Доброхотов опять тяжело плюхнулся на стул. Он и видел, чю оправдаться ему нечем, и все же открыто признать свою вину мужества не хватало.
— Строители меня подвели. Дал им взаймы и цемент и песок… Отдал своими руками — теперь придется бегать своими ногами…
Владимир Сергеевич сидел за широким дубовым столом, густо дымил и выжидательно помалкивал. Вид у него был такой, будто все сказанное Доброхотовым только подтверждало его неопровержимую правоту.
— Итак, — как бы итожа разговор секретаря райкома с директором мясокомбината, вступил и он в дело. — Положение создалось почти безвыходное, и сейчас искать виновников — только терять время. Выход из этого… безвыходного положения, — Владимир Сергеевич кисло усмехнулся собственному каламбуру, — выход один — сдавать скот, и сдавать немедленно.
— Весь кондиционный скот мы сдали месяц назад, — твердо ответил Василий Иванович. — Сейчас откармливаем следующую партию.
— И сдавать нечего? — упирая на последнее слово, спросил Владимир Сергеевич.
— Именно так.
— Что ж, выходит, райком плохо знает положение дел на местах… Сколько, думаете, мог бы сдать мяса к Первомаю колхоз «Сявал»?
— Ну, есть у них три быка, несколько старых коров да немного свиней на откорме… может, и наберется центнеров тридцать…
Василий Иванович нарочно перечислял разную живность колхоза «Сявал», чтобы показать представителю обкома, что «положение дел на местах» он все же знает не хуже, а лучше его.
— Верно: тридцать, — с неожиданной легкостью согласился Владимир Сергеевич. — Тридцать! Но… — тут он сделал многозначительную паузу, торжественно поднял указательный палец в потолок. — Но не центнеров, как вы изволили сказать, а тонн. Тридцать тонн! — сделал последнюю глубокую затяжку и широким жестом воткнул окурок прямо в чернильницу, аж шипение раздалось.
— Откуда? — воскликнул изумленный Василий Иванович, позабыв о том, что надо стараться быть спокойным.
— Л поезжайте и убедитесь, — наслаждаясь замешательством секретаря райкома, ответил Владимир Сергеевич. — А если хотите, то я и сейчас могу открыть вам глаза на то, что вы по своей слепоте не видите, а может, и не хотите видеть.
Очередная многозначительная пауза.
— Вы знаете, сколько в «Сявале» лошадей? А если знаете — почему сбрасываете их со счета? А Трофим Матвеевич правильно говорит: сейчас самые бесполезные в колхозе кони да мужчины: одни мало работают, другие шаб_ашничают…
— Лошадей не сдадим, — твердо, хотя уже и начиная терять спокойствие, отрезал Василий Иванович. — На севе пригодится каждая лошадь, на севе решается судьба урожая. — И чтобы быть до конца понятым, повторил: — Лошадей сдавать не будем!
— Так, так… — похоже, представитель обкома не ожидал, что дело примет такой оборот. — Значит, председатель колхоза хуже вас знает, нужны или не нужны ему лошади. Так, так… Ну, а сколько же тонн может сдать колхоз, где председателем… ну, этот, как его… ну, усач?
— Иван Евдокимович Шубин, — подсказал директор.
— Самое большее — две тонны. Если, конечно, говорить о кондиционном скоте.
— И опять вы не знаете истинного положения дел в колхозе. Он может сдать все тридцать. Только свиней у него на сдачу более двухсот голов.
— Какие это свиньи — они едва-едва по четыре пуда потянут, — Василий Иванович отвечал все резче, все запальчивее. — Сдавать государству поросят — преступление. Во сколько, в какую копеечку обойдется тогда центнер мяса колхозу — вы об этом подумали?
— Эту песню мы уже слышали, — скривил губы в едкой усмешке Владимир Сергеевич. — Старая песня! Весь обком знает нашу идефикс — сдавать свиней весом не менее ста, а бычков — двести пятьдесят килограммов. И заведующий отделом наказал мне поправить вас…
Пауза. Представитель обкома достает из коробки папиросу, закуривает, глубоко затягивается и тогда только продолжает:
— Вы хотите большую часть скота сдать осенью. Прекрасно! Расчетливо! Умно! Но… но кто будет кормить рабочий класс в остальное время года? Из свиньи, которая осенью будет весить шесть или семь пудов, сейчас, весной, ведь борща не сваришь. А из четырехпудовой можно сварить уже сейчас… Вы же партийный руководитель, и можно ли, позволительно ли в таком важном вопросе проявлять политическую близорукость, если не сказать слепоту?! Интересы рабочего класса, интересы всей партии вы должны ставить выше своих местных интересов!
Сев на любимого конька, Владимир Сергеевич опять почувствовал себя на высоте и говорил горячо, убежденно. Надо думать, он пребывал в твердой уверенности, что сейчас его устами глаголет сам рабочий класс, сама партия. Возражать ему становилось все труднее и труднее.
— Резервов мяса у вас много. Надо только уметь работать с народом… Вы знаете, сколько скота у колхозников?
— Это вроде бы и знать-то не обязательно… Еще вон когда с трибуны Пленума ЦК было сказано, что мы в состоянии обеспечить страну мясом колхозов и совхозов. Колхозник был освобожден от мясопоставок и начал сам есть мясо. Так что же, опять начнем рассчитывать на его скот?
— Политика — не застывшая догма. Она должна быть гибкой, она может меняться.
— Если помнишь — вместе изучали философию.
— Учили нас не для теории, не для таких вот споров.
Гость из обкома подошел к Василию Ивановичу, сел рядом и заговорил совсем другим — доверительным, почти дружеским — тоном:
— Зря ты взъерошиваешься, зря подымаешь дыбом шерсть, как кот перед собакой… Просто ты тут со многим сжился, многих проблем не замечаешь. А я вот еще о чем хотел сказать… Газеты небось читаешь, и видел, что они уже начали публикацию первомайских рапортов о выполнении взятых обязательств. Вы у нас считаетесь инициаторами соревнования, и кому, как не вам, следовало бы первыми рапортовать. Для выполнения полугодовых обязательств вы должны сдать двести сорок тонн мяса. Это не так много. Товарищ Доброхотов берется нам помочь…
Владимир Сергеевич встал, подошел к директору комбината, взял лежавшую перед ним бумажку и подал ее Василию Ивановичу.
— Это для ЦСУ. Еще десять дней имеется в запасе. Настрой себя по-боевому, зажги своим настроением других, благо что через час соберутся секретари партийных организаций и председатели колхозов. Сдадите двести сорок тонн, а я ваш рапорт захвачу с собой, и послезавтра он будет напечатан на первой полосе в «Советской Чувашии». Ваш рапорт подхлестнет и другие районы. И мы — мы вместе отпразднуем победу.
Василий Иванович вертел в руках бумагу с подписью директора мясокомбината, с печатью и никак не мог понять смысла, который был в ней заключен. В бумаге было написано, что колхозы района с 15 по 20 апреля сдали на мясокомбинат двести сорок тонн скота. Он еще и еще раз перечитал бумажку и почувствовал, как внутри у него все закипает. Он попытался взять себя в руки, но словно бы разом отказали тормоза и его чувства, его воля потеряли управление. Кровь горячо прилила к вискам, и на них выступили капли пота. Он смахивает прямо ладонью пот и твердит про себя: во всем надо знать меру. Знай меру… Ну вот, теперь, кажется, он пришел в норму, успокоился. Теперь можно встать и сказать то, что он думает, то, что надо сказать. И он спокойно встает и спокойно, твердо говорит:
— Ни рапорта, ни мяса не будет. Все рабочие с завтрашнего же дня будут переключены на ремонт комбината. А его, — он холодно кивает на Доброхотова, — за очковтирательство мы исключим из партии.
Ровно, неторопливо он уходит из кабинета.
В приемной собралось много народу, и здесь тоже не надо, ни к чему выдавать свое все еще не улегшееся волнение. Кто-то правильно сказал, что пусть наши чувства, наши эмоции находят выход в поступках, но поступки эти должны быть осмысленными, обдуманными. Он понимал, что его ответ представителю обкома может иметь самые непредвиденные и самые серьезные последствия. Но он не жалел о своем поступке. Он внутренне уже был готов к нему. Он готов признать свою ошибку и исправить ее. Но и то и другое он будет делать честно и открыто, ничего не скрывая перед теми, кто сидит сейчас в приемной райкома, через которую он проходит…
Весна пришла
1
Весна…
Особое значение имеет это слово для сельского жителя. Второй раз в своей жизни встречает Лена сельскую весну, и ей кажется, что только теперь она поняла и почувствовала всю необъяснимую прелесть этого чудесного, по-особенному тревожного времени года. Каждый новый день не похож на прошедший. Все меняется, все обновляется на глазах. Сошел снег с полей, прозвенели ручьи, скоро уж и совсем просохнет и зазеленеет первой нежной зеленью земля, зацветут сады и луга.
Выросла Лена в городе. В городе и по сей день живет ее мать. И Лене хочется, чтобы мать тоже как-нибудь приехала в Сявалкасы, приехала вот так же весной, чтобы увидела и почувствовала разницу между городской весной и деревенской.
Весна…
Все раньше и раньше просыпается солнце. Но еще раньше просыпаются на селе доярки. Заместо будильника служит петух, Прокричит он свое громогласное «ку-ка-ре-ку!», и Лена вскакивает с постели, умывается на скорую руку и бежит на ферму. Гремят под ногами прихваченные утренним морозцем кочки, звонко похрустывает ледок в лужицах, бодрит холодноватый вкусный воздух.
В хлопотах и заботах — кроме фермы, надо еще успеть и в школе побывать — незаметно пролетает день.
А вот вечера — вечера тянутся долго, томительно. Раскроет Лена книгу и, бывает, над одной страницей просидит час. Глаза глядят в книгу, а мысли — далекодалеко…
Когда догорает за дальним лесом закат и на Сявалкасы начинают опускаться сумерки, молодой конюх Илюш пригоняет на пруд, иод окна дома, в котором живет Лена, коней на водопой. И каждый раз поет парень песню. Вроде бы одну и ту же, а вроде бы каждый раз новую: слов не слышно, а только мелодия плывет в вечернем воздухе — грустная, берущая за сердце. Говорят, Илюш сам складывает и слова и музыку для своих песен. И хоть не слышит Лена слов песни, а кажется ей, что поется в песне о том, что ждет парень любимую, зовет ее в цветущие луга, в зеленеющие поля, на берега Цивиля. Зовет парень любимую, и должна она услышать, как тоскует его сердце, должна отозваться…