— Я давно это знаю, да только к вам сия истина никак не относится, плут вы эдакий!
Гёте, выпрямившись, сидел в постели напротив открытой двери в свою рабочую комнату, где собрались близкие его друзья, о чем он не подозревал. Черты его, так мне казалось, мало изменились, голос звучал чисто и отчетливо, но была в нем какая-то торжественная нотка, как у человека, расстающегося с жизнью.
— Вы, видно, думаете, — сказал он сыну и невестке, — что мне лучше, но это самообман.
Окружающие старались шутками рассеять его опасения, и ему это, видимо, было приятно. Между тем в комнате набралось еще больше народу, что мне казалось весьма нежелательным, так как присутствие людей делало воздух еще более душным и затрудняло уход за больным. Я не преминул высказать свое мнение и спустился вниз, откуда и послал свой бюллетень ее императорскому высочеству.
Гёте пожелал во всех подробностях узнать, как его до сих пор лечили, и также прочитал список лиц приходивших осведомиться о его здоровье, число коих было очень значительно. Он принял великого герцога, и визит этот, видимо, на нем не отразился. В его кабинете сегодня уже не толпилось столько посетителей, и я с радостью подумал, что вчерашнее мое замечание принесло свои плоды.
Теперь, когда болезнь преодолена, все поневоле боятся осложнений. Его левая рука опухла; как бы это не оказалось грозным предвестником водянки. Лишь через несколько дней выяснится, каков окончательный исход болезни. Гёте сегодня впервые выразил желание повидать одного из друзей, а именно— старейшего своего друга Мейера. Он хотел показать ему редкую медаль, полученную из Богемии, которая привела его в восхищение.
Я пришел к двенадцати часам; услышав мой голос, Гёте велел позвать меня к себе. Он протянул мне руку со словами:
— Вы видите перед собой восставшего из мертвых.
И тут же поручил мне поблагодарить ее императорское высочество за внимание и участие, оказанное ему во время болезни.
— Мое выздоровление, — сказал он, — будет продвигаться очень медленно, — и тем не менее господа врачи совершили со мной истинное чудо.
Через несколько минут я ушел. Цвет лица у него хорош, но он очень похудел, и дыханье все еще затрудненное. Мне показалось, что говорить ему сегодня тяжелее, чем вчера. Припухлость левой руки очень заметна; он лежит с закрытыми глазами и открывает их, только когда говорит.
Вечером у Гёте, которого я несколько дней не видал. Он сидел в кресле, возле него находилась его невестка и Ример. Ему явно гораздо лучше. Голос его обрел прежнее звучанье, он дышал свободно, рука уже не была опухшей, он выглядел здоровым и оживленным. Встав с кресла, он легко прошел в свою спальню и тут же воротился. В его комнатах сегодня впервые был подан чай, и я шутливо упрекнул госпожу Гёте за то, что она позабыла поставить на стол букет цветов. Фрау фон Гёте тотчас же сняла цветную ленту со своей шляпы и повязала ее на самовар. Эта шутка очень порадовала Гёте. Засим мы принялись рассматривать собрание поддельных драгоценных камней, которое герцог выписал из Парижа.
Сегодня в театре в честь выздоровления Гёте давали его «Тассо», с прологом Римера, который читала госпожа фон Гейгендорф. Бюст Гёте под громкие одобрения растроганной публики был увенчан лавровым венком. По окончании спектакля госпожа фон Гейгендорф, еще в костюме Леоноры, подошла к Гёте и вручила ему венок Тассо, Гёте его принял и украсил им бюст великой княгини Александры.
По поручению ее императорского высочества я принес Гёте номер французского модного журнала, где имелась статья о переводе его произведений. В связи с этим мы заговорили о «Племяннике Рамо», оригинал которого давно затерялся. Кое-кто из немцев предполагает, что таковой вообще не существовал и что все это выдумка Гёте. Но Гёте заверяет, что никоим образом не сумел бы воспроизвести остроумную и весьма своеобразную манеру Дидро и немецкий Рамо не что иное, как точный перевод.
Половину вечера провел у Гёте в обществе главного архитектора господина Кудрэ. Говорили о театре, о том, что он стал значительно лучше.
— Я это замечаю и сидя дома, — смеясь, сказал Гёте. — Еще два месяца назад мои дети всегда возвращались из театра сердитые, потому что plaisir (Удовольствие (фр.)), им обещанный, никак их не радовал. Теперь— дело другое, они приходят домой с сияющими лицами, потому что наконец-то вволю наплакались. Вчера, например «блаженство слез» им доставила драма Коцебу.
Вечер вдвоем с Гёте. Разговор о литературе, о лорде Байроне, его «Сарданапале» и «Вернере». Затем перешли на «Фауста», о котором Гёте говорит часто и охотно. Он хотел бы видеть его переведенным на французский, в духе Маро. В Маро он усматривает источник, из коего Байрон черпал настроения для своего «Манфреда». По мнению Гёте, обе последние трагедии Байрона значительно превосходят все его прежние творения, ибо в них меньше мрака и человеконенавистничества. Далее разговор зашел о «Волшебной флейте»; Гёте написал продолжение к ней, но еще не нашел композитора, способного положить его на музыку. Он признает, что всем известная первая часть полна таких неправдоподобных происшествий и веселых шуток, которые не каждый способен себе представить и оценить, но, так или иначе, нельзя не признать за автором редкостного искусства оперировать контрастами и создавать из ряда вон выходящие театральные эффекты.
Вечером у Гёте с графиней Каролиной Эглофштейн. Гёте подшучивает над немецкими альманахами и прочими периодическими изданиями, насквозь проникнутыми модной сейчас дурацкой сентиментальностью. Графиня заметила, что начало этому положили немецкие романисты, испортив вкус своим многочисленным читателям, которые теперь, в свою очередь, портят вкус романистам, ибо те, желая найти издателей для своих произведений, вынуждены приспосабливаться к возобладавшему дурному вкусу публики.
У Гёте застал Кудрэ и Мейера. Говорили о различных материях.
— В библиотеке великого герцога, — между прочим, сказал Гёте, — находится глобус, изготовленный неким испанцем в царствование Карла Пятого. На него нанесен ряд весьма примечательных надписей, к примеру: «Китайцы— народ, у которого много общих черт с немцами». В былые времена, — продолжал Гёте, — африканские пустыни обозначались на ландкартах изображениями диких зверей.
Нынче этого уже не делают, географы оставляют нам carte blanche (Незаполненное место (фр.)).
Вечером у Гёте. Он старался растолковать мне свое «Учение о цвете». Свет-де сам по себе не является смешением различных цветов, и точно так же один свет не может создать различные цвета, для этого потребна известная модификация и смешение света и тени.
Когда я пришел, Гёте занимался подборкой своих маленьких стихов и посвящений разным лицам.
— В прежнее время, — сказал он, — я куда легкомысленнее относился к своим произведениям, частенько забывал о копиях, и сотни таких мелких стихотворений у меня затерялись.
У Гёте канцлер, Ример и Мейер. Разговор о стихах Беранже. Гёте, пребывавший в наилучшем расположении духа, весьма оригинально комментировал и перефразировал некоторые из них.
Затем речь шла о физике и метеорологии. Гёте собирается разработать теорию погоды. Надо сказать, что подъем и падение стрелки барометра он намерен полностью приписать влияниям земного шара и тому, в какой степени он притягивает атмосферу.
— Господа ученые, — продолжал Гёте, — ив первую очередь господа математики, конечно же, высмеют мои идеи, или, еще того лучше, будут надменно их игнорировать. А знаете почему? Потому что я, по их мнению, не специалист.
— Кастовый дух, — сказал я, — еще можно было бы простить ученым. А если в их теории затесались кое-какие ошибки и они, знай себе, тащат их дальше, то это ведь оттого, что они еще на школьной скамье унаследовали ложные воззрения в качестве догм.
— В том-то и дело! — воскликнул Гёте. — Ваши ученые совсем как наши веймарские переплетчики. Образчик работы, который требуют с них для принятия в цех, вовсе не изящный переплет в новейшем вкусе! Куда там! Это Библия in folio, по моде двух— или трехсотлетней давности, в тяжеловесном переплете из толстой кожи. Абсурдное требование. Но бедняге-ремесленнику не поздоровилось бы, вздумай он сказать, что экзаменаторы — дураки.
Вечером у Гёте. Мадам Шимановская, с которой он нынешним летом познакомился в Мариенбаде, импровизировала на рояле. Гёте, весь обратившийся в слух, был, видимо, взволнован и растроган.
Вечером у Гёте собралось небольшое общество. Он уже довольно давно прихварывает и сидит, закутав ноги в шерстяное одеяло, с которым не расстается со времени похода в Шампань. В связи с этим одеялом он рассказал нам забавную историю, случившуюся в 1806 году, когда Иена была оккупирована французами и капеллан одного из французских полков затребовал портьеры для украшения своего алтаря. Ему доставили целую штуку богато орнаментованной пунцовой материи.
— Но он остался ею недоволен, — продолжал Гёте, — и пожаловался мне. «Пришлите эту материю, — сказал я, — возможно, мне удастся достать вам что-нибудь более подходящее». Между тем в театре у нас ставилась новая пьеса, и я нарядила актеров в великолепные костюмы из этого пунцового шелка. Что касается капеллана, то мы о нем попросту забыли, предоставив ему право самому о себе позаботиться.