– Поди, Кузьмич! Углезнешь от сей жизни – дедку моему бей поклон. – И вывел стрельца. Вернулся скоро.
Круглолицая, тугая, как точеная, хозяйка стояла задом к печи, держа над грудью голые руки. Глаза смеялись. Сукнин подошел к ней.
– Ну и мед, баба, сварила! Дай поцолую – ах ты, моя кованая!
– Просил какой – такой и сварила.
– С четырех кубков голова ошалел, до сей поры разума нет и пути не видит!
Есаульша засмеялась, толкнула мужа слегка от себя, сказала:
– Прилип, медовой!
Стрельцы в зеленоватых кафтанах мелькали в свете факелов, теснились к башням. Разинцы учинили с ними перестрелку.
С факелом в руке, с бердышом в другой сотник Мокеев Петр, распахнув розовый кафтан, кричал:
– Не прети им в башни лезть, пущай! Волоки доски, ломай для, – лари-и!
На площади под дрожащим огнем факелов застучали топоры, с треском и скрипом гвоздей посыпались доски, валились под ноги стрельцов и казаков товары, никто из ломающих лари не подбирал смятого богатства, лишь какие-то фигуры, похожие на больших собак, мохнатые, визжали и выли, ползая у ног разрушителей, вскрикивали женскими голосами:
– Мое то добришко-о!
– Вот те! Вот животишки наши-и!
– Ой, пропали! Ой, окаянные! – И в охапку таскали из-под ног стрельцов в цветном платье – от ларей за хмурые дома – куски мяса, холст, материю, одежду.
Ворох досок и брусьев, натасканный, дыбился у темных враждебных башен.
Голос Мокеева забубнил трубой:
– Держи огонь! – Сотник передал стрельцу факел, схватил под мышки бревно, торцом с размаху ткнул в двери башни – запертая плотно дубовая дверь вогнулась внутрь. – А вот те еще!
Вторым ударом сорвал двери вместе со стойками, крикнул коротко и резко:
– Кидай доски в башню, запаливай их, дру-у-ги-и!
Стрельцы накидали досок внутрь подножия башен, подожгли. Из амбразур подошвенного боя пошел дым.
Разом выявилась кирпичная стена башни, порыжела от огня. Раздался залп из пушек вверху. Сверкнули саженные зубцы стены.
– Товарыщи! Плотно к стенам!
– Ништо, батько! В небо дуют, а мы их, как тараканов из щелей… – кричал Мокеев.
Двери другой башни также выломал. И в другой башне, в темноте, среди пестрых, мелких огней, затрещало дерево, задымили амбразуры, широкий огонь разинул свой красный зев.
Разин хлопнул по спине Мокеева:
– Молодец, Петра.
Сотник с факелом в руке глядел вверх.
– А ну еще, браты козаки, стрельцы, киньте огню!
В выломанных дверях башен жарче и жарче пылал огонь. Над городом сверху взывали голоса:
– Козаки! Уберите огонь, сдаемси-и!
И из другой башни также:
– Сдае-мси-и! Браты-ы!
Мокеев сказал:
– У-гу! Должно, что припекло? Стащите огонь баграми, бердышами – пущай, дьявола, сойдут.
Стрельцы в светлых кафтанах посыпались из башен. Отряхивались, чихали, дышали жадно свежим воздухом.
– Эй, соколы, у правой башни накласть огню!
На голос Разина кинулись стрельцы в голубых и розовых кафтанах; держа в зубах факелы, таскали в кучу бревна и доски. Затрещал огонь – темная башня порыжела, оживилась.
– Ройте у огня яму!
Бердышами и где-то найденными лопатами рыли, – недалеко от огня зачернела яма.
– Шире, глубже ройте! – гремел голос. – Крепите плаху!
Над ямой, с краю, хлопнуло длинное бревно, концом в яму поперек бревна проползла толстая плаха.
– Гей, Чикмаз! Астраханец!
– Тут я, батько!
Длиннорукий стрелец приказа Головленкова в малиновом кафтане подошел к плахе.
– Скидай кафтан, бери топор!
– Чую…
– Эй вы, стрельцы яицкие, кто из вас идет к нам, а кто на тот свет хочет? Сказывайте!
К черной фигуре с упертыми в бока руками, мечущей зорким взглядом, подошел седой бородатый стрелец, кинул шапку, склонил низко голову, ткнул к ногам атамана бердыш:
– Вот я, вольный ты орел! Молюсь тебе: спусти того, кто не хочет твоей воли, в Астрахань.
– Видал я! Ты стрелял из башни?
– Стрелял, атаман! Я пушкарь…
– К нам не сойдешь?
– Стар я, дитя! И царю-государю завсегда был поклонен и правду вашу не знаю… Не верю в ее. Да иные есть, кто не пойдет с вами. Пусти того в Астрахань…
– Судьба! С тебя начнем. А ну, старика!
Взметнулись полы и рукава кафтанов, сверкнули зубы тут-там. Старого стрельца подхватили, распластали на плахе. Чикмаз взмахнул топором. Дрыгнули ноги над ямой – стука тела никто не слыхал, кроме атамана.
– Теперь черед голове!
Светлый над черной ямой все еще пьяный голова Яцын в удивлении развел тонкими руками:
– Кто меня судит? Сплю я аль не…
– Не спишь! Будешь спать, – ответил Чикмаз. Легонько и ловко сверкнул топором, голова отлетела за яму, а светлая фигура скользнула под плаху.
Кинув оружие, ряд стрельцов в светлых кафтанах, потупив глаза, шел к яме…
– Прибавь огню! – крикнул грозный голос.
Притихший, рассыпавшийся под синевато-черным небом, взметнулся огонь, и снова ожила рыжая стена башни – по ней задвигались тени людей… К черной, растопыренной в локтях фигуре в запорожской сдвинутой на затылок шапке, в зипуне, отливающем под кафтаном медью, жутко было приступиться – хмуро худощавое лицо, опушенное курчавой с серебристым отблеском бородой. Но один из казаков с упрямым неподвижным взором, с глубоким шрамом на лбу, синея зипуном, подошел, кинул к ногам шапку, сказал громко и грубо:
– Батько! Я тебе довольно служил, а ты не жалостлив – не зришь, сколь ты крови в яму излил?
Разин сверкнул глазами:
– Ты кто?
– А Федько Шпынь! Упомни: на Самаре в кабаке угощал, с мурзой к тебе пригонил я – упредить…
– Помню. Пошто лезешь?
– Сказываю, стрельцов жаль!
– Ведаю я, кого жалеть и когда. Ты чтоб не заскочил иной раз – гей, на плаху козака!
В дюжих покорных руках затрещал синий зипун, сверкнула вышибленная из ножен сабля. К Разину придвинулись, мотнулись русые кудри Черноярца, забелели усы и обнаженная голова есаула Серебрякова.
– Батько, не секи козака!
– Я тоже прошу, Степан Тимофеевич!
– Чикмаз, жди, что скажут есаулы!
– Батько! Ты – брат названый Васьки Уса?
– А ну, Иван! Брат, клялись…
– Козак Федько любой Ваське, и Васька Ус – удалой козак…
– То знаю!
– Васька Ус загорюет по Федьке том и, кто знает, зло помыслит?..
– Злых помыслов на себя не боюсь! А ты, белой сокол, что молышь?
– Молвлю, батько, вот: много видал я на веку удалых, кто ни огня, ни воды, ни петли не боится, кто на бой идет без думы о себе, о голове своей. Так Федько Шпынь, Степан Тимофеевич, из тех людей первый! – сказал Серебряков.
Разин опустил голову. Казаки, стрельцы и есаулы, кто знал привычку атамана, ждали: двинет ли он на голове шапку – тогда конец Федьке. Разин сказал:
– Шапка моя съехала на затылок, и шевелить ее некуда! Отдайте козаку зипун и саблю, пущай идет.
Атаман поднял голову. Отпущенный, стараясь не глядеть на атамана, взял с земли свою шапку и спокойно, переваливаясь, зашагал в темноту.
В городе среди стрельцов у Шпыня были родственники…
Вот уж с моря на город побежали по небу заревые клочья облаков.
Чикмаз опустил топор, огляделся, размял плечи, подумал: «Эх, там еще голов много!» – но увидал, что стрельцы в осиновых кафтанах с такими же зеленоватыми лицами машут шапками, кричат:
– Сдаемси атаману-у!
– С вами идем!
Чикмаз, оглядывая лезвие топора, сказал себе:
– Сдались? То ладно!
Разин с есаулами пришел в гости к Федору Сукнину. Есаул расцеловал атамана.
– Вот нынче, батько Степан, будем пировать честь честью, и не в бурдюге – в избе.
– Добро, Федор, дело сделано, и как писал ты: отсель за зипуном пойдем в море.
– Хозяйка! – крикнул Сукнин. – Ставь на стол, что лучше. Ну, гости жданные, садись!
– Умыться бы, – сказал Серебряков, и за ним, кроме Разина, все потянулись в сени к рукомойнику. Хозяйские дочери принесли гостям шитые гарусом ширинки. В сенях просторных, с пятнами солнца на желтых стенах, пахло медом, солодом и вяленой рыбой.
– Широко и сыто живет Федор! – проворчал, сопя и отдуваясь от воды, Серебряков.
Умытые, со свежими лицами, вернулись к столу. Нарядная веселая хозяйка вертелась около стола, ставила кушанья; когда сели гости, разостлала на колени ширинки:
– Кафтаны не замараете! – Разину особо поклонилась, низко пригибая голову на красивой шее.
Разин встал, обнял и поцеловал хозяйку.
– Наши кафтаны, жонка, таковские! – Взглянул на Сукнина. – Она у тебя, Федор, золотая…
– Кованая, Степан Тимофеевич, сбита хорошо, да не знаю, из чего сбита! Бесценная.
На столе сверкали серебряные братины, кубки, яндовы, ковши золоченые. Появились блюда с заливной рыбой, с мясом и дичью.
– Эх, давно за таким добром не сидел, а сидел чуть ли не в младости да на Москве в Стрелецкой. Ой, время, где-то все оно? – По лицу атамана замутнела грусть…
– Ну, да будет, Степан Тимофеевич, старое кинем, новое зачинать пора, а нынче – пьем!
– Выпьем, Федор Васильевич. Мало видимся. И свидимся – не всегда вместях пируем. Пьем, хозяин! За здоровье, эй, есаулы!
Весь круг осушил ковши с водкой.
От гладкой струганой двери по избе побежали светлые пятна: в избу зашел высокий старик Рудаков с жесткими, еще крепкими руками, сухой, с глазами зоркими, как у ястреба.
– Эй, соколы, место деду! – Есаулы подвинулись на скамье.
– Судьба! Радость мне – с кем пить довелось! Батьку моего Тимошу помнит…
– Не забываю его, атаман, и сколь мы вместях гуляли с саблей, с водкой, с люлькой в руках – не счесть. Ну, за здоровье орла от сокола!
– На здоровье, Григорий. Иду я воздать поминки отцу… Сжили бояре со свету старика на пиру отравой, брата Ивана… – Атаман стукнул по столу кулаком, сверкнул грозно глазами. – Может статься, возьмут и меня, дешево не дамся я, и память обо мне покажет народу путь, как ломать рога воеводам. Кому на Руси ладно, вольготно живется? Большим боярам, что ежедень у царя, как домашние псы, руку лижут… Вот он, сотник, боярской сын, а пущай скажет – лгу ли?