– Мы не горазд – мы питухи.
– Чуйте, питухи! Сказывают, у Стеньки Разина живет расстрига Никон патриарх!.. Идет…
– Где еще чул такое?..
В углу кабака за бочками стоял хмельной высокий человек в монашеском платье, в мирской валяной шляпе и, держась за верхние обручи бочки, дремал. Услыхав имя Никона, поднял голову, забасил в ответ, отдирая непослушные руки от винной посуды:
– Братие! Битием и ранами, не благодатию Христовой увещевают никонияны народ! Русь древнюю, православну-ю-у попирают рылами свиными… Оле! Будет время, в куцее кукуево рухло загонят верующих – тьфу им!
Целовальник крикнул:
– Ярыга, беса гони!
– Умолкаю аз…
Высокий, шатаясь, вышел из-за бочек и зашагал к дверям. У порога сорвал с головы широким размахом руки шляпу и крикнул, переходя с баса на октаву:
– Братие-е! Кто за отца нашего Аввакума протопопа, тот раб Христов; иные же – работающие сатане никонияны-ы! – и вышел на улицу.
– Штоб те завалило гортань, бес! – крикнул целовальник.
Лазунка не спеша тянул свой мед, разглядывал баб. В прирубе кабатчика становилось все шумнее. Бабы говорили, пели и спорили. Одна унылым голосом пела свадебную песню:
К нам-то в дом молодую ведут,
К нам-то в клеть коробейки несут.
Хлестала в ладоши, частила:
Кони-то накормленные,
Сундуки железом кованные,
Замки жестяные,
Ключи золотые,
Чулки бумажные,
Башмаки сафьянные.
Другая, маленькая, сухонькая и столь же пьяная, как поющая, рассказывала толстой и рослой посадской с кувшином в руках:
– И поверь, голубушка, луковка моя, как запоезжали мы с невестой…
– С невестой? Хорошо!.. С невестой…
– Ужо, луковка, а были мы в сватьях. А подобрано нас две сватьюшки, луковка, и к нам пришла в клеть сама колдовка.
– Бабы, пасись о колдунах сказать!.. – крикнул целовальник.
С окрика баба понизила голос:
– Так вот, луковка, завела она в клеть… пришла да велела сунуться нам врастяжку на пол. В углу же свечу прилепила, зажгла, а образа и нету… Сумрачно в клети, у ей же, луковка, колдовки, топор в руках…
– Бабы! Сказываю: чтите у печи – грамота есть, – повторил свой окрик целовальник.
– Едино что не лги – пей вот!
– А за здоровье, луковка! И ты пей, вот, вот – ладно… я же, спаси тя Бог, не лгу… Обошла нас колдовка на полу лежачих да тюкнула сзади меня топором… «Ой, думаю, обрубит она мне сарафан!» Сарафан-то долгой, золотом шитой…
– И век такой рухледи у ей не бывало!
– Помолчи, квас – не краше нас. Обошла, луковка, тая колдовка меня другой и третий раз, все тюкает топором да наговаривает… Мы лежим. Сходила, еловое полено принесла, сердцевину выколола, да и вон из клети. Мы за ей, луковка, в пяту и идем… Ена тое сердцевину дружке за голенище втыкнула, тогда с невестой в путь направились, поехали, луковка… да еще…
К первой жонке, певшей, пристала другая, они визгливо затянули песню. Одна пошла плясать, напевая; другая вто-рила:
Ой, мне, мамонька,
Ой, радошно!
Ко мне милой идет,
Посулы несет.
Здравствуй, милый мой,
Расхороший ты мой.
Целовальник крикнул служке:
– Пригляди за напойной казной! – Сам прошел к бабам.
Бабы перестали петь, плясать, закланялись; одна, самая пьяная, кричала:
– Цолуйте его, Феофанушку, в лыску, плешатого.
– Вот что, бабы! Озорницы вы, греховодницы! Без огня погоришь с вами на белу дню… Чтите государеву-патриаршу грамоту.
– Где ее честь-то, Феофанушко?
– А вот, вишь, исприбита.
– Ты нам чти! Мы без грамоты.
– Эй, ярыга, дай свечу!
Целовальнику подали свечу. Он, водя пальцем и близорукими мутными глазами по бумаге за печью, где шуршали тараканы, читал:
– «От великого государя всея Русии, а такожде от святейшего патриарха указ на государевы кабаки и кручны дворы кабацким головам и целовальникам. Умножилось во всяких людях пьянство и всякое мятежное, бесовское действо – глумление и скоморошество со всякими бесовскими играми. И от тех сатаниных учеников в православных христианах учинилось многое неистовство… Иные, забыв Бога, тем скоморохом последствуют… Так чтоб с глумами, тамашами и скоморошеством на кабаки и кручны государевы дворы не пущати!»
– Вы же, лиходельные жонки, тут в моей половине что чините? Пляшете, песни играете, гадаете да про колдунов судите и непослушны государеву указу!
– Да ты не напущайся с гневом, Феофанушко!
– Придем мы, кого из нас тебе надо, к запору кабака.
– Ах вы, бесовки! Ай-ай! Тише ведите беседы… Мног люд в кабак лезет походя, да государь с войском мимо пойдет со смотра… И не упивайтесь, остеклеете, какой тогда в вас прок?..
Лазунка давно собрался уходить, он подошел только еще послушать баб, встал у дверей и боком, прислонясь, заглядывал в прируб. Целовальник, выходя, ткнулся в Лазунку, закричал, тараща блеклые глаза с красными веками, тряся козлиной бородой:
– Нехрещеная, черная рожа! Чего те надо тут? Вор, разбойник экой!..
Лазунка решил нигде не ввязываться в ссору. Ничего не ответив, отошел. Питухи теснились вон из кабака. По мосту шли попы с крестом, образами, ехал царь впереди войска, кончившего воинский строй на Девичьем поле.
Боярский сын пролез на улицу, встал у угла кабака. За попами в светлых ризах шел хор певчих. За певчими в сиреневых подрясниках шли два рослых боярских сына в панцирях и бумажных[131] шапках. Они били в литавры, повешенные на ремнях сбоку; литавры в бахроме, кистях и позвонках. За литаврщиками ехал дебелый царь в ездовой чуге червчатого бархата; нашивки на рукавах, полах и подоле чуги – канитель[132] из тянутого золота. Кушак золотой, на кушаке нож в кривых серебряных ножнах с цветами из драгоценных камней. На царе шапка стрелецкого покроя, шлык из соболиных черев. За царем справа и слева, по чину, ехали два воеводы: главный – князь Юрий Долгорукий и помощник его, по левую руку царя, князь Щербаков. Оба седые, в синих тяжеловесных коцах, застегнутых на правом плече аламами. Позади воевод выборные, конные жильцы в красных, с воротниками за спиной в виде крыльев, скорлатных кафтанах. За жильцами на белых лошадях двигался стремянной стрелецкий полк в малиновых кафтанах, в желтых сапогах, с перевязками на груди крест-накрест. К седлам стрельцов приторочены ружья, сбоку сабли, а с другого – саадаки с луком и стрелами; шапки рысьи, шлыки шапок загнуты набок. За стремянным полком выборные из детей боярских, рейтары в латах, бехтерцах и шишаках. За рейтарами драгуны, так же вооруженные, как рейтары, шпагами и мушкетами, только у драгун были пики и топоры, притороченные к седлам. За драгунами на разномастных лошадях ехали даточные люди, солдаты из городов и волостей. Каждый с саблей и парой пистолетов, у седла с карабином. Сзади даточных конных шли пешие даточные люди: в сермягах, однорядках и лаптях, кто с пищалью, иной с рогатиной, с топором, луком и стрелами. Сзади войск везли артиллерию – десять медных пушек и три железных. Станки к пушкам тащились сзади на отдельных больших телегах. Пушкари в синих кафтанах шли пешие за подводами. Всю артиллерию провожал бородатый тучный пушкарский голова в синем кафтане с серебряными боярскими нашивками поперек груди, с золочеными каптургами[133] по кушаку. На нем лихо сидела бобровая шапка. Ехал голова на вороном коне. Артиллерия у моста задержалась, поджидая телегу со станками. Лазунка с толпой пробрался до моста. А к мосту, где остановился голова, подъехал на коротконогом плотном бахмате рыжем полковой подьячий в таком же рыжем, как его конь, коротком куяке[134], с карабином у седла. Он крикнул голове, подъезжая:
– Чуй-ка, пушкарский вож!
– Чого надо?
– Учини леготу! Мало время, чтоб ехать к вам в приказ!
– Какая та легота?
– Свези наказ – сдай дьякам!
– А ты мне его ту чти! С иным наказом улипнешь, знаю.
– Дело видимое – хорошее…
– Чти, так не приму.
Подьячий снял бумажную шапку, вынул из нее лист и, держа шапку в одной руке, лист в другой, читал:
– «Принять в Пушкарском приказе наряд и к тому наряду зелье и свинец, и ядра, и всякие пушечные запасы пушкарей».
Голова спросил:
– Роспись есть?
– А вот: «Под сим наказом роспись, а подводы взять у дьяка Григория Волкова».
– Дьяка знаю.
– «Дьяк знает, с каких ямских дворов подводы брать, а класть на всякую подводу по пятнадцати пуд».
– И не ладно в пути брать листы, да давай! Дело это к нам идет…
– Вот те благодарствую много!
Подьячий, передав голове наказ, надел свою в круглых блестках шапку и поехал за Москворецкий мост.
Горожане спешили в Кремль. Лазунка услыхал:
– Анафема зачнется Разину!
Боярский сын стал пробираться обратно.
Вечерело. Зазвонили, народ все гуще шел в Кремль. В Кремле, у соборов, по рундукам от царских теремов покрыто красным сукном. По площади чавкала и липла к ногам грязь. У всех приказов было пусто, только у Разбойного били на козлах двух татей, да у приказа Большой казны стояли гуськом четверо кабацких целовальников и по очереди спускали штаны: их били плетьми стоя. Подьячий, заменяя дьяка, считал удары, он же вычитывал преступления. На козлах палача лежали книги «отчетные по напойной казне». Палач в полукафтанье плисовом последний раз ударил заднего в ряду целовальника.
– Эх, бородатые, задали мне урочную работу… Глянь, уж все палачи домой сошли!..
Целовальники, подтягивая штаны, забрав книги, шатаясь, уходили на Красную площадь, один сказал:
– Вполу напойных денег недостало, да голова виновен, а дьяки верят голове, не нам!