Окончен путь земной, пришла пора покоя —
Нет ни душевных мук, ни жизни кутерьмы,
А золотое детство, радости и страх
Сгорели, обратившись в прах.
Нет, в целом не слишком весело. А если вспомнить что-нибудь из шекспировских сонетов? Раньше она их знала. Соединенье двух сердец и тот, о котором ее спрашивал Родни.
Забавно, однажды вечером он вдруг сказал:
– А у тебя не убывает день. Не увядает солнечное лето – это из Шекспира, да?
– Да, из сонетов.
– Мешать соединенью двух сердец? Из этого?
– Нет, из того, который начинается: «Сравню ли с летним днем твои черты?»
И тогда она продекламировала ему весь сонет: красиво, с выражением, с нужными паузами.
А Родни, вместо того чтобы похвалить, лишь задумчиво пробормотал:
– Ломает буря майские цветы… Но на дворе ведь октябрь, правда?
Это было так странно, что Джоан удивленно уставилась на него. И тогда он спросил:
– А ты знаешь другой? Тот, о соединенье двух сердец?
– Да.
Джоан сделала минутную паузу и начала:
Двух душ соединенью воедино
Кто смеет помешать? Но это ли любовь,
Когда она покорною осиной
Под ветром клонится, дрожит и гнется вновь.
О нет, любовь – неколебимый знак
Могучей силы, неподвластной бурям,
Звезда, зовущая сквозь ночи мрак,
Бесценный клад, что нам судьбой даруем.
Любовь – не шут у века в услуженьи,
Пусть вянут розы уст и лилии ланит,
Она переживет и бремя лет, и сладкие мгновенья —
Все, что умчала жизнь, и все, что рок сулит.
Но если я солгал, то не писал, не жил,
И никогда никто на свете не любил.
Она закончила читать, с особой страстью выдохнув последние строчки.
– Хорошо я читаю Шекспира? В школе все так считали. Говорили, что я декламирую с большим чувством.
А Родни рассеянно ответил:
– Да тут и не нужно особого чувства. Слова говорят сами за себя.
– Шекспир прекрасен, правда ведь?
– Удивительно, что он был таким же беднягой, как все мы.
– Родни, какие странные вещи ты говоришь.
Он ей улыбнулся, словно очнувшись:
– Да? – и вышел из комнаты, по ходу бормоча:
Ломает буря майские цветы,
И увядает нежная листва…
Почему же, гадала Джоан, он сказал: «Ведь на дворе октябрь?»
О чем он мог тогда думать?
Да, тот октябрь был особенно ясным и теплым.
Любопытно, что Родни расспрашивал ее о сонетах в тот самый вечер, когда они сидели с миссис Шерстон на холме в Эшелдауне. Может быть, миссис Шерстон читала тогда Шекспира, но вряд ли. Лесли Шерстон образованностью и интеллектом не блистала.
В тот год был прелестный октябрь.
Джоан совершенно ясно вспомнила, как Родни несколько дней спустя изумленно спросил ее:
– Разве они цветут в такое время года?
Он показал на рододендроны. На те ранние, которые обычно цвели в марте или в конце февраля. Они роскошно цвели алыми цветами и были все усыпаны бутонами.
– Нет, – сказала она ему. – Для них время – весна. Но иногда они начинают цвести и осенью, если она солнечная и теплая.
Родни нежно потрогал один из бутонов пальцами и тихо сказал:
– Майские цветы.
– Март, – заметила Джоан, – а не май.
– Они как кровь, – продолжал он. – Кровь сердца.
Как не похоже на Родни, подумала Джоан, проявлять такой интерес к цветам.
Но после этого ему особенно нравились рододендроны.
Она вспомнила, как много лет спустя он носил большой бутон в петличке.
Конечно, цветок был чересчур тяжел и, как Джоан и предполагала, выпал.
Она увидела Родни на городском кладбище, проходя мимо церкви.
– Что ты здесь делаешь, Родни? – спросила Джоан, подходя.
Он рассмеялся и ответил:
– Придумываю себе надгробный памятник. Только не гранитную плиту, она слишком жеманна. И конечно, не дородного мраморного ангела.
Они одновременно опустили глаза и посмотрели на новую могильную плиту, на которой было выгравировано имя Лесли Шерстон.
Перехватив взгляд жены, Родни медленно произнес:
– Лесли Эделайн Шерстон, нежно любимая жена Чарльза Эдварда Шерстона, упокоилась 11 мая 1930 года. Господи, утри их слезы. – Затем, помолчав немного, добавил: – До идиотизма глупо думать, что Лесли Шерстон лежит под этим холодным куском мрамора, и только кретин вроде Шерстона мог выбрать такую надпись. Не думаю, что за всю свою жизнь Лесли когда-нибудь плакала.
Потрясенная и смущенная, словно совершалось нечто запретное, Джоан спросила:
– А что бы ты выбрал?
– Для нее? Не знаю. В псалмах нет ничего подходящего? В твоем присутствии полнота радости. Что-нибудь вроде этого.
– Я имела в виду для себя самого.
– О, для себя? – Он задумался на мгновение и улыбнулся сам себе. – Бог – вот мой пастырь. Он ведет меня по зеленым пастбищам. Это мне подойдет.
– Я всегда считала, что это довольно глупое представление о Небесах.
– А ты как представляешь себе Небеса, Джоан?
– Ну конечно же, не сплошные златые врата и тому подобное. Я думаю о них как о государстве, в котором каждый занят тем, что неким чудесным образом помогает сделать этот мир, возможно, красивее и счастливее. Служение – вот как мне видятся Небеса.
– Какая же ты ужасная формалистка, Джоан. – И он рассмеялся, словно пытался просто подразнить ее. Потом сказал: – Нет, для меня достаточно зеленой долины и овец, бредущих за пастырем в вечерней прохладе… – Он помолчал минуту, потом добавил: – Как ни нелепо, Джоан, но иногда я воображаю себе, как я иду в свою контору по Хай-стрит, поворачиваю в переулок, ведущий к Белл-Уок, но вместо этого вдруг попадаю на зеленый луг, окруженный пологими лесистыми холмами с обеих сторон. Он все время был там, спрятанный в самом сердце города. Ты сворачиваешь с шумной Хай-стрит, изумляешься и, возможно, говоришь: «Где я?» И тебе очень спокойно отвечают, что ты мертв…
– Родни! – Джоан по-настоящему испугалась. – Ты болен. Это бред.
В тот момент она впервые встревожилась и задумалась о состоянии Родни – а он был на грани нервного срыва, после которого его отправили на два месяца в санаторий в Корнуолл, чтобы он отдохнул там хорошенько, слушая чаек и глядя на море поверх голых холмов.
До того разговора в церковном дворике она не отдавала себе отчета в том, что он действительно переутомился. И когда они собрались идти домой и она взяла его под руку, подталкивая вперед, она увидела, как из петлички его пальто упал тяжелый бутон азалии и лег на могилу Лесли.
– О, смотри, твой рододендрон, – сказала она и наклонилась, чтобы поднять цветок. А Родни торопливо проговорил:
– Пусть лежит. Оставь его Лесли Шерстон. В конце концов, она была нашим другом.
Джоан также быстро согласилась, что это – прекрасная идея и что она завтра принесет сюда большой букет желтых хризантем.
Ее немного напугала странная улыбка, которой он ей улыбнулся.
Да, она определенно чувствовала, что Родни в тот вечер был не в себе. Она, конечно, не осознавала, что он на грани нервного истощения, но отчетливо видела, что он ведет себя как-то не так.
Всю дорогу домой она забрасывала его беспокойными расспросами, но он говорил только:
– Я устал, Джоан… Я очень устал. – А потом пробормотал: – Мы не можем все быть храбрыми…
А спустя неделю он как-то утром сонно сказал:
– Сегодня я не буду вставать.
И лежал в постели, ни с кем не разговаривая, ни на кого не глядя, просто лежал и тихо улыбался.
Потом приходили доктора, и в конце концов Родни поместили на лечение в Тревельян. Никаких писем, никаких посетителей. Они не разрешили даже Джоан приезжать и видеться с ним. Даже его собственной жене.
Это было печальное, тяжелое время. С детьми было очень трудно. Вместо поддержки они вели себя так, будто она, Джоан, во всем этом виновата.
– Ты позволяла ему работать как проклятому в этой конторе. Ты отлично знала, мама, что отец уже много лет переутомлялся.
– Я знаю, мои дорогие. Но что я могла с этим поделать?
– Ты давно должна была вытащить его оттуда. Неужели ты не знаешь, что он ненавидит свою работу? Ты что, вообще об отце ничего не знаешь?
– Ну хватит, Тони. Конечно, я знаю о твоем отце – намного больше, чем ты.
– Иногда я в этом сомневаюсь. Мне иногда кажется, что ты ничего не знаешь ни о ком.
– Тони, в самом деле!
– Замолчи, Тони, – это говорила уже Эверил. – Что толку!
Эверил всегда была такой. Сухой, бесчувственной, не по годам циничной. Она не любила ласк и никогда не поддавалась на уговоры быть добрее.
– Милый папочка… – причитала Барбара. Она была младшей и еще меньше могла сдерживать свои чувства. – Ты во всем виновата, мама. Ты обращалась с ним жестоко – жестоко.
– Барбара! – Джоан потеряла терпение. – О чем ты говоришь? Если в этом доме кто-то и стоит на первом месте, то это твой отец. Как, по-вашему, вы могли бы учиться, одеваться, есть, если бы на вас не работал отец? Он принес себя в жертву вам – так и должны поступать родители, и они делают это безо всякого шума.
– Разреши мне, мама, воспользоваться случаем, чтобы поблагодарить тебя за все то, чем ты ради нас пожертвовала, – сказала Эверил.
Джоан с сомнением посмотрела на дочь. Она не верила в искренность Эверил. Но не может же ребенок издеваться настолько открыто…
– Ведь правда же, отец когда-то хотел стать фермером? – мрачно спросил Тони.
– Фермером? Нет, конечно. Кажется, много лет назад у него была какая-то мальчишеская фантазия. Но в его семье все были юристы. Это семейная фирма, и она по-настоящему знаменита в этой части Англии. Ты должен этим гордиться и быть рад, что и ты пойдешь туда работать.
– Я не собираюсь идти туда работать, мама. Я хочу уехать в Восточную Африку и завести ферму.
– Чепуха, Тони. Чтобы я больше не слышала таких глупостей. Конечно, ты пойдешь работать в фирму! Ты – единственный сын.