и взлете видно, как от маха крыльев с ног падают комки влажной земли.
Скоро, совсем скоро начнется весенняя страда.
Вот бы о чем — о севе следовало бы поговорить с комсомольцами товарищу Завьялову, а не о какой-то двери на ветле!
Интересно получается: как только человек чем-то выделился, попал на какую-нибудь видную должность — про себя, прежнего, все забывает. Он уже не помнит, как бегал в коротких штанишках с вырезом в нужном месте, как лазил в соседский огород за огурцами или морковью. Главное же, он плохо помнит, что частенько то или другое делал не так, как надо, то в одном, то в другом ошибался — кто же не ошибается?! Попав на должность, человек главной своей задачей ставит учить и поучать других. А если так — ему надо обязательно выглядеть умным и ни в чем не погрешимым, и зачем же тогда помнить, что он, как и все остальные, когда-то бегал в коротких штанишках и не все делал так, как надо? Ему приятнее считать, что он с самого рождения уже был умным и ни в чем не ошибался. И в таком человеке остается только одна его должность, а самого-то человека и нет…
Зимой, приехав вручать Володе подарок ЦК комсомола, секретарь райкома произнес зажигательную речь:
— Видите, товарищи, как в нашей стране растут люди! Кем был Владимир Баранов? Никому не известным подростком. А теперь? А теперь он известный на всю республику кукурузовод. Кто его вырастил, вывел в люди? Мы вырастили, комсомол, удостоенный пяти орденов. Такова, товарищи, наша советская действительность!..
Что же с тех пор произошло с ним, «знаменитым на всю республику кукурузоводом»? А ничего. Не стал он, наверное, ни хуже, ни лучше. Но один раз не внял умным речам секретаря райкома, да другой, и вот уже тот не знает, что с ним делать…
Кому неизвестно, что сявалкасинский комсомольский секретарь — враг посиделок. Но ведь циркуляром те посиделки не запретишь: сидит молодежь — значит, интересно. Интереснее, чем в клубе. И надо думать не о запрещении, а о том, чтобы в клубе было интереснее, чем на посиделках…
Дорогу Володе преградил овражек, залитый водою, в которой плавали льдины. Овражек был нешироким, каких-нибудь два метра, и Володя смело ступил на льдину, рассчитывая с нее перешагнуть на другую сторону. Но льдина ушла из-под ноги в воду, он потерял равновесие и очутился посреди ледяного потока.
Выбравшись на берег, он сначала пошел, а потом побежал к лесному кордону. Ветерок, еще пять минут назад казавшийся Володе теплым и приятным, теперь пронизывал его, насквозь мокрого, до костей.
Ни брата, ни его жены — надо же так было случиться! — дома не оказалось. Запертый в доме их шестилетний сынишка Федюк сквозь двойные рамы окна кое-как объяснил Володе, что отец ушел в обход, а мать — в больницу, принимать ребенка.
— Нашли время рожать, — в сердцах выругался Володя. — Ни раньше, ни позже…
Зубы выбивали барабанную дробь. И даже яркое солнце ничуть не согревало.
Он забежал в баню. На полке́ лежали дрова и лучина на растопку. Но чем зажечь? Попросил у Федюка спички. Но разве их доверят ребенку?
Поняв безвыходность своего положения, Володя принес из сарая лом и вместе с пробоем выдрал замок, которым были заперты сени.
Соскучившийся по дяде племянник с радостным воплем подбежал к нему.
— Подожди, не до тебя, видишь, замерзаю, — пытаясь унять зябкую дрожь, остановил Володя малыша.
Он стал торопливо сбрасывать одежду, но окоченевшие руки плохо слушались. Оставшись голышом, Володя стал выжимать над стоявшим у печи тазом мокрую одежду. Федюк подавал ему поочередно рубашку, брюки, трусы. Поглощенные важной работой, они не услышали, как в избу вошла какая-то незнакомая женщина. Володе пришлось забежать за печку.
— Что-о т-ты, не спро-осясь, з-з-захо-дишь? — защелкал он зубами.
Женщина, должно быть тоже с опозданием заметившая его, взвизгнула и опрометью выбежала на волю. Но оттуда раздался собачий лай и рычание, а следом за ними истошный женский голос. Уж не брат ли вернулся и не его ли волкодавы накинулись на женщину? Да, это он, слышен его голос.
— Говорю же, что Володя. Ай, артист. — Николай показался на пороге и удивленным взглядом окинул избу. — Что от тебя пар идет, как от загнанного коня? Накинь хоть что-нибудь, а то, видишь, тетка войти не может.
— В в-воду упал в-возле Заячьих протоков.
— Теперь сам вижу. Полем бы надо идти, в обход. На-ка, одевайся скорее, — брат прошел к печке, снял висевшее перед ней белье и подал Володе.
Одежда с высокого и широкоплечего Николая для сухопарого Володи оказалась и длинноватой, и слишком просторной. Рукава пришлось засучить, а спадающие брюки затянуть ремнем.
— На, вот. Для матери как-то купил, от ревматизма, а принести не удосужился. Тебе как раз кстати пришлось. Натри быстрее ноги, — Николай сунул бутылку с надписью «яд». — Эка, у тебя и руки-то дрожат, будто чужих кур воровал. Ложись, сам натру.
Посиневшее, покрывшееся пупырышками тело Володи постепенно начало розоветь.
— Снаружи натерто, теперь надо принять вовнутрь. Выпей, чтобы на легкие не село. Сейчас только малость воды добавлю, а то рот обожжешь, он хоть и денатурат, а все равно спирт. Водки у меня, сам знаешь, нет, не охотник я до нее.
— А я как раз бутылочку самогона принесла, — раздался из сеней голос женщины. — Корову попасти, думаю, разрешишь, Николай Ефимыч?
Лесник промолчал. А постукивающий зубами Володя поднес ко рту стакан с беловато-синей жидкостью и немного отхлебнул из него.
— Нет, не могу, керосином прет.
— Так выпей самогону, я говорю, — теперь женщина уже перешла из сеней в избу.
— Дела решать надо без самогона, — хмуро сказал брат. — Поработаешь с недельку в посадках.
— А как же, как же без него, — тетка поставила на стол литровую бутылку. — Еще тепленький, только нынче нагнала… А работать, Николай Ефимыч, я дочку пошлю.
— Ты из какой деревни?
— Была хирпосинская, теперь, считай, сявалкасинская. Купили мы дом у Федота Мироновича да решили не разбирать — переехали сами.
Николай налил самогону и, должно быть чтобы перевести разговор, сказал:
— Ты чего, как маленький ходишь, не остерегаешься?.. Мать-то как? Ничего?
— Ничего… А я к тебе по делу. Для колхоза нужны деревца.
— Рубить можно будет не раньше, как весь снег сойдет.
— Нет, нам для посадки нужно. Из питомника.
— Что ж, можно. Только возьмите разрешение в лесхозе. Без него — не могу. Цена-то пустяковая… Что, парк хотите разводить?
— Нет, по оврагам, по берегам речки. Чтобы не размывало.
— Давно бы надо посадить. Вон аж когда только додумались. Кто, Трофим Матвеевич велел?
— Нет, не он. Павел.
— Кадышев?.. Видать, парень не лыком шит, если только приехал, а уж вам, дуракам, нос утирает…
Чувствовал себя Володя не пьяным, но и не трезвым. Как-то он покажется в таком виде на глаза товарищу Завьялову?!
2
В правлении колхоза секретарю партийной организации отведена небольшая комнатка. В ней всего-то и умещались стол, два стула и железный ящик для партдокументов. Комнатка не топилась, и, чтобы тепло в нее шло хотя бы из коридора, Павел оставил дверь открытой.
Не успел Павел написать и полстраницы плана работы, как на пороге появился незнакомый молодец в щегольском, небесного цвета, макинтоше.
— Если не ошибаюсь, вы будете секретарь партийной организации? — незнакомец подошел к столу, подал руку. — Будем знакомы: Александр Петрович Завьялов.
— Павел. Очень рад.
— Рады или нет — явился. — Александр Петрович удобно сел на второй стул. — Вы уж извините, если я скажу вам что-то напрямки… Как я понимаю, секретарь парторганизации должен быть образцом и в поведении, и даже в своем внешнем виде. Особенно на селе, где культура — чего греха таить — пока еще находится на низком уровне. А теперь посмотрите на себя… — с последними словами Завьялов вынул карманное зеркальце и протянул его Павлу, — Смотрите, смотрите.
Павел мельком взглянул в зеркальце: уж не нос ли в масле, коим грехом? Нет, на лице ни пятен, ничего такого нет. Да в чем тут дело?
— Ну, видите? — довольно спросил Завьялов.
— Что? — так и не понял Павел, что имеет в виду секретарь райкома комсомола.
— Борода, братец, бо-ро-да. Терпеть не могу небритого мужчину. — Александр Петрович вынул из другого кармана круглую пластмассовую коробочку и завел ее, как будильник. — Нате, брейтесь.
В комнате раздалось шуршание механической бритвы.
Павел растерялся. Однажды — это было еще в армии, года три назад — ему сделали вот такое же замечание: мол, не мешало бы побриться. И с тех пор ничего подобного с ним не случалось. К тому же, теперь он не на военной службе и, как говорится, сам себе хозяин. Бреется один раз в три дня. А сегодня, должно быть, торопился и забыл. И хотя на щеках пробивалась еле заметная чернота, пришлось подчиниться.
— Ну, а теперь поговорим о Баранове…
Александр Петрович в красках рассказал Павлу свою встречу с Володей около дома Лизук и Катерук. Особенно возмущался тем, что Володя не послушался его и не стал снимать дверь с ветлы.
— У нас в комсомоле, как и в партии, вся работа строится на принципах демократического централизма, то есть нижестоящие организации подчиняются высшим. Баранов же — полный анархист и ни во что ставит райком. Недавно он, например, спокойно удрал с собрания районного партактива…
Павел вспомнил свою встречу с Володей в первый день своего приезда, вспомнил, как тот говорил: «Важно зарегистрироваться, а сидеть не обязательно», — и не знал, что ответить Завьялову.
— Молодежь любит его.
— Он потакает всяким отсталым настроениям, — продолжал гнуть свою линию Завьялов. — Мне кажется, что на пользу комсомольской организации будет, если Баранова освободить от обязанностей комсорга.
— Пусть это сами комсомольцы решают, — ответил Павел. — Но вряд ли вас поддержат.
Не зная, о чем еще надо говорить с гостем и чем его занять, Павел предложил осмотреть хозяйство. Тем более что ему и самому, как новому парторгу, было вовсе не лишним побывать на фермах, поближе познакомиться с теми, кто на них работает.