– Спит он, думаю я, боярин и воевода! Спит, и не достучишься у избы…
– Взбуди! Мужик, ништо – на боярский зов пробудится.
Слуга поклонился воеводе и воеводше – ушел.
Воеводша сказала:
– Григорей из всех слуг мне по разуму – молчит, а делает, что укажешь…
– Не молод есть, и батоги ума дали, батогов нечетно пробовал… Молчит, а позовное из старосты когтьми выскребет.
– Батоги разуму учат. Нынче я девку Настаху посеку вицами. Ты иди-ко, хозяин, негоже воеводе самому зреть.
– Умыслила тож! Да мало ли холопок бьем по всем статьям в приказной?
– То гляди – мне все едино!
– Позовешь девок, наладь кого в приказную за портками – дела делать я таки буду в ночь, да чтоб моя рухледь на глазах не лежала… Прикажи подать новые портки – шире.
Стулец опять затрещал, воеводша встала на ноги.
– Девки-и!
Переваливаясь, грузно прошла по горнице, поправила лампадки в иконостасе, замарала пальцы в масле, вытерла их о ладонь и потерла рука об руку. От золоченых риз желтело широкое, с двойным подбородком, лицо.
– Девки, стервы-ы?!
Неслышно вошли две девицы в кичных шелковых повязках по волосам, в грубых крашенинных сарафанах, прилипли плотно к стене горницы – одна по одну сторону двери, другая по другую.
Воеводша молилась.
Сморщив низкий лоб, повернулась к девкам:
– Кличьте Настаху да ивовых, нет, лучше березовых – погибче, виц два-три пука в огороде нарежьте!
Девицы неслышно исчезли.
Воевода из-под лавки выдвинул низкую широкую скамью.
– И не видал хозяин, а знает, на чем девок секу…
– Козел[93] бы тебе, Максимовна, поставить в горенке. Плеть тоже не худо иметь.
– Ужо, Петрович, заведу.
Накурено и душно в холопьей избе. Окно в дымник открыто, да не тянет, и только в то окно мухи летят.
Весело в холопьей избе до тех пор, пока воевода или воеводша не потребуют кого на расправу.
Из девичьей русая, приземистая и полногрудая Настя зашла в избу. Готовая скоро уйти, встала у двери.
Кабацкий ярыга, чернявый гибкий парень с плутоватыми глазами, сегодня пришел как всегда: ходил он часто от кабатчика с поклепами, и воевода по его доносу посылал в кабак стрельцов. Парня знала Настя: он ей не раз подмигивал, пробовал взять за руку мимоходом и шептал:
– Эх, милка, полюби!
В девичьей ночью Настя иногда думала:
«Полюбить такого? Нам и так худо от хозяев, он же клеплет, и сколь людей за то волокли в приказную стрельцы… От своих стыдно, ежели свяжусь с приказным. Ярыга – едино что приказной…»
– Я вольной человек! – шептал иногда Насте ярыга. – Служу кабатчику, а будет иной лучше, буду лучшему служить… Одет, не гляди – деньги есть, одежа на торгу… не пьяница… грамотной я!
Ярыга не таился Насти, считал ее своей, при ней говорил в избе, на кого указано довести воеводе. Холопы его побаивались, но дружбу водили:
– Где подневольному взять, а он иной раз и водкой попотчует.
Сегодня ярыга был какой-то иной, смотрел гордо, а не хитро. Водки кувшин принес, угощал всех. Когда подвыпил, начал сказывать сказку.
– Эй, ярыга, забудешь, пошто к воеводе пришел!
– Пришел я к вам, братие, гость гостем, к воеводе кончил ходить. Кабак кинул – пущай иного зовут.
– Ой, не верится нам, парень.
– Пущай ране сказки поведает, что нынче на Волге было!
– Сами узнаете, лучше не сказать.
– Вот то и есте – запрет положен!
– Вирай коли сказку!
– Эй, молчок!
– «Жил да был малоумный парень… родители у него были старые. А был тот парень, как я, холостой, и жениться ему пора было. – Ярыга посмотрел на Настю, она потупилась. – И как всегда глупые надежны по хозяйству, было у него хозяйство хрестьянское налажено: дом новый, кони в конюшне, двор коров… Позарилась на малоумного одна девка, и девка та была уж не цельная – дружка имела! Посватался за ту девку малоумной, она и пошла…»
– Ты б нам, парень, лучше довел, что там на Волге-т?
– Потом, робята. Чуйте дальше… «Так вот, братие, пошла замуж девка и ну в первую ночь над мужем узорить, выгнала весь скот на улицу, да когда зачали спать валиться, говорит:
– Нешто кто из твоей родни был ротозей?
– А што, жонка?
– Да полой двор оставил: коровы, лошади убрели, а нынче скот крадут!
– Ахти, крадут! Дай-ко я сыщу! – хотел оболокчись, она не дала.
– Бежи наскоре – должно, недалеко убрели.
И выбежал малоумной еле не нагой. Старой да прежний дружок у ей в клети ждал. Заперла она двор, избу на крюк и ну по-старому тешиться с другом…
Побежал глупой по улице, собрал скот, а ворота, глянь, на запоре. Колотится, дрожмя дрожит, зуб на зуб не уловит во рту – зима!
– Пусти, Матрена! Я твой Иван.
А молодая высунулась в окно:
– Лжешь! Мой Иван дома, только что пир отпировали, поезжан-гостей спать по домам наладили и сами полегли – поди, шалой».
– Сказывают, твово целовальника атаман Разин к сундуку с пропойной казной на луду приторочил? Эй, ярыга!
– Я не ведаю того… «Побежал, братие, глупой к попу. Стучит в окно:
– Батюшко! У меня дома не ладно: батько, матка глухие, древние, а молодуха в дом не пущает. Ты венчал!
– Што те надобно?
– Уговори бабу – пущай домой пустит.
– Не мое то дело, свет!
– Как же не твое? Ты поп, всех учишь…
– Давай пойдем коли – усовещу!
А поп-то знал, что девка путанная, да денег ему дали, он и скрыл худое – венчал… Поп надел шубу да шапку кунью – студено в ночь стало. Пришли. Стучал, колотился поп. И почала их та молодуха ругать:
– Ах вы! Неладные, чего, куда лезете?
Покудова полоумной к попу бежал, она скот застала и еще крепче ворота приперла».
– Сказывают – эй, ярыга! – и тебя пытали козаки-т каленым железом?
– Кабы пытали, так и к вам не пришел, – вишь, сижу, вино пью… «– Муж мой Иван дома, сам же ты, долговолосой, венчал, а тут гольца привел, навязываешь в дом пустить – пойду ужо воеводе жалобиться.
Спугался поп, зрит и теперь лишь углядел, что парень в одной рубахе: «Впрямь тут не ладно». Пошел поп прочь, малоумной не отстает, ловит попа за шубу. Поп бежать. Иван не отстает. В шубе жар сдолил попа – кинул шубу и шапку, наддал по холоду. Иван подобрал шубу, оделся, а за попом бежит. Но поп угонил, забежал домой, двери замкнул, и остался малоумной на улице.
Слезно стало Ивану, и хоть зябнуть не зяб, да к жене охота… Выл, выл по-волчьи, вспомнил: «А дай пойду к бабке!»
Жила-была та бабка старая недалеко, слыла колдуньей, но обиженных из беды вызволяла и за то судейских и иных посулов не брала. Прибрел малоумной к ей – плачет, а она ему:
– Ляжь спать – дело твое в утре!
Лег и заснул Иван».
– Эй, ярыга, ужли не видал? С луды, сказывают, струги сволокли, закропали да на теи струги с анбаров всю муку стащили судовые козаки.
– Гляньте сами, робята! Я не ведаю.
– Ну-ка, уйди на Волгу, воевода так выпарит, что из спины палочье сколь вымать придется!
– Оттого нам не сказывает, что к воеводе тайно налажен.
– У кого ноги, глаза да уши, время пришло тем! Воевод не боятся они…
– Вишь, что сказал! Знать, не к воеводе сшел.
Холопы пошептались, потом один крепкий парень придвинулся к ярыге:
– Ты не бойсь! Меж нас языков до воеводы нет… Мы все глядим, ищем льготы, чтоб боя нам меньше, и в козаки уйдем – голов на дело не жаль…
– То ладно! Потом увидите, что к вам пришел. Не доводчик я на вас воеводе…
– А ну вирай коли до конца сказку…
«Утром старая сказала Ивану:
– Вот те плат! Приди домой, бабе слова не говори, на глаза ей не кажись – тайно чтоб. Залезь под кровать. И как твоя жена с любым своим лягут, а ты на плате узел завяжи. Сам узнаешь, что делать с ними, да попа сдуй – он знал, кого венчал и за что с худой девки деньги принял.
Так и сошлось, братие: ночь накатила, залез Иван под кровать, а молодуха с миляшом на кровать, и завязал малоумной на плате узел первой… Слышит, завозились на кровати, баба ругается, гонит миляша от себя, а ему от ее оторваться не можно… Утро пришло, надо уж скот назрить – поить, доить коров, лошади ржут, стаи ломают. Пришел старик-отец, мать-старуха, крестятся, плюются – глядят: сноха приросла к чужому мужику. Старуха их ухватом – не помогат!
Послали за попом:
– Пущай и крест несет – неладное в дому!
Суседи попа привели.
Поп молитву чел – не помогат, дьякон кадил – не помогат, все пели молитвы, а дьячок подпевал, – нет, все ништо! Иван под кроватью ну узлы на плате вязать. Завязал узел, попа кинуло на мужика и бабу, даже крест уронил, и прилип поп. От иного узла на плате дьякон прилип и дьячок прилип. Тогда малоумной из-под кровати вылез, дубину сыскал.
Ра-а-аз дьячка! Развязал узел – отпустил. Ра-а-аз, два дьякона! Узел развязал – спустил. Попу дубин десять дал – спустил. А миленка на бабе уби-и…»
В избу вбежали две девушки:
– Настаха! Сколь ищем, воеводча велит к ей идти…
– Вот наше житье, – сказал кто-то, – уж ежели воеводча девок послала за какой да иных звать велит, то быть девке стеганой.
– Помни, Настя! Я тебя от боя воеводчина выручу, – крикнул ярыга.
Девка вздрогнула, коротко вскинула глаза на сказочника и, потупясь, пошла в горницу воеводы.
– А ну, снимай сарафан! – воеводша подошла к Насте, сорвала с ее волос повязку, кинула на пол. – Будешь помнить, как ладом боярину пугвицы пришивать…
Девица, раздеваясь, начала плакать.
– Плачь не плачь, псица, а задом кверху ляжь!
Настя разделась до рубахи, села.
– Не чинись, стерва, ляжь! – приказал воевода. Девка легла животом на скамью, подсунула голые руки к лицу, вытянулась.
– Что спать улеглась!
Воеводша отстегнула шелковые нарукавники, в жирные руки забрала крепко пук розог.
– Стой ужо, боярыня, зажгу свет!
Воевода высек огня на трут, раздул тонкую лучинку, зажег одну свечу, другую, третью.