Тем не менее, даже если бы подобные проблемы можно было преодолеть, перед нами все еще стоит вопрос, зачем нам или инопланетянам отправляться в такое путешествие. Чрезвычайная ситуация на родной планете может потребовать миграции через неприступный космический океан, но это будет не ради исследования. Целью здесь послужит не стремление к первому контакту, а необходимость найти место, где можно будет приклонить голову. Примерно это я и сказал своей таксистке. Что-то вроде: «У них нет мотива преодолевать огромные космические расстояния. Это было бы простым объяснением».
Казалось, ее успокоила такая вероятность. Возможно, опасность отступила. Но возникла перспектива одиночества.
– Я боюсь, что они могут быть опасны. Но оказаться одним во Вселенной, где будет не с кем поговорить… Этого я тоже не хочу, – грустно заметила она.
Тишину, которую мы наблюдаем в галактике, можно объяснить разными гипотезами, но, пожалуй, самые очевидные причина и ответ: там просто никого нет, по крайней мере поблизости. Безусловно, стоит продолжать поиски разумной инопланетной жизни, но мы можем потерпеть неудачу. Если инопланетяне действительно появятся и будут такими умными, как мы надеемся, мы можем найти спокойствие в том, что у них мало причин хотеть уничтожить нас.
Мое такси остановилось у Полярис-хауса. Я поблагодарил таксистку за поездку и оставил ее наедине с этой поистине человеческой дилеммой. Быть с другими, несмотря на неопределенность результата, или же упорствовать в своем одиночестве? Это выбор, с которым должны жить и мы, и инопланетяне.
На этой глиняной табличке, изготовленной на юге Ирака около 3000 года до н. э., записана информация о пивных пайках рабочих. Расшифровать инопланетный язык будет не менее сложно, чем понять древнюю письменность, но мы, возможно, сможем общаться с нечеловеческим разумом на основе общей способности понимать науку (BabelStone / Wikimedia Commons / CC BY-SA 3.0)
10. Сможем ли мы понять инопланетян?
Поездка в Университет Глазго, чтобы одолжить рамановский спектрометр и исследовать образцы, ранее отправленные в космос
Моя поездка в то холодное весеннее утро 2017 года отличилась не увлекательной беседой с моим таксистом, а скорее неудачной попыткой завести таковую. Иногда, садясь в такси в Глазго, случается поговорить с водителем, у которого сильный шотландский акцент. Он мелодичный и богатый, но его бывает трудно понять, особенно через стеклянный экран под грохот автомобильного двигателя и колес, вдобавок такому невежественному англичанину из Эдинбурга, как я.
Мне показалось, что мой водитель как-то прокомментировал погоду. Я уловил «нэй» вместо «ноу», а все буквы «джи» исчезли, и он показывал на угрожающего вида облака на горизонте с северной стороны. В такие моменты я немного чувствую себя грубияном, потому что все, что я могу сделать, это покивать и улыбнуться, чтобы как-то продемонстрировать свою заинтересованность. Я полагал, что он замерз не меньше меня, хотя и был укутан в толстое черное шерстяное пальто, а его голова едва высовывалась из намотанного на шею красного шарфа. Если мне было тяжело общаться с таксистом, то удалось ли бы – с инопланетянами? Мне пришла в голову мысль, что первый контакт может пойти прахом, даже если инопланетяне узнают о Земле и ее языках, но от группы услужливых жителей Глазго или же с помощью шотландского телевидения, не покидая собственный корабль.
С другой стороны, барьер, с которым я столкнулся в этой поездке на такси, был чисто лингвистическим. Если бы его можно было преодолеть, то мне и моему водителю было бы о чем поговорить. Мы можем обнаружить не только наши разногласия, но и наши общие взгляды. Кажется очевидным, что подобный словесный барьер существовал бы и с инопланетянами. Нам просто придется найти способ общаться с ними. Но как только языковая проблема будет решена, найдется ли у нас что-то общее, как, несомненно, нашлось бы у меня с моим водителем? Или их инопланетное происхождение непримиримо отдалило бы нас? Возможно ли будет понять их психическое состояние и их суждения, даже если мы сможем изобрести общие средства переговоров?
Как часто любят подмечать люди, возможно, встреча разумов человека и инопланетянина была бы сродни нашим собственным отношениям с муравьями. Интеллект, намного превосходящий наш, был бы способен вытянуть из нас разумную беседу не больше, чем вы – из муравья, шмеля или даже такого продвинутого существа, как собака. Тот факт, что мы обладаем гораздо более высоким интеллектом, чем у собак, не позволяет нам интерпретировать их сигналы так же эффективно, как это могут делать другие собаки; что-то подобное может быть в случае с инопланетянами. Также не имело бы значения, если бы их интеллектуальные способности были бы в принципе сравнимы с нашими. Важно то, что разум инопланетянина может качественно отличаться от разума человека таким образом, что первый контакт превратится в ошеломленное молчание.
И все же есть по крайней мере одно измерение, в котором мы и инопланетяне, вероятно, могли бы общаться: наука. Это, пожалуй, наш общий знаменатель. Рискуя прослыть древним философом, защищающим разделение человека и животного на основании нашего разума, я собираюсь сделать именно это или что-то в этом роде. Способность заниматься наукой – это сила именно человеческого мозга. Я не буду пытаться объяснять это через нейробиологию или же вовлекать вас в дискуссию о том, кардинально ли мы отличаемся от шимпанзе и вообще все ли существа находятся в некотором континууме познания, причем люди немного более развиты, чем шимпанзе, но мы не разнимся с нашими родственниками-приматами. Я просто хочу заметить, что люди строят космические телескопы и, попивая чай, обсуждают гипотезы происхождения Вселенной. И если вы не Гэри Ларсон[45] и не проводите большую часть времени в своем воображаемом мире, то, вероятно, согласитесь, что коровы и обезьяны подобными вещами не занимаются. В этом и состоит громадная разница, я бы сказал – вселенская.
Но какое отношение способность человеческого разума заниматься наукой имеет к нашей способности общаться с инопланетянами? Чтобы это понять, нам нужно разобраться, что подразумевается под словом «наука», которое столь часто используется неправильно и слишком вольно. Итак, давайте начнем с наблюдения, возможно, неожиданного, что науки как таковой не существует. Вы часто слышите, как люди говорят, что «наука показала…» или «наука не в состоянии объяснить…». В контексте неформальной беседы в этих высказываниях нет ничего вопиющего. Тем не менее они в корне неправильные, так как представляют науку как некую совокупность авторитетных знаний, тогда как на самом деле наука – это метод. Метод является научным в той мере, в какой он включает в себя сбор данных из экспериментов или наблюдений, а затем на основе этих данных следует построение картины того, как работает природа. Эта картина может быть неточной или противоречивой, но тем не менее процесс ее создания был научным. И когда у вас есть картина, вы можете использовать вдохновленные ею идеи, которые позволяют строить гипотезы, основанные на ваших доказательствах. Эти гипотезы сами по себе могут быть проверены с помощью наблюдений и экспериментов, и так далее, по мере того как вы расширяете свой каталог информации.
Стоит кратко рассмотреть, как работает этот процесс. Допустим, я взял яблоко и апельсин, чтобы изучить их свойства. В момент бурного творчества я предполагаю, что существуют фрукты, представляющие собой смесь яблок и апельсинов – наполовину яблоко, наполовину апельсин. Назовем такой фрукт яблосином. Теперь у меня есть гипотеза, и я могу проверить ее, изучив множество фруктов в разных садах в поисках загадочного яблосина. В конце процесса я либо приму, либо отклоню свою гипотезу, либо найду образец яблосина, доказывающий его существование, либо столкнусь с подозрительным отсутствием этого плода. Возможно, это не докажет стопроцентную невероятность яблосинов, но их отсутствие во всех доступных садах должно по крайней мере навести меня на мысль, что они необычайно редки. И до тех пор, пока не появятся какие-либо противоречащие этому доказательства, у меня будут веские основания полагать, что яблосинов не существует.
Железобетонный принцип этого упражнения, которому неукоснительно следуют хорошие ученые, состоит в том, что вы должны игнорировать свои желания и предубеждения и принимать только то, что говорят вам данные, особенно если какая-либо информация окончательно опровергает ваши идеи. Возможно, вам очень хочется стать первооткрывателем яблосина, со всей славой и прочей мишурой, которые принесет эта находка. Но если вы не находили такой объект, то обязаны отвергнуть свою гипотезу. Запрещено притворяться, что когда-то в далеком саду вы видели яблосин, но, к несчастью, так вышло, что он погиб. Также недопустимо подделывать яблосины на собственной кухне с помощью умелого использования овощечистки или других ухищрений. Даже если вы уже тысячу лет верите в существование яблосина и окружены миллиардом людей, которые страстно вас в этом поддерживают, – раз данные свидетельствуют об обратном, вы должны отказаться от этой идеи.
Это и есть наука, в двух словах. Не очень сложно, но потребовалось поразительно много времени, чтобы внедрить этот простой процесс в человеческий разум. Тысячелетия суеверий и религиозных догм породили иные способы понимания природы. Структура Вселенной пряталась в чайных листьях или могла быть предсказана внутренностями курицы. Наиболее распространенным во все времена был (и остается до сих пор) аргумент авторитета: все так, как оно есть, потому что кто-то важный сказал мне это. Современному уму кажется удивительным, что никто, казалось, не подумал: «Что за вздор! Интересно, как все устроено на самом деле? Почему бы мне не узнать самому?» Но задним умом все крепки. И на самом деле у многих людей возникали подозрения, некоторые даже пытались что-то предпринять. Но, конечно, в большинстве мест и большую часть времени не существовало лабораторий и точных измерительных инструментов, да и рассчитывать на поддержку старшего поколения не приходилось. В конце концов в Европе случилось множество открытий, но на протяжении веков континент дремал. Лишь в XVII веке там возникли академии наук, а такие светила, как Фрэнсис Бэкон и Галилео Галилей, заложили основу научного метода, каким мы его знаем сегодня.