– Пожжем бороду – или бочонок пенного ставь!
– Приехали гости – пить зачнем!
– К черту маэра!
Золотился желтый атласный зипун, черный кафтан висел на одном плече. Разин вошел в кабак. Солдаты и бабы от стойки хлынули в сторону.
– Столы на середь кабака!
Столы мигом передвинули. Кабацкий ярыга обтер фартуком верх столов, приставил скамьи.
– На скамьях питухи, а мы – соколы!
Разин сел за стол. На другой рядом поставили бочонок с водкой и железные кружки.
– Гей, стрельцы! Пейте.
Стрельцы по очереди подходили, принимали из рук Разина кружку с водкой, пили и, кланяясь, отходили, уступая другим место. Когда выпили все, старший из стрельцов выступил вперед, поклонился:
– А вот мы, атаман-батько! Я за всех своих сказываю: надоела неволя боярам служить, воли занадобилось спытать… Хотим с тобой головы положить – бери нас! Мы твои. Служить зачнем, не кривя душой.
– Будете мне служить, то еще пейте. А солдаты? Или с нами бою хотят? Гей, солдаты!
– А нет, атаман! Зорю мы прогуляли, а ныне если к полку придем, будут нам батоги…
– Так не пойму: воли вы иль батогов норовите?
– Воли хотим, атаман! С тобой идем! Стрельцы по тебе, и мы по ним…
– Добро – пейте и вы!
С Волги казаки привели троих парней, поставили к атаману.
– Куда ваш путь, браты?
– Куда глаза и ноги ведут… Шли искать работы – не сошли ее… голодно, съели с себя все!
– А нынче?
– Нынче на наше счастье пало – ты пришел, возьми с собой: к пищали не свычны, в греби гожи.
– В греби сядете – пищали обучим. Ну, гуляй!
Пришел казак с берега Волги.
– Ты отколь слетел, куркуль?
– Сам ты куркуль, – я с Дона, сокол! Мне к батьку.
– Вот он – батько.
– Ты отколь?
– От Ивана Серебрякова, атаман. С мирным мурзой все за тобой по берегам гоняли – лошадей умаяли, и оводно местом – беда.
– Ну?
– Погнал нас за тобой, батько, Иван Серебряков, наказать велел: «Донской-де голутьбы верховиков с тыщу под Царицын привел», да Мишка Волоцкой в верхних городках набрал столь же и больши охотников, ведет… Под Царицыном челны и струги захватили… В островах на Волге тебя ждут…
– Пей, не зря гонил! У меня нехмельному место узко.
Разин сам налил казаку кружку водки.
– Пей и гони с мурзой в обрат – упредишь нас, скажи Серебрякову: «Кто конной, пущай гонит берегом на Черный Яр, да ордынским с коньми ходить днем не можно – ночью ладнее: озер много, овод, изрону в конях немало будет».
– Чую. Извещу по-твоему, батько, – спасибо!
– Тебя как зовут?
– А Федько Шпынь!
– Ты завсегда в есаулах ходил с Васькой Усом?
– Тоже собирается к тебе!
Казак ушел.
Бабы, продираясь сквозь солдат, полезли к водке.
Атаман глянул на них через головы, сказал:
– Жонки в походе и нехмельные – навоз. Гоните этих, да чтоб ни одна из них в город до солнца не пошла!
– По слову справим, батько!
– А как дозор на дороге и в полях?
– Учинен… без отзыва никого…
Выступил один из стрельцов:
– А так что, батько, один из наших в город утек!
– Эге-ге! Когда?
– А так что, когда ты с Волги в челнах шел, он сидел на камени у кабака, а к берегу стал, ен и утек!
– Справится воевода – дадим бой… Нынь же пить, гулять – и за дело, по которое пришли.
– Какое укажешь!
– Поднять с кос кинутые струги, починить в ночь, оснастить, побрать муку с анбаров, рыбу – и в ход с песнями. А где приказчик?
– С насадов приказчик, батько, в Волге плавает. Как лишь ты в кабак сшел, ярыги того приказчика в петлю, да кончили и в воду… Лютой был с работной силой! Ярыги теи нынче у воды костры жгут, все к тебе ладят…
– Добро! Гуляйте, браты…
Разин иногда вскидывал глаза на целовальника, видел, как ярыжка сунулся к нему и целовальник что-то сказал. Разин окинул кабак взглядом – ярыжки не было. Когда гнали баб, он исчез в суматохе.
– Гей, кабатчик! Пущай твой ярыга кружки сменит.
– Да где он? Не ведаю, вот те Христос.
– Христос у тебя в портках! Ты ярыгу угнал с поклепом?
Целовальник начал теребить себя за бороду и бормотать:
– Народ вольный, атаман… я не ведаю… слова не несет… наемной, едино слово – ярыга!
– Сатана! Жди суда, ежели окажется поклеп.
У кабака зашумели, плачущий голос ярыги взвыл:
– Да, козаки-браты, я за хлебом сшел в город!
Кабатчик задрожал и сел на ящик за стойкой.
Разин крикнул, когда втолкнули в кабак ярыгу:
– Перед кабаком накласть огню, еще сыщите железину!
– Батько, – сказал один рабочий с Волги, – мы тут барашка жарили на кольях и все тое желизины добирались, потом-таки нашли, у костра лежит.
– Волоки!
Рабочий мигом сбежал с горы, вернулся с железным прутом. Казаки против дверей кабака, натаскав головешек, разожгли огонь. Железину кинули калить.
Ярыгу держали стрельцы.
– Скиньте ему портки! – приказал Разин.
– Вот, парень, ежели ты не скажешь правды, пошто потек в город, мы тебя подпалим.
– А-яй-яй! – Ярыга начал сучить ногами.
– Стрелец, вот на рукавицы, сними с огня железо.
Ярыга метнул глазами на целовальника и закричал:
– Вот Иван Петров, атаманушко, меня с поклепом наладил!
– С каким?
– Молви-де воеводе скоро: «Пришли-де воровские козаки, сам Стенько Разин с ими, кабацкое-де питье пьют безденежно, не платя николи, да разбой, пожог чинить собираются».
– Киньте железо! Парень все сказал.
– Ты, сатана-кабатчик, чего дрожишь? Аль суда ждешь?
Целовальник выбежал из-за стойки, упал на пол перед столом, где сидел Разин, заговорил:
– Мутится разум, атаман вольной, разум мой помешался… Послал парня – мой грех! Потому государеву казну напойну беречь указано: хучь помереть, правду молвю – бьют за нее кнутом. Царю крест целовал беречь деньги, кабацкого питья в долг не отпущать и безденежно ни отцу, ни брату, ни родне какой не давать.
– Поди на свое место. Мы подумаем, как быть. Гей, товарищи, за дело – струги волоки!
– Чуем, батько!
Кабак опустел, остались лишь целовальник за стойкой, ярыга в углу, натягивающий крашенинные портки, да у двери в карауле два стрельца с бердышами. Ни кабатчик, ни ярыга не говорили ни слова. Стрельцы были угрюмы. Лишь один, закуривая трубку, не выдержал молчания, сказал:
– А надоть, брат, воли вольной хлебнуть. Ну его, вечное служилое дело – за нуждой к тыну и то голова едва спущает.
С высот за Самарой на Волгу понесло вечерней синевой, за высотами спряталось солнце. По воде широко и упорно запахло свежим сеном.
На косах против кабака около заброшенных стругов плещутся в воде люди.
– Ма-ма-ть!
– Тащи, закрой гортань.
– Под днище за-а-води-и!
– Подкрути вервю, лопнет!
– Ду-у-бину-шка-а!
Трещит гулко дерево.
– Не ломи-и!
– Все одно – починивать!
– Ге-гей, товарищи, справляй!
Один из стругов подведен недалеко от берега к насаду, через насад по сходням ярыжки таскают из амбара обратно на Волгу мешки с мукой, иные катают бочки с рыбой. Треск и уханье.
– Берегись – ты-ы!
– Разм… твою, по ногам, черт!
– Подбирай, на чем ходишь!
Волны бьют в берег. Струг под стуком и хлопаньем тяжестей дрожит. Синяя Волга серебрится просветами, посылает к далекому и ближнему берегам белесые волны. Волны, наскакивая одна на другую, торопясь, шумом своим как бы повторяют тревожный говор питухов кабака.
– Ра-а-зин!
– Ра-а-зин при-ше-о-л!
Еще из-за круч самарских не встала утренняя заря, а струги, снятые с отмелей, законопаченные, подшитые по смоляным бокам белыми заплатами дерева, уходили оснащенные. На корме переднего рыжела шапка, чернел кафтан и слышался голос:
– Береги, собака, цареву каз-ну-у.
Многоголосым уханьем ответила Волга грозному голосу атамана. Рассвело. На одной из отмелей сидел на зеленом сундуке, набитом медными деньгами, голый человек с железным ошейником; через ошейник к сундуку была привязана веревка.
Человек с широкой рыжеватой бородой дрожал и крестился. На сундуке сбоку виднелась надпись:
Тот вор и пес, кто убытчит
казну государеву – питий не пьет на кабаке,
а варит на дому без меры.
Потный, уперев локти в отвислый на стороны живот, воевода лежа читал издержечную записку старосты.
«Июлия во второй день воеводи Митрию-Петровичу Хабарову несено свинины полтора пуда, рыбы осе-т-ри-ны на десять а-лт-ын».
Записка упала на шелковую голубую рубаху вместе с пухлыми волосатыми руками – воевода всхрапнул.
Курная приказная изба была жарко натоплена, слюдяные окошки задвинуты плотно: иначе одолевали мухи. Солнце за окнами пекло. Жар улицы усиливал духоту прокопченной избы. В избе пахло потными волосами и еще чем-то кислым. Зa длинным столом на широкой лавке (к лавке была придвинута скамья) воевода лежал на двух бумажниках, положенных один на один. За дверями в сенях шептались дьяки, не смея ни ходить, ни двигать скамьи.
Что-то обеспокоило рыжебородого боярина, он замычал во сне, свесив с ложа бороду, почесался, вздрогнул. Пожевал толстыми губами, проворчал, проснувшись, подремывая:
– Продушили избу дьяки, клопы из поруба тож лезут.
Шлепнул себя по животу, кряхтя сел. С него сползли желтые шелковые портки, расшитые узорами, обнимая ляжки.
– Эх, жрут! – нащупав клопа, оскалил зубы. – Я тя на пытку, дьявол… на, – и раздавил клопа.
На столе липовая чашка с квасом, козьмодемьянского дела – резная. Воевода отпил квасу и начал оглядывать ложе:
– Малая животина, а как пес, столь кусает… И с чего зародится? Даже удивление – от духу…
Воевода снова показал зубы и раздавил клопа. Поднял голову. В ceняx становилось шумно. Крикнул:
– Эй, кто тамашится? Ведомо всем, что воевода почивает!
Дверь приоткрылась, просунулась взъерошенная, волосатая голова дьяка:
– Прости, отец-воевода, – тут я не пущаю, стрелец лезет к тебе.