– Я не собираюсь быть юристом, мама. Отец знает, и он мне обещал.
Джоан ошеломленно уставилась на него, пораженная его холодной решимостью.
Потом она упала в кресло, на глаза навернулись слезы. Как им не стыдно так ее пугать.
– Я не знаю, что на вас нашло, почему вы так со мной разговариваете. Если б здесь был ваш отец… В общем, по-моему, все вы ведете себя не лучшим образом.
Тони что-то пробормотал, повернулся и, опустив голову, вышел из комнаты.
Эверил своим безразличным голосом сказала:
– Тони уже твердо решил стать фермером, мама. Он хочет пойти учиться в сельскохозяйственный колледж. По-моему, это сумасшествие. Будь я парнем, я лучше стала бы адвокатом. Юриспруденция – это очень забавно.
– Никогда не думала, – всхлипывала Джоан, – что мои дети могут быть так жестоки ко мне.
Эверил глубоко вздохнула. Барбара, которая все еще истерически рыдала в углу, выкрикнула:
– Я знаю, папа умрет! Я знаю – и тогда мы останемся одни во всем мире. Я не смогу этого вынести. О, я не смогу этого вынести!
Эверил опять вздохнула, с отвращением переводя взгляд с безумно рыдающей сестры на тихо плачущую мать.
– Что ж, – сказала она, – если я больше ничего не могу сделать…
С этими словами она спокойно вышла из комнаты. В точности как и должна была сделать Эверил.
Эту ужасную сцену Джоан не вспоминала много лет.
Конечно, все это легко понять. Потрясение, вызванное болезнью отца, загадочный диагноз «нервный срыв». Детям всегда надо переложить вину на кого-то другого. Вот они и сделали из матери козла отпущения, потому что она подвернулась под руку. Потом Тони и Барбара извинились. Эверил, по-видимому, не считала, что ей есть за что извиняться, и, возможно, с ее точки зрения, это так и было. Бедный ребенок не виноват в том, что она действительно, похоже, родилась без сердца. Да, пока Родни не было дома, Джоан чувствовала себя глубоко несчастной. Дети ходили мрачными, огрызались и по возможности старались не попадаться ей на глаза. Джоан полагала, что причина этого крылась в ее собственном состоянии. Она знала, что все трое ее нежно любят. Кроме того, они находились в трудном возрасте – Барбара еще училась в школе, Эверил исполнилось восемнадцать лет. Тони проводил бо`льшую часть времени на соседней ферме. Джоан злилась на то, что мальчик вбил себе в голову эту глупую идею, а мягкосердечный Родни поддержал его. Боже мой, думала Джоан, как же тяжело, что именно мне всегда приходится делать все неприятные вещи. В школе мисс Харли есть такие хорошие девочки, так почему Барбара должна дружить с какими-то странными особами? Надо ясно дать ей понять, что она может приводить сюда только тех своих подруг, которых я одобряю. И тогда, я полагаю, опять будут слезы и она станет дуться. Эверил, конечно, мне помогать не станет, а я терпеть не могу ее глумливый тон. Для посторонних людей он звучит просто чудовищно.
Да, думала Джоан, воспитание детей – неблагодарное и трудное дело.
Этого никто по-настоящему не ценит. Надо обладать тактом и добродушием. Точно знать, когда надо проявить твердость, а когда уступить. Ни один человек толком не знает, что мне пришлось пройти, когда заболел Родни. Джоан слегка поморщилась: эта мысль напоминала ей о язвительном замечании доктора Маккуина, что в любом разговоре рано или поздно кто-нибудь скажет: «Никто не знает, через что я прошел в то время». Все тогда засмеялись и согласились, что это истинная правда.
Что ж, думала Джоан, шевеля пальцами ног в туфлях, чтобы вытрясти песок, но в данном случае все действительно так. Никто не знает, через что она тогда прошла, даже Родни.
Потому что, когда Родни вернулся домой, все встало на свои места: дети снова были веселыми и добродушными, как всегда. В доме опять воцарились покой и мир. А значит, все дело было в том, что они беспокоились. Она, тревожась за Родни, теряла самообладание, а дети становились раздражительными и жестокими. Но в общем, им пришлось тогда туго, и она не могла объяснить, почему на ум приходят такие события, приходят именно сейчас, когда хочется приятных, а не тяжелых воспоминаний.
Все началось – с чего же это все началось? А, с попыток вспомнить стихи. Хотя едва ли, подумала Джоан, можно вообразить что-либо более нелепое, чем бродить по пустыне и декламировать стихи! Это не имело смысла, потому что все равно здесь никого нет.
Ну и что, уговаривала она себя, не надо поддаваться панике. Все это глупости, просто нервы…
Она быстро повернулась и пошла назад, к гостинице.
Она просто силой заставляла себя не бежать.
Что такого страшного в том, чтобы быть одной? Ничего. Может, она страдает – как это называется? Не клаустрофобия – это боязнь замкнутого пространства, а здесь наоборот. Слово начинается на «А». Боязнь открытого пространства.
Все можно объяснить с научной точки зрения.
Но научное объяснение, хотя и утешало, в данный момент по-настоящему не помогало.
Легко сказать самой себе, что все вполне логично и разумно, но трудно контролировать странные обрывки мыслей, которые возникают у тебя в голове и снова прячутся, как ящерицы в норы.
Мысль о Мирне Рэндольф, думала она, похожа на змею, а все остальные – на ящериц.
Открытое пространство – а она всю свою жизнь жила в коробке. Да, в коробке с игрушечными детьми, игрушечными слугами и игрушечным мужем.
Нет, Джоан, что ты говоришь – разве можно быть такой глупой? Твои дети вполне настоящие.
Да, дети были настоящими и такими же были Кук и Агнес, таким же был Родни. Тогда, может быть, я не настоящая? Возможно, я просто игрушечная жена и мать.
О господи, это ужасно. Она становилась непоследовательной. Может, опять почитать стихи? Должна же она хоть что-нибудь вспомнить.
И тогда громко, с неуместным жаром Джоан воскликнула:
– С тобою нас весна разъединила!
Она не помнила продолжения. Да, кажется, и не хотела. Этой строчки было достаточно самой по себе. Она все объясняла, разве не так? Родни, подумала она, Родни… С тобою нас весна разъединила. Только сейчас, подумала она, не весна, а ноябрь…
А потом ее осенило: но это же он сказал тогда – в тот вечер…
Это был ключ, ключ к чему-то такому, что ее ожидало, прячась в тишине. Тому самому, от чего она бежала.
Но как можно убежать, когда повсюду из своих нор выскакивают ящерицы?
Есть так много вещей, о которых нельзя думать. Барбара, Багдад, Бланш (интересно, все начинались на «Б»). Родни на платформе. Жестокость Эверил, Тони и Барбары.
В самом деле, сердилась на себя Джоан, почему она не думает о приятных вещах? Ведь и радостей было много. Много, очень много…
Ее свадебное платье из великолепного атласа жемчужного цвета… Эверил в колыбели, покрытой муслином и оплетенной розовыми лентами, такой симпатичный, красивый ребенок, она так хорошо себя вела. Эверил всегда была вежливой, с хорошими манерами. «Ваши дети так хорошо воспитаны, госпожа Скюдамор». Да, Эверил была неплохой девочкой – по крайней мере, на людях. Дома же она вечно спорила и смотрела на Джоан таким взглядом, словно спрашивала, кто она вообще такая. Совсем не так, как дочь должна смотреть на мать. По крайней мере, любящая дочь. Тони тоже при гостях вел себя замечательно, хотя был неисправимо невнимателен и рассеян в отношении разных вещей. Барбара была единственным трудным ребенком в семье, раздражительным и плаксивым.
Тем не менее в детстве все трое были очаровательными, хорошо воспитанными ребятишками с приятными манерами.
Жаль, что дети выросли и начались проблемы.
Но она не станет об этом думать. Она будет вспоминать их детство. Эверил в танцевальном классе в своем хорошеньком платьице из розового шелка. Барбара в красивом вязаном платье от Либерти. Тони в том веселеньком детском комбинезончике, который так удачно сшила Нэнни.
Однако, сказала себе Джоан, можно подумать и о чем-то другом, кроме одежды! О каких-то приятных вещах, которые они ей говорили? О радостных моментах?
С учетом тех жертв, на которые ты пошла, того, что все делалось во имя детей…
Еще одна ящерица высунула голову из норы. Эверил вежливо задает вопрос, рассудительно, тоном, которого Джоан уже стала бояться:
– А что такого ты для нас делаешь, мама? Ты ведь не купаешь нас, правда?
– Нет…
– Ты не подаешь нам обеды, не расчесываешь волосы. Все это делает Нэнни. Она укладывает нас спать и будит по утрам. Ты не шьешь нам одежду – все это тоже делает Нэнни. Она же водит нас гулять.
– Да, дорогая. Я наняла Нэнни, чтобы она смотрела за вами. Это значит, что я плачу ей деньги.
– Я думала, деньги ей платит отец. Разве не он платит за все, что у нас есть?
– В какой-то степени так, дорогая, но это же одно и то же.
– Но тебе не надо каждое утро ходить на работу, это надо только отцу. Почему ты не ходишь на работу?
– Потому что я смотрю за домом.
– Но разве Кейт, Кук и…
– Хватит, Эверил.
Это было то самое, что надо было сказать Эверил, после чего она умолкала. Она всегда слушалась. Но при этом ее покорность часто вызывала большее смущение, чем если бы она дерзила.
Родни однажды рассмеялся и сказал, что в деле Эверил приговор был всегда один – оправдать за недостатком улик.
– Не думаю, что здесь есть над чем смеяться, Родни. Едва ли ребенку в возрасте Эверил подобает быть таким – таким рассудительным.
– Ты думаешь, она слишком мала, чтобы понимать природу суждений?
– О, не говори таким казенным языком.
– А кто сделал из меня юриста? – Родни ехидно улыбнулся.
– Нет, серьезно, я думаю, это неуважение к старшим.
– По-моему, Эверил удивительно вежлива для ребенка. У нее нет обычной для детей невыносимой откровенности – как, например, у Барбары.
Да, это так, согласилась Джоан. Барбара во время очередной вспышки могла выкрикнуть:
– Ты отвратительна, ты ужасна, я тебя ненавижу! Я хотела бы умереть. Ты будешь жалеть, если я умру.
– Барбара просто очень темпераментна. А потом всегда извиняется.