Дорогая родня,
Дорогие друзья и соседи,
Будем пить, веселиться
И жить в дружбе до самой смерти…
— Песня-то старинная, пасхальная, — говорит Павел, — а ведь, смотри-ка, не устарела. Чего плохого жить в дружбе до самой смерти?
Он молчит некоторое время, слушая допевающего песню Андрея Ивановича, а потом опять заговаривает:
— А еще вот я о чем уже не первый раз думаю. Не все плохо в этих самых старых обычаях. Как-то мы не умеем отделить религиозное от народного… Вот Андрей Иванович идет из застолья, в котором поминали предков. И что ж тут плохого, что тут религиозного — хранить память о своих отцах и дедах?! В городах, вон, зайди на кладбище — могилы в цветах, чуть не на каждой мраморная плита или какой другой памятник. А почему бы и нам свое не привести в порядок: огородить, насадить деревьев и…
— И получишь за это строгий выговор, — договорила за Павла Лена.
— Тоже верно, — улыбнувшись, согласился Павел. — Поди втолкуй тому же Александру Петровичу Завьялову, что это нужно не столько мертвым — им-то вообще ничего не нужно! — сколь нам, живым. Пусть каждый знает, что память о нем не уходит вместе с ним в могилу…
— Ну, а за это — за пропаганду чуждых нам идеалистических теорий — строгий выговор, да еще и с предупреждением!
Может, зря он завел этот разговор. Вон Лена — что значит легкий характер у человека — даже о серьезных вещах умеет говорить с улыбкой. У него так не получается… Да еще этот Андрей Иванович со своими песнями. Сидели они с Леной, глядели на звезды в пруду, и так-то хорошо было, такие легкие мысли шли. А вот теперь…
— Ты не бойся, Павел, я твой секрет никому не открою, — тихо, почти шепотом проговорила Лена, должно быть, думая о чем-то своем.
— Какой еще секрет? — насторожился Павел.
— Ну… с Марьей… Но и то, что я тебе сейчас скажу, ты тоже никому не говори.
Павла бросило в жар: уж не собирается ли Лена за его откровенность отплатить той же самой монетой и рассказать об очередном неудачливом, — а может, и удачливом, как знать! — воздыхателе?
— Ладно, не скажу, — через силу выдавил Павел.
— Сегодня меня вызывали в райком…
— Ну и…
— Куда ты торопишься? — обиженно нахмурила бровки Лена. — Опять хотят забрать к себе, в райком.
— Ну и прекрасно, — облегченно вздохнул Павел. «Придумает тоже: секрет!.. Аж жарко стало…»
— Не так уж и прекрасно, — Лена опять почему-то обиделась. — Я уже привыкла к Сявалкасам, ко мне здесь хорошо относятся. И вообще…
— Ну, в Сявалкасы вернуться никогда не поздно.
— Я вижу, ты меня не чаешь выпроводить отсюда.
— При чем тут выпроводить? Предлагают работу — зачем отказываться? Я привык так: куда посылают — туда и иду.
— Ну и глупо. А если работа не нравится? Если она тебе не по душе? Все равно пойдешь?
— Пойду. И временами мне даже кажется, что нет такой работы, с которой бы я не справился.
— Смотри-ка, как ты скромно о себе думаешь! — усмехнулась Лена. — А великий философ Гегель говорил, что счастье мужчины заключается в том, чтобы иметь хорошую жену и любимую работу. Заметь: не работу вообще, а любимую работу… И если я люблю ребятишек…
— В райцентре детей побольше, чем в Сявалкасах. К тому же в Сявалкасы ты приехала из-за Саньки. Хотела доказать ему, что ты не хуже деревенских.
— Да. Но я об этом ни разу не пожалела.
— Ну и там жалеть не будешь, тем более работа тебе знакомая. И Александра Петровича Завьялова тоже знаешь хорошо… Надеюсь, ты не отказалась?
— Еще нет. Просила подождать, чтобы все обдумать. А еще… еще…
— Ну что еще? — опять поторопил Лену Павел.
— А еще я хотела обязательно с тобой посоветоваться. — Лена опять переходит почти на шепот, и опять Павел слышит обиженные нотки в ее тихом голосе. — И я от тебя ожидала… совсем другого… совсем другого совета.
И только теперь до него дошло: Лена спрашивает у него не столько совета, сколько ответа. Ведь Лена, хоть и намеками, не прямо, но призналась ему в своих чувствах, а он, как последний дурак, советует ехать ей в район, выпроваживает из Сявалкасов. Хорошенький совет, ничего не скажешь. Лена ждет от него решения, большого, важного решения, а он болтает о том, что может справиться с любой работой, и рассказывает, что в райцентре ребятишек-школьников больше, чем в Сявалкасах. Молодец, ну прямо молодец!..
— Чем больше взрослеешь, тем самокритичнее начинаешь относиться к себе, — раздумчиво, будто сама с собой, говорит Лена. — Проработала я год вожатой, взяли в школьный отдел райкома комсомола, а еще через полгода и вторым секретарем выбрали. И все это я принимала как должное и как-то не очень задумывалась, а хорошо ли справляюсь со своей работой. Теперь задумываюсь…
Павел и слушал и не слушал Лену. Он думал о том, что решение, которого ждет Лена, он должен принять не через месяц, даже не завтра, а сегодня, сейчас. И, может, не обязательно громогласно заявлять о своем решении, ведь у нас вообще не принято говорить о любви словами. Разве дело в словах?..
И Павел легонько притянул Лену к себе и поцеловал.
Если встать дружно…
1
Звенит, звенит серебряным колокольчиком весенняя птица жаворонок. Заслонившись ладонью от солнца, Павел глядит в небесную синеву и не сразу находит маленькую точку. Вот она становится больше, больше, жаворонок по невидимым ступеням опускается на землю и, немного не долетев до нее, снова взмывает вверх, туда, к солнцу. И ни на минуту не смолкает его радостная, ликующая песня, его гимн солнцу и весне. Не для того ли и родилась эта неприметная серенькая пичужка, чтобы оживлять только-только проснувшиеся весенние поля, чтобы радовать своей песней сердце хлебопашца?!
Павел глядит на черные поля, и мысль его быстрокрылым жаворонком летит вперед, и уже видятся ему эти поля покрытыми созревающим хлебом. Тяжело качаются на ветру наливные колосья, поле ходит волнами, и эти желтые волны идут далеко-далеко, до самого горизонта…
На просохших буграх уже боронуют на лошадях озимые, готовят под ранний сев зябь. И Павлу кажется, что земля уже достаточно просохла и для того, чтобы пустить тракторы, Павлу не терпится испытать в работе свой плуг.
И нынче, взяв его на крюк своего заново отремонтированного трактора, Павел выехал в поле.
Для пробы он выбрал поле на опушке Салуки. Зовется это поле издавна Вил Зэр — Мертвой землей. Чего только ни пробовали на нем сеять: и рожь, и овес, и ячмень — хорошо, если собирали семена. Потому-то поле и окрестили таким мрачным именем, потому оно постепенно пришло в полное запустение. По весне на Вил Зэре в изобилии рос хвощ да сурепка, но и они скоро выгорали под солнцем, поле принимало серожелтую безжизненную окраску и оставалось таким до самой осени.
На зябь трактором бы, наверное, еще не въехать — сыро. Целина Вил Зэра должна была выдержать и трактор и тяжелый плуг.
Не одному Павлу не терпелось испытать этот тяжелый, неуклюжий на вид плуг. Как-никак, и Петру со своим помощником Васей Гайкиным пришлось немало потрудиться над ним, и Володя помогал. Даже свояки Гришка и Элекси не выдержали и тоже прямиком через поля и овраги притопали к лесу.
Павел въехал на ближний конец Вил Зэра и остановил трактор.
— Давай сразу, чего стал? — торопит сидящий рядом с ним в кабине Володя.
У Павла и самого аж дрожат руки от нетерпения, но он все же заставляет себя зря не суетиться, не показывать свое возрастающее волнение. Он спрыгивает с трактора на землю, идет к плугу, опускает рычаги.
Вася Гайкин торопливо плюет через левое плечо на плуг.
— Только бы не сглазить! Только бы не сглазить!..
— Пошел ты, сопливый колдун, — легонько толкает его Петр. — А то еще наколдуешь не то, что надо.
Из кабины выскакивает потерявший терпение Володя.
— Ну, что вы охаживаете его, как верблюда. Пошел, Павел! Пошел! А что надо, я на ходу подрегулирую.
Все тем же неторопливым шагом Павел идет к трактору, поднимается по тракам в кабину, прибавляет газ. Взревел мотор, из выхлопной трубы, как из орудийного ствола, вылетела шапка беловатого дыма, трактор плавно тронулся, и так же плавно плуг почти по самую раму потонул в земле. Павел уже не смотрит вперед — какое значение имеет, прямой ли будет борозда? — он смотрит, не отрываясь, на плуг — важно, чтобы борозда была глубокой. Плуг все так же ровно врезался в землю, поднимал ее по своим отвалам и снова обрушивал в борозду… Сладкая минута! Минута, о которой он уже вот столько времени мечтал, как о чем-то далеком, почти несбыточном. Павел останавливает трактор, в один прыжок соскакивает на землю и орет во все горло:
— Ура! Плуг работает! Ур-р-ра! — он подхватывает подвернувшегося Васю Гайкина, вскидывает вверх, ловит и опять подкидывает в голубое небо.
Трактористы меж тем сгрудились в борозде, разгребают прямо руками землю и видят, что там, где прошел плуг, глубинная «материнская» почва перемешана с жидким подзолом и редкой растительностью.
— Чего орешь! Рано! — Володя встает с колен, отряхивает с рук землю. — Не работает твой плуг. Весь подзол вниз не уходит…
Павел огорошен словами Володи, ему не хочется верить своим глазам. Ему хочется думать, что так получается просто потому, что плуг шел на малой скорости и что он еще недостаточно хорошо отрегулирован.
И Павел снова трогает трактор, прибавляя газ до отказа, и проезжает около сотни метров.
Да, Володя прав! Весь подзол вннз не уходит. Значит, чего-то он не учел, что-то сделал не так, как надо.
Володя огорчен едва ли не больше самого Павла. С хмурым огорчением скребет в затылке кузнец Петр. Его помощник Вася, видимо, не совсем понимает, что этак расстроило старших: плуг работает — чего еще надо?!
А Гришка и Элекси поглядели-поглядели на глубокую борозду и пошли в село. Видно было, что они не поверили в новый плуг, что все это показалось им не больше, как ребячьей забавой. Чего уж там, если бог сотворил эту землю бесплодной — может ли ей что-то прибавить какой-то плуг, пусть даже он и трехслойный?! И уж если ученые люди пока еще ничего не могут придумать — где тут придумать Павлу…