– То можно, Лавреич! Все же убить атамана сердце горит.
– Ждать надо! Убьем – воевода останется в Астрахани… Доведет боярам, царю: «Вор-де вора убил, да еще почести хочет!» Заедино, мол, и этих извести в тюрьме аль того хуже… Бояра – народ верткой: слово скажут одно да на другое поворотят.
– Вот тут ты правду молышь!
– Да еще. Разин завсе укрыт своими… На него все едино что молятся. Меня же он, знаю, пасется… Обиду мою ведает… Убьем – нас свои же на огне испекут, потому больше убить его людей нет: ты и я.
– То, вижу, правда!
– Ежели вразумился, делай, Хфедор, как умыслю я… Большего не хоти. Где конь?
– Мой конь на усторонье в покинутой татарской сакле спит!
– Не замаян много?
– Аргамак – золото! Легок и корму несет мало, сам же – едина что стклянной, налитой.
– Хоронись и жди на учуге день-два. Вот ужо… – Васька Ус закряхтел, шаря под ковром рукой. Нащупал пальцы Шпыня, сунул ему малую кису[112].– Деньги… Справ кой надо.
– Боевой справ в достатке. Сухари есть? Дай!
– Есть. Зайдешь иной ночью, дам!
– А ну, руку, Лавреич, и прости.
– Рука моя вот! Знаешь меня?
– А ты меня знаешь; укажи – не жмаря очей, справлю бой ли, пожог, все едино.
– Верь, Хфедор! С кем я верток так и сяк – с тобой же обчая дорога, без омману и лжи.
– Верю, Лавреич!
Из серой палатки черная тень человека легко скользнула в темноту; застыла, прислушиваясь к звукам кругом, но было тихо. Лишь смутно шумели волны реки недалеко, да из шатра атамана слышались голоса и песни.
– Мне путь один, атаман! Никого не боюсь, и ты знать будешь Федьку Шпыня!.. – прошептал черный, шагнув.
На покосившемся, с бревенчатыми перилами крыльце Стрелецкого приказа хмурый от солнца стоял Чикмаз в красном кафтане с коротким топором в руке. По кафтану – синий кушак, за кушаком два пистолета, шапка сунута за пазуху. Из распахнутого зева широких приказных дверей несет вонью казармы – потом, навозом деревянных заходов и дымом табаку. Мимо Чикмаза по большому крыльцу топали ноги стрельцов. Стрельцы, выходя на двор, не строились, как обычно, толпились кучками кто где и вопросительно взглядывали на решительную фигуру Чикмаза. Стрельцы чего-то ждали. В глубине сумрачных сеней под грузным телом затрещали ступени лестницы. Из дьяческих горниц, что устроены наверху приказа, сошел в сени рослый голова в белом полтевском кафтане, по кафтану поперек груди желтые боярские нашивки-галуны с ворворками, кистями и петлями. Голова, переваливаясь, шагнул на крыльцо, гордо покосился, сказал Чикмазу:
– Ты что, палач, на помосте? Чего стал тут? Ведомо, что тебе да Шелудяку Федьке воеводой заказано быть в городе…
Чикмаз, кинув взгляд на спину начальника, молчал.
Голова крикнул стрельцам:
– Чего путаетесь? Воров наслушались? Берегись!
Крыльцо – три ступени вниз; у нижней стоят два стрельца в голубых кафтанах, курят.
– Сторонись, псы! Дорогу дай.
– Кто те поперег? Шагай!
– Немедля занимай караулы! – Начальник шагнул с верхней ступени. На солнце сверкнул топор. Голова начальника с открытым ртом, соскользнув, как и не была на плечах, качнулась и упала на белый песок.
– Стряпает Чикмаз! Как блин, башка глезнула.
Чикмаз повернулся лицом в сени:
– Гей, стрельцы! Я начал, кончайте брюхатых!
Из глубины приказа десятки голосов ответили:
– Чуем!
– Чикмаз, слышим!
– Бра-а-а-ты, с вами мы!
– Гой, братья! Кто с нами, тех не тронь.
– Ла-а-дно-о!
Чикмаз, повернувшись к стрельцам, воткнул в бревно перил топор, высекая огня закурить, приказал:
– Руби, браты, поперешный тын, едини дворы, бревна жги!
Пылили сапоги белым песком, десятки рук топорами валили тын, отделявший другой двор. Бревна волокли на середину двора, подрубив, зажигали. Стоя на прежнем месте, дымя трубкой, Чикмаз громко проговорил:
– На эстих огнях поперечников наших спекем!
За поваленным тыном открылся обширный двор, на нем тоже толпились стрельцы. Так же, как Чикмаз, на крыльце приказа стояли двое: неуклюже широкий в плечах, толстоголовый Каретников и тонкий, в синем жупане рядом с ним Лебедев черноусый. Лебедев резким голосом кричал звонко:
– Гей, браты! Кабаки, что припечатал воевода, разбить.
Каретников, покашливая в руку, изредка махал отточенным бердышом, басил:
– В кремль! Пущай воевода жалованье даст.
– За два года пущай даст!
– То надо-о!
– Прежде с сотниками расправ!
– Браты! Мы ж с вами-и! Из стрельцов мы…
– Едино все: спустим – к воеводе шатнете?
– С вами идем!
– Вали тын – жги-и!..
На всех дворах, свободных от поперечного тына, зажглись костры.
– С клопами да дьяками пали съезжие избы!
– Не трожь построя!.. Где Красулин?..
– Красулин с Олешкой, каторжным козаком, дальние громят!..
– Дьяки сбегли!.. Съезжие для расправы нам гожи!
– Добро, Чикмаз, – чуем!
– Айда к кабакам!..
– Стойте ище-е, чуйте!
Застучали копыта лошадей – в пыльном тумане двигалась конница, впереди ее все шире и ярче белел, поблескивая, колонтарь воеводы. Воевода с черкесами в пятьдесят и больше человек осадили перед приказом лошадей. На пыльной площади лошади фыркали, звенело оружие. Воевода в мисюрском шлеме, на кауром бахмате, украшенном золоченой сбруей с кистями; на коне – черкесский чалдар[113] с седлом в жемчугах.
– Бой, што ли? Кладу пищаль к глазу.
– Стой, не стрели: говорить ладит…
Воевода, гнусавя, громко заговорил:
– Служилые! Пошто воруете противу великого государя? Что потребно вам?
– Жалованье.
– Пошто давно не даешь?
– Сами наги, семьи с голоду мрут!
– Вишь, мы в улядях – опорках, ты в чедыгах, жемчугах…
– Седни же выдам деньги! Уймитесь, идите в приказ…
– Отпирай кабаки!
– В кабаках, служилые, много смятенья, воровской люд подметные письма чтет, хулит государя! Народ к бунту тягают воры.
– Спусти сидельцев из тюрьмы да попа Троецкого!
– Пошто имал дворового князь Львова?
– Дворовой дан на двор князю Семену. Поп Троецкой в монастыре.
– Сказывают, поп в тюрьму кинут?
– Кляп ему в рот забили да уздой взнуздали-и!
– Поп ладной – дай попа!
– Тот поп воровской, служилые!
– Татарских мурз, аманатов спущай!
– Стрельцов, сидельцев раскую! Атаманы не в моей воле – то от великого государя.
– Спусти мурз! Таборы их ушли, пошто держишь?
– С нами не тебе говорить, воевода; ты нам не начальник.
– Говорю с вами, что голов вы посекли по-разбойному, я выше голов!
– Посекли не всех!
– Стрельцов из тюрем пущу, жалованье дам – утихомирьтесь!
– Троецкого попа дай!
– Мурз татарских спусти!
– Водку дам! Не чините пожогов, не мятитесь.
Воевода с черкесами повернули коней, уехали. Отъезжая в кремль, воевода приказал запереть город и по площадям послать бирючей. По всем площадям астраханским пошли бирючи с литаврами. Народ спешил на площади узнать, что приказывает воевода. Бирючи, ударив в литавры, кричали:
– Гей, астраханцы! Все те, кто поклонен великому государю Алексею Михайловичу всея Руси, да идет тот на воеводский двор в кремль.
Чередуясь с первым, кричал второй бирюч:
– Астраханцы! Киньте дома и дела, идите, не мешкав мало, в кремль, призывают вас преосвященнейший митрополит Иосиф астраханский и терский да князь Иван Семенович воевода для-ради крестного целования!..
Толпы горожан с площадей шли Воскресенскими воротами в кремль. Войдя в кремль, толпа за толпой приворачивала, теснясь к часовне Троицкого монастыря, что у ворот рубленая, обширная, в шесть углов. Часовня не вмещала всех, но кто попал туда, тот спешно прикладывался к образам, зажигал купленную тут же свечу. Угрюмые лики святых бесстрастно глядели на мятущихся людей. Многие каялись вслух иконам и выходили. У выхода всех крестил никонианским крестом монах, большой и хмурый, как древние образа. На обширном дворе воеводы ждали люди. Жужжали голоса. Тут были среди горожан дети боярские, жильцы дворяне и капитаны немцы, стрельцы же – лишь которые остались верны присяге. Кругом большого дома воеводы, гостеприимного для иностранцев, сплошные рундуки с балясами[114], лестницы снаружи из верхних палат на точеных столбах. Лестницы крыты тесом и жестью.
– Сходят?
– Что-то говорят!
На нижнее крыльцо сошел митрополит с крестом в золотом саккосе[115]. Митрополита вели под руки два священника, один из них поддерживал золотой крест. За митрополитом – воевода в посеребренном колонтаре, в шлеме и при мече. Когда сошли чины на открытое широкое крыльцо, горожане, кроме иностранцев капитанов, поклонились в землю.
– Саккос на преосвященном, даренной патриархами!
– Какими?
– Антиохийским да…
– Чуете, говорит что?
Упершись на посох, сверкая на трясущейся голове митрой, усеянной венисами и лалами, митрополит говорил неторопливо и тихо, передав священнику тяжелый крест:
– О людие православные! Великая беда, смятение идут на город наш. Стрельцы убили начальствующего ими голову Кошкина Ивана и иных слуг, верных великому государю, всех начальников… чают к бунту. Вас же, верные сыны горожане, и стрельцы, и капитаны, молю аз, грешный раб Христов, крепко стоять за дом Пречистыя Богоматери… Не убойтесь на этом свете подвига. Кто же примет кончину безвременную, постояв за святыни, а паче власти государевы, того взыщет Господь в царствии небесном милостию…
– Будем, отец наш, стоять за город!
Замолчал Иосиф митрополит, заговорил воевода:
– Горожане! Капитаны, стрельцы! Ведомо вам уже давно, что круг города мятутся толпы козаков и беглых холопей Стеньки Разина, богоотступника! Сей воровской атаман попрал милости, прощение великого государя, – его посланные уже есть ко мне, требуют сдать город! Его крамола сказалась седни: стрельцы избили смертно начальников, самовластно разбили царевы кабаки, пьянствуют и бунтуют. Ими послышно, что не дально время, как увидим мы воров под стенами Астрахани с таранами и лестницами! Вас я молю вместе с преосвященнейшим Иосифом, отцом нашим, готовиться к защите! Ладьте на стены котлы, смолу и что потребно огню! Носите в башни камни и воду. Стойте крепко за дом Пречистый Богородицы! Я же исполню все, что в силах моих, – выдам стрельцам жалованье и ждать буду, что они уймутся… Я исполнил их требование, только что спустил тюремных сидельцев, не спустил лишь двоих: воровского попа Троицкой церкви и беглого холопа Семена князь Львова, какой мною повешен…