67. Ошибка обретает смысл только тогда, когда игра мышления перестает быть спекулятивной, чтобы стать чем-то вроде радиофонической игры. Следует все перевернуть: ошибка — это произвольно экстраполированный, произвольно спроецированный в трансцендентальный факт; что же касается подлинно трансцендентальных структур мышления и “скрывающего” их “негатива”, их, быть может, следует искать в другом месте, в образах, отличных от образа ошибки.
Философы некоторым образом всегда живо осознавали такую необходимость. Лишь немногие не испытывали потребности обогатить концепт ошибки определениями иного порядка. (Приведем несколько примеров: понятие суеверия, каким оно было выработано Лукрецием, Спинозой и философами XVIII-гo века, в частности Фонтенелем. “Абсурдность” суеверия, очевидно, не сводится только к ошибке как его сердцевине. Так, у Платона незнание или забвение отличаются от ошибки так же, как само припоминание — от врожденности. Понятие стоиков stultitia — одновременно безумие и глупость. Кантовская идея внутренней иллюзии — внутренней для разума — в корне отличается от внешнего механизма заблуждения. Отчуждение гегельянцев предполагает глубокое изменение соотношения истинное-ложное. Шопенгауэровские понятия вульгарности и глупости полностью опровергают соотношение воля — способность суждения.) Но саморазвитию более богатых определений препятствует сохранение, несмотря ни на что, догматического образа и сопутствующих ему постулатов обыденного сознания, узнавания и представления. Поэтому коррективы могут появиться лишь как “раскаяние”, на миг усложняющие или замут-няющие этот образ, не опровергая его внутренний принцип.
Глупость — не черта животного. Животное особым образом защищено от того, чтобы быть “глупым”. Часто устанавливали формальное соответствие между человеческим лицом и мордами животных, иными словами между индивидуальными различиями человека и специфическими различиями животного. Однако, только таким путем не понять глупость как собственно человеческую “бестиальность”. Когда поэт-сатирик перебирает все степени ругательств, он не останавливается на животных формах, а погружается на большую глубину, от плотоядных к травоядным, и заканчивает выходом в клоаку, на общем пищеварительном растительном фоне. Внутренний процесс пищеварения, перистальтические движения глупости глубже внешнего жеста нападения или хищного движения. Поэтому тиран предстает не только с головой быка, но и с головой-грушей, капустой или картофелиной. Никто никогда не может быть выше того, чем пользуется отстраненнее: тиран институирует Глупость, но он — первый слуга и назначение своей системы, это всегда раб, командующий рабами. И разве концепт ошибки может свидетельствовать о союзе глупости и жестокости, гротескного и ужасного — дойнике мирового движения? Трусость, жестокость, низость, глупость — не просто телесные силы или черты характера и общества, но — структуры мышления как такового. Пейзаж трансцендентального оживает; в нем следует отвести место тирану, рабу и дураку, но так, чтобы место не было похоже на того, что его занимает, и чтобы трансцендентальное не было концепцией эмпирических образов, которые оно делает возможными. Вера в постулаты Cogitatio не позволяет нам превратить глупость в трансцендентальную проблему: глупость может быть лишь эмпирическим определением, отсылающим к психологии или анекдоту, или того хуже — к полемике и ругательствам, сборникам шутливых изречений, как особо омерзительному жанру псевдолитературы. Кто в этом виноват? Не виновата ли прежде всего философия, которая дала убедить себя посредством концепта ошибки, хотя и заимствовала его из фактов, — но незначительных и весьма произвольных? Самая скверная литература создает сборники шуток; а лучшую преследова-ла проблема глупости, которую она сумела подвести к вратам философии, придав ей космическое, энциклопедическое и гносеологические измерение (Флобер, Бодлер, Блуа). Философии достаточно было бы собственными средствами, с необходимой скромностью заняться этой проблемой, полагая, что глупость никогда не является глупостью других: это объект чисто трансцендентального вопроса: как возможна глупость (а не ошибка)?
Она возможна благодаря связи мысли с индивидуацией. Эта связь гораздо глубже, чем та, что проявляется в Я мыслю: она завязывается в поле интенсивности, уже создающем чувствительность мыслящего субъекта. Поскольку Я или мыслящий субъект являются, быть может, лишь признаками вида: человечество как вид и органы. Безусловно, вид в человеке уже перешел в имплицитное состояние: так что Я как форма может служить универсальным принципом узнавания и представления, в то время как специфические эксплицитные формы им только признаются, а спецификация является лишь правилом одного из элементов представления. Итак, Я — не вид, но скорее потому, что имплицитно содержит то, что роды и виды развивают эксплицитно, а именно — представленное становление формы. У Евдокса и Эпистемона общая судьба. Напротив, индивидуация не имеет ничего общего со спецификацией, даже продленной. Она не только сущностно отличается от всякой спецификации, но, как мы увидим, делает ее возможной и предшествует ей. Она состоит из полей интенсивных текучих факторов, не принимающими форму Я, ни форму мыслящего субъекта. Индивидуация как таковая, действуя во всех формах, неотделима от извлекаемой и увлекаемой чистой основы. Трудно описать эту основу, вызываемый ею ужас, ее притягательность. Потревожить основу — самое опасное, но и самое соблазнительное занятие в минуты оцепенения тупой воли. Ведь это бесформенное, лишенное очертаний дно поднимается на поверхность вместе с индивидом. Безглазое, оно здесь, уставилось на нас. Индивид отличается от него, но оно себя от индивида не отличает, продолжая брак с тем, кто с ним разводится. Оно неопределенно, но прилипает к определению, как земля к ботинку. А вот эксплицитные формы животных предохраняют их от этой основы. Не так, однако, обстоит дело с Я и мыслящим субъектом, заминированными мучающими их полями индивидуации, беззащитными перед поднимающимся дном, протягивающим им свое искаженное или искажающее зеркало, где расплываются все ныне мыслимые формы. Глупость — не основа и не индивид, но именно то отношение, при котором индивидуация извлекает основу, не в силах придать ей форму (она поднимается через Я, как можно глубже проникая в способность мышления, создавая неузнанное всякого узнавания). Все определения становятся жестокими и неверными: созидающее и изобретающее их мышление может теперь постичь их — ободранных, отделенных от живой формы, плавающих в мрачной глубине. На этом пассивном фоне все превращается в насилие. А на пищеварительном фоне — в нападение. Там происходит шабаш глупости и злобности. Может быть это исток меланхолии, омрачающей самые прекрасные человеческие лица: предчувствие свойственного человеческому лицу уродства, приступа глупости, злобного извращения, безумного отражения. Ибо с точки зрения философии природы безумие возникает тогда, когда индивид отражается на этом свободном фоне, и, следовательно, вследствие этого — глупость отражается в глупости, жестокость — в жестокости, становясь уже невыносимой. “Тогда в их мозгу развилась досадная способность видеть глупость и больше ее не переносить...”68 Веpно, однако что эта самая жалкая способность становится способностью королевской, когда она воодушевляет философию как философию духа, то есть когда она приводит все способности к тому трансцендентному действию, которое делает возможным резкое примирение индивида, содержания и мышления. Тогда факторы интенсивной индивидуации принимают себя за объекты, образуя высший элемент трансцендентной чувственности, seniiendurn; от одной способности к другой содержание переносится в мышление, все еще не-мыслимое и не-мыслящее, но это не-мыслимое становится необходимой эмпирической формой, в которой мышление надтреснутого Я (Бувар и Пекюше) мыслит, наконец, cogilandum, то есть тот трансцендентный элемент, который может быть только помыслен (“тот факт, что мы еще не думаем” или Что такое глупость?).
Преподавателям хорошо известно, как редко встречаются в “заданиях” (кроме упражнений, где нужно переводить предложение за предложением или получить точный результат) ошибки или что-то ложное. Напротив — бессмыслица, неинтересные и незначительные замечания, банальность, принятая за нечто замечательное, смещение обычных и особых “точек”, плохо поставленные или с искажающие смысл задачи — вот наш худший, самый распространенный и полный угроз, удел. Когда полемизируют математики, то сомнительно, чтобы они упрекали друг друга в ошибке в результатах или в расчетах; они, скорее, упрекнут за незначительность теоремы или бессмысленную задачу. Философии следует сделать из этого вывод. Смысл признан философией и даже стал привычным. Но этого, пожалуй, еще недостаточно. Смысл определяется как условие истины; но поскольку предполагается, что условие сохраняет более широкий объем понятий, чем обусловленное, смысл обосновывает истину, делая возможным также и ошибку. Ложное предположение тем не менее не лишено смысла. Что же до бессмыслицы, то она стала бы признаком того, что не может быть ни верным, ни ложным. В предположении различаются два измерения: выражение, посредством которого предположение высказывает, выражает нечто мысленное; обозначение, при помощи которого оно указывает, означает объекты, к которым относится высказанное или выраженное. Первое — измерение смысла, второе — истинного и ложного. Но при этом смысл не мог бы обосновывать истину предположения, не оставаясь безучастным к тому, что он обосновывает. Истинное и ложное стали бы делом обозначения (по словам Рассела, “вопрос истины или ложности касается того, на что указывают термины и высказывания, а не того, что они выражают”). Возникает странное положение: открывается область смысла, но мы относим ее психологическому чутью или логическому формализму. При необходимости к классическим ценностям истинного и ложного добавляют новую ценность бессмыслицы или абсурда. Но при этом предполагается, что истинное и ложное продолжают существовать в том же состоянии, что и прежде, то есть независимыми от условий, которые им предписывают или от новой ценности, которые к ним добавляют. Об этом говорят или слишком много или недостаточно: слишком много, поскольку поиск обоснования — главное в “критике”, которая должна бы вдохновить нас на новые способы мышления; недостаточно — потому, что пока обоснование остается более широким, чем обоснованное, эта критика служит только оправданием традиционных способов мышления. Предполагается, что истинное и ложное остаются незатронутыми условиями, которые обосновывают первое, делая второе возможным, отсылая истинное и ложное в предположении к соотношению обозначений. Задают шестой постулат, постулат самого предположения или обозначения, вбирающий предыдущие и сочлененный с ними (отношение обозначения — просто логическая форма узнавания).