зличие — к повторению: это его компонент, составная часть, та глубина, без которой ничего не повторялось бы на поверхности.
Тогда все меняется. Если различие — необходимая (глубинная) часть поверхностного повторения, выклянченная у него, то следует выяснить, в чем же состоит это различие. Различие — это сокращение, но в чем оно заключается? Не является ли само сокращение наиболее сжатым, напряженным уровнем прошлого, сосуществующего с мыслящим субъектом на всех уровнях, ступенях разрядки? Ежемоментно — все прошлое, но разных уровней и ступеней; настоящее же — наиболее сжатый, напряженный из них. Такова великолепная бергсоновская гипотеза. Тогда различие настоящего — уже не различие, выклянченное у поверхностного повторения мгновений, намечающего ту глубину, без которой оно не существовало бы. Теперь ради себя самой разворачивается сама глубина. Повторение — уже не повторение внешних последовательных элементов или частей, но сосуществующая на различных уровнях и ступенях целостность. Различие уже не выклянчено у элементарного повторения, но находится между ступенями или уровнями всегда целостного и обобщающего повторения; оно перемещается и преображается в зависимости от уровня, каждый из которых содержит особенности как свойственные ему привилегированные точки. И как же назвать элементарное, мгновение за мгновением, повторение, если не самым расслабленным уровнем тотального повторения? Что сказать о выклянченном у элементарного повторения различии кроме того, что оно, напротив, — наиболее напряженный уровень тотального повторения? И вот уже само различие заключено между двумя повторениями: между поверхностным повторением тождественных, мгновенных, сжимающихся внешних элементов и глубинным повторением внутренней целостности вечно изменчивого прошлого, наиболее напряженным уровнем которого оно и является. Таким образом, различие двулико, у временного синтеза — два аспекта: первый, Габитус, устремлен к первому повторению, возможному благодаря ему; второй, Мнемозина, открыт второму повторению, результатом которого является.
Итак, можно в равной степени утверждать, что у матерального повторения есть пассивный тайный субъект: он ничего не делает, но все происходит в нем; либо существует два повторения, материальное и более внешнее. Быть может, несправедливо приписывать Памяти все признаки другого, даже если понимать под памятью трансцендентальную способность чистого прошлого, столь же изобретательного, сколь и запоминающего. Тем не менее память—первый лик возникновения противоположных признаков двух повторений. Первое — повторение одинакового, его различие отнято или выклянчено; второе — Различного, включающее различие. У первого — зафиксированные термины и места, второе сущностно содержит смещение и маскировку. Первое негативно за недостатком, второе позитивно благодаря избытку. Первое — элементы, случаи и разы, внешние части; второе—внутренние изменчивые целостности, ступени и уровни. Первое фактически последовательно, второе по праву сосуществует. Первое статично, второе динамично. Первое экстенсивно, второе интенсивно. Первое — обычное, второе — примечательное, особенное. Первое горизонтально, второе вертикально. Первое распаковано, требует объяснения; второе упаковано, нуждается в интерпретации. Первое — повторение равенства и симметрии в результате, второе — неравенства и асимметрии в причине. Первое — точное, механическое, второе — избирательное, свободное. Первое — голое повторение, маскируемое лишь в дополнение, потом; второе — одетое повторение, чьи маски, смещения и переодевания — первые, последние и единственные элементы.
Из подобного противопоставления признаков следует извлечь два следствия. Во первых, на понимание повторения посредством Одинакового и его объяснение негативным путем претендуют с единой точки зрения, одновременно. Для философии повторения это бессмыслица, точно соответствующая той, что компрометировала философию различия. Действительно, понятие различия определяли, обращаясь к моменту или способу вписанности последнего в понятие вообще; таким образом, смешивали концепт различия с просто концептуальным различием; включали его в тождество, тогда как концепт вообще — лишь развернутый при воспроизведении принцип тождества. Со своей стороны, повторение соответственно уже не могло определяться лишь как неконцептуальное различие концепта; такое определение, разумеется, все еще предполагало тождественность понятия для повторяющегося; но вместо того, чтобы вписывать различие в концепт, оно ставило его вне концепта как различие числовое, ставя сам концепт вне себя как существующий в числе экземпляров, соответствующем численно различным разам или случаям. Таким образом, оно обращалось к внешней силе, форме внешнего, способной вывести различие из тождественного понятия, а тождественное понятие — из себя, блокируя его спецификацию, подобно недавно упомянутой внутренней силе или форме внутреннего, способной ввести различие в концепт, а концепт — в себя самого посредством длящейся спецификации. Итак, предполагаемая тождественность понятия одновременно, с одной точки зрения интегрировала, интериоризирова-ла различие как различие концептуальное, и, напротив, повторение — как различие коррелятивное, но непонятийное, объясненное негативным путем либо посредством нехватки. Но если в этой цепи бессмыслицы все связано, все должно быть также связано и в восстановлении различия и повторения. Идея — не понятие; она отличается от тождественности понятия как вечно позитивная дифференциальная множественность; вместо репрезентации различия путем его подчинения тождественному понятию, а затем — подобию в восприятии, оппозиции предикатов, аналогии в суждении, она освобождает его, заставляя развиваться в позитивных системах, где различное соотносится с различным, превращая децентрализации, разрозненность, расхождение в объекты утверждения, ломающие рамки концептуальной репрезентации. Но сила повторения в смещении и маскировке, а различия—в расхождении и смещении центра. Первая не меньше второй принадлежит Идее, так как у Идеи не больше внутреннего, чем внешнего (она — erewhon). Идея превращает различие и повторение в одну и ту же задачу. Существует присущий Идее избыток, преувеличение Идеи, превращающий различие и повторение в объединенный объект, “синхронность” Идеи. Концепт необоснованно пользуется таким избытком Идеи, изменяя и искажая его: действительно, концепт делит мыслительный избыток на две доли — концептуальное и неконцептуальное различие; становления-равенства или становления-сходства с самотождественностью понятия и недостаточного условия, все еще предполагающего то же, но блокированное, тождество. Тем не менее, если мы зададимся вопросом, что блокирует концепт, то убедимся, что это вовсе не нехватка, недостающее, противоположное. Это и не номинальное ограничение концепта; не естественное безразличие пространства и времени; а также не духовная оппозиция бессознательного. Высшую позитивность, останавливающую концепт, либо переворачивающую требования репрезентации, всегда образует избыток Идеи. И одновременно, с единой точки зрения различие перестает сводиться к просто концептуальному различию, а повторение завязывает самую глубокую связь с различием, находя позитивный принцип как для себя, так и для этой связи. (Кроме памяти, видимый парадокс инстинкта смерти, несмотря на свое наименование, изначально представляется нам как бы наделенным двойной функцией: понимать всю силу различия в повторении и одновременно самым положительным, избыточным образом передавать повторение).
Второе следствие заключается в том, что недостаточно противопоставлять два повторения, одно — материальное и голое, в соответствии с тождеством и нехваткой концепта, другое — психическое, метафизическое и одетое, в соответствии с различием и избытком всегда позитивной Идеи. В этом втором повторении нужно было найти “причину” первого. Было необходимо, чтобы живое, одетое, вертикальное повторение стало причиной, ведущей лишь к горизонтальному, материальному, голому повторению (в котором достаточно поддерживать различие). Мы постоянно видели это применительно к трем случаям понятий свободы, природы и номинальных концептов: материальное повторение всякий раз является результатом более глубокого повторения, вырабатывающегося в недрах и производящего первое в качестве результата, внешней упаковки, наподобие отделяющейся скорлупы, но утрачивающего всякий смысл и способность к самовоспроизводству при утрате своей причины или другого повторения. Так, под голым — одетый, производящий, выделяющий его в результате секреции. Тайное повторение окутывается механическим голым повторением как последней преградой, обозначающей там и сям край различий, коммуницирующих в подвижной системе. Повторение всегда включает различие единым движением (не как случайный внешний вариант, но как составляющий его сущностный вариант, сердцевину, смещение и маскировку, формирующие его в качестве расходящегося смещенного различия), а также должно обрести позитивный принцип, из которого вытекает безразличное материальное повторение (пустая змеиная кожа, лишенная содержимого оболочка, эпидерма, чья жизнь и смерть зависят лишь от души или своего латентного содержания). Это справедливо уже для природных концептов. Природа никогда не повторяла бы, ее повторения оставались бы гипотетическими, отданными на откуп доброй воле экспериментатора и ученого, если бы сама материя не располагала глубиной наподобие чрева Природы, где вырабатывается живое и смертное повторение, становясь императивным и позитивным при условии смещения и маскировки всегда присутствующего различия, превращающего повторение в эволюцию как таковую. Ученый или ученые не делают весны, не возвращают времена года. Одинаковое никогда не вышло бы из себя, чтобы распределиться во множестве “подобных” в ходе циклических перемен, если бы по этим циклам не перемещалось различие, маскирующееся под одинаковое, делающее повторение императивным, но предлагающее лишь его наготу взгляду внешнего наблюдателя, полагающего, что варианты — не главное, мало меняют то, что, тем не менее, формируют изнутри.