтоб не дрогнула».
М.Н. Лонгинов со слов Н.М. Лонгинова[91]. Библ. Зап. 1859, № 18, стр. 553.
* Жил он в клубном доме, во втором этаже, сверху над магазином Марибо. Вхожу в комнату: он брился. Я к нему. «Ваше благородие, денег пожалуйте», – и начал просить. Как ругнет он меня, да как бросится он на меня с бритвой. Я бежать, давай бог ноги, чуть не зарезал. С той поры я так и бросил. Думаю себе: пропали деньги, и искать нечего, а уже больше не повезу. Только раз утром гляжу, тут же и наша биржа, Пушкин растворил окно, зовет всех, кому должен… Прихожу я. «На, вот тебе по шести рублей за каждый раз, да смотри вперед не совайся».
Одесский извозчик по записи К.П. Зеленецкого[92] (1840). П.И. Бартенев. К биографии А.С. Пушкина, II, 1885, стр. 96.
* Однажды в Одессе Пушкин был зван на какой-то вечер, пришел рано, осмотрелся – никого, дернул плечами и сказал: «Одна Анка[93] рыжая, да и ту ненавижу я».
Сергей Волконский. О декабристах, 1922, стр. 110.
1824 г.
[Пушкин] завел было журнал, но потом как-то я спросил его о нем уже в Одессе, он отвечал мне: «Скучно; бросил, кое-что есть, а сам не знаю что».
И.П. Липранди. РА 1866, стр. 1261.
Одесса
…Раз, подходя с улицы к моему отпертому окну… [Пушкин] сказал: «Не правда ли, cousin, что твои родители запретили тебе подружиться со мною?» Я ему признался в этом, и с тех пор он перестал навещать меня. В другой раз он при встрече со мной сказал: «Мой Онегин – это ты, cousin».
Гр. М.Д. Бутурлин. Записки. РА 1897, II, стр. 15.
Февраль, первая половина. Одесса
[на обеде у Воронцова[94]]
Вставши из-за стола, мы с ним столкнулись, когда он отыскивал, между многими, свою шляпу, и на вопрос мой: «Куда?» – «Отдохнуть!» – отвечал он мне, присовокупив:
– Это не обеды Бологовского[95], Орлова и даже… – не окончил [и] вышел…
И.П. Липранди. РА 1866, стр. 1470–1471.
В восемь часов возвратился домой и, проходя мимо номера Пушкина, зашел к нему. Я застал его в самом веселом расположении духа, без сюртука, сидящим на коленях у мавра Али… Мой приход не переменил их положения; Пушкин мне рекомендовал его, присовокупив, что – «у меня лежит к нему душа: кто знает, может быть, мой дед с его предком были близкой родней»[96].
И.П. Липранди. РА 1866, стр. 1471.
Май
* Пушкин, как известно, был послан Воронцовым уничтожать саранчу[97]. Видя бесплодную борьбу с этим бичом, Пушкин созвал крестьян и повел такую речь:
– А знаете ли вы, что такое саранча?
Мужички помялись, посмотрели друг на друга, почесали, как водится, затылки, и наконец один молвил:
– Наказанье Божье, ваше высокородие.
– А можно бороться с Божьим наказанием? – спрашивает А.С.
– Вестимо, нельзя, ваше благородие.
– Ну так ступайте домой.
И больше их не требовал.
П.П. Ларий. Из воспоминаний о Пушкине. РА 1839, III, стр. 405.
28 мая. По возвращении из командировки]
Поездка его была непродолжительна, он возвратился чуть ли не через неделю и явился к графу Воронцову в его кабинет. Разговор был самый лаконический; Пушкин отвечал на вопросы графа только повторением последних слов его; например: «Ты сам саранчу видел?» – «Видел». – «Что ж ее, много?» – «Много» и т. п.[98]
М.Н. Лонгинов со слов Н.М. Лонгинова. Библ. Зап. 1859, № 18, стр. 554.
Июнь – июль. Одесса
…Пушкин прибегал к княгине Вяземской[99] и, жалуясь на Воронцова, говорил, что подает в отставку… Иногда он пропадал. «Где вы были?» – «На кораблях. Целые трое суток пили и кутили».
Кн. П.А. и В.Ф. Вяземские. Из рассказов о Пушкине. РА 1888, II, стр. 306.
Конец июня – начало июля
Il dit que, depuis qu’il me connait, il a peur de toi; il dit: «j’ai toujours consideré votre mari comme un холостой; maintenant c’est une puissance pour moi, et la première lettre que je lui ecrirai, commencera par Ваше Сиятельство, Милостивый Государь, avec toutes les cérémonies et les honneurs possibles».
[Он [Пушкин] говорит, что, с тех пор как он меня знает, он тебя боится; он говорит: «Я всегда принимал вашего мужа за холостого; теперь он для меня персона, и первое мое письмо к нему начнется с Ваше Сиятельство, Милостивый Государь, со всеми возможными церемониями и титулами».]
Кн. В.Ф. Вяземская кн. П.А. Вяземскому. Одесса, 4 июля 1824 г. «Остафьевский архив кн. Вяземских», т. V, вып. 2, стр. 115.
Июль. [В Ришельевском лицее]
*…Входит в класс незнакомая особа в странном костюме: в светло-сером фраке, в черных панталонах, с красной феской на голове и с ружейным стволом в руке вместо трости. Я привстал, он мне поклонился и, не говоря ни слова, сел на край ученической парты, стоящей у кафедры. Я смотрел на это с недоумением, но он первый прервал молчание: