А он довольно бессвязно твердил, что на свете не было, нет и не будет женщины, подобной его жене.
– Вы представить себе не можете, миссис Скюдамор, что она для меня значит. Представить не можете. Никто не может. Я ее не стою. Я это знаю…
Джоан заметила, что в его глазах стояли слезы. Он всегда был склонен к сентиментальности.
– Всегда одна и та же, всегда весела – кажется, думает, что все, что бы ни случилось, интересно и забавно. Никогда ни слова упрека. Ни слова. Но я стану ее достоин – клянусь, стану.
Джоан пришла в голову мысль, что капитан Шерстон мог бы наилучшим образом выразить свою признательность, перестав так часто посещать пивную «Энкор энд Белл», и она с трудом удержалась, чтобы этого не сказать.
Наконец они простились: конечно, подтвердила Джоан напоследок, она с ним полностью согласна, и увидеть их было очень приятно. Она пошла через поля и, оглянувшись, увидела, что капитан Шерстон стоит у «Энкор энд Белл» и посматривает на часы – сколько времени осталось до открытия.
Все это, заявила она Родни, вернувшись, очень печально.
А Родни, видимо, нарочно, чтобы ее подразнить, ответил:
– Судя по твоим словам, они, кажется, счастливы вместе.
– Ну да, если это можно так назвать.
Родни заметил, что, по его мнению, Лесли Шерстон добивается неплохих успехов в очень нелегком деле.
– Конечно, она очень старается. И только подумай – она собирается завести еще одного ребенка.
Родни встал и медленно прошел к окну. Он стоял и смотрел в окно – очень похоже, подумала Джоан, на то, как стояла Лесли. Через какоето время он спросил:
– Когда?
– В августе, – ответила Джоан. – По-моему, это очень глупо.
– Думаешь?
– Посуди сам, дорогой. Они и сейчас еле-еле сводят концы с концами. Ребенок добавит им хлопот.
– Лесли сильная, – задумчиво проговорил он.
– Да, но в конце концов она же просто сломается. Она и сейчас выглядит больной.
– Она уже выглядела больной, когда уезжала отсюда.
– И старой. Это только сказать легко, что для Чарльза Шерстона с появлением ребенка все изменится.
– Она так сказала?
– Да. Она сказала, что все должно измениться.
– Наверно, это так, – согласился Родни. – Шерстон из тех людей, которые целиком зависят от мнения окружающих. Когда судья вынес ему приговор, он весь обмяк, как проколотый воздушный шар. Горестное зрелище и одновременно отвратительное. Единственная надежда для Шерстона – каким-то образом вернуть себе самоуважение. Это потребует больших усилий.
– И все-таки, я думаю, еще один ребенок…
Родни перебил ее. Он отвернулся от окна, и Джоан с изумлением взглянула в его побелевшее от гнева лицо.
– Она ведь его жена, так? У нее было два варианта: либо совсем бросить его и забрать детей, либо, черт возьми, остаться ему женой. Это она и сделала – а Лесли ничего не делает наполовину.
Джоан спросила, с чего он так кипятится. Ничего особенного, ответил он, но ему до смерти надоело жить в этом стерильном мирке, где просчитывается стоимость всего и не допускается никакого риска. Джоан заметила, что надеется, что он не разговаривает подобным образом со своими клиентами, а Родни ухмыльнулся и сказал, чтобы она не беспокоилась, потому что он всегда советует им не доводить дело до суда.
Глава 7
Наверное, нет ничего странного, что в ту ночь Джоан снилась мисс Гилби. Директриса в соломенной шляпе бродила с ней в пустыне и менторским тоном изрекала: «Тебе, Джоан, следует заняться ящерицами. Ты слабовата в естественной истории». На что Джоан, конечно, ответила: «Да, мисс Гилби».
А мисс Гилби продолжала: «Не притворяйся, что ты не понимаешь, о чем я говорю, Джоан. Ты все прекрасно понимаешь. Дисциплина, моя дорогая».
Джоан проснулась и на несколько минут мыслями вернулась к Сент-Энн. Правда, гостиница чем-то напоминала школьное общежитие. Голые, беленые стены, железные кровати.
Боже мой, подумала Джоан, впереди еще целый день.
Что ей сказала во сне мисс Гилби? «Дисциплина».
Что ж, в этом что-то есть. В самом деле, очень глупо с ее стороны так паниковать из-за ничего! Надо собрать свои мысли, разложить все по полочкам – проверить свою идею насчет агорафобии.
Определенно сейчас в гостинице она чувствовала себя в полном порядке. Может, разумнее вообще не выходить на улицу?
Нет, так тоже не годится. Провести целый день в четырех стенах, в полутемной комнате, где пахнет бараньим жиром и парафином, притом что ей нечего читать и нечего делать.
Чем занимаются заключенные в своих камерах? Конечно, они чем-то занимаются – шьют мешки для почты или что-то в таком роде. Иначе они бы сошли с ума.
Одиночное заключение может свести с ума.
Джоан казалось, что она уже провела здесь несколько недель. А на самом деле прошло сколько – два дня?
Два дня! Невероятно. Как это у Омара Хайяма? «Сам с собой и с десятью тысячами лет». Что-то типа того. Почему она ничего не помнит?
Нет, нет и еще раз нет. Ее попытки читать стихи ни к чему хорошему не привели. В стихах было что-то такое, что выводило ее из равновесия. Слишком много души.
О чем это она? Ведь чем больше души в стихах, тем лучше. Она, Джоан, всегда считала себя натурой духовной.
«Ты всегда была холодна как рыба…»
Почему ей опять вспомнились слова Бланш? Очень вульгарное и несправедливое замечание – очень в духе Бланш! Что ж, она вполне могла казаться холодной людям вроде Бланш, которые позволяли своим страстям разорвать себя на части. Бланш не виновата, что она вульгарна, так уж сложилось. В детстве она казалась такой славной и воспитанной, но вульгарность, видимо, всегда в ней была.
Холодна как рыба! Ничего подобного.
Самой Бланш не помешало бы немного больше походить на рыбу!
Она, судя по всему, вела жизнь в высшей степени предосудительную.
Как она сказала? «Всегда можно подумать о своих грехах!»
Бедная Бланш. Но ведь она тогда признала, что это не займет Джоан надолго. Она поняла разницу. И наполовину в шутку предположила, что Джоан скоро устанет от подсчета своих достоинств. (Наверное, правда, люди склонны считать свои достоинства чем-то совершенно естественным!) А что она сказала потом? Что-то довольно любопытное…
А, да. Она высказалась в том духе, что, если на протяжении многих дней тебе нечего делать, кроме как думать о себе, можно обнаружить в себе…
Довольно забавная мысль, в своем роде.
Действительно, очень забавная мысль.
Только Бланш сказала, что сама она не хотела бы проводить такой опыт.
И за этим ясно читалось, что она боится.
Любопытно, думала Джоан, неужели так правда можно узнать о себе нечто новое?
Я не привыкла копаться в себе…
Я никогда не была самоуглубленной.
…Интересно, подумала Джоан, как я выгляжу в глазах других людей?
…Я имею в виду не вообще, а в частностях.
Она попыталась вспомнить, что говорили ей люди…
Например, Барбара:
– Твои слуги, мама, всегда само совершенство. Как тебе удается?
Это своего рода похвала, свидетельствующая о том, что дети считают ее хорошей хозяйкой. Так оно и есть, она отлично управлялась со всем в доме. И слуги ее любили – по крайней мере, они делали то, что она им говорила. Возможно, они не проявляли особого сочувствия, если у нее начиналась мигрень, но ничего подобного от них и не требовалось. А что сказала эта повариха – отличная повариха, – когда Джоан сделала ей замечание – что-то насчет того, что ей тяжело работать без единого слова благодарности, – что полная нелепость.
– Вы всегда мне выговариваете, когда что-то не так, мадам, но похвалы, когда все хорошо, из вас клещами не вытянешь.
– Вы должны понимать, что, если ничего не говорится, значит, все в порядке, – холодно ответила Джоан.
– Может быть, мадам, но это просто обидно. Я ведь тоже человек – я столько мучилась с этим рагу по-испански, которое вы заказали, но я сама не люблю полуфабрикаты.
– Оно было великолепно.
– Да, мадам. Я так и подумала, его ведь вы съели, но ничего не сказали.
– А вам не кажется, что вы ведете себя довольно глупо? – раздраженно ответила Джоан. – В конце концов, вас наняли для того, чтобы готовить, вам платят хорошие деньги.
– О да, мадам.
– Но это не означает, что вы достаточно хороший повар. Если меня что-то не устраивает, я об этом говорю.
– Да, действительно, мадам.
– А вы, как видно, на это обижаетесь?
– Да нет, мадам, думаю, нам не стоит больше говорить об этом, а в конце месяца я уйду.
Слуги, думала Джоан, часто бывали неблагодарными. Истеричными и обидчивыми. Все они, конечно, обожали Родни, просто потому, что он мужчина. Их не приходилось понукать, если требовалось сделать что-то для хозяина. А Родни порой проявлял неожиданную осведомленность в их делах.
– Не трогай Эдну, – сказал он как-то, к удивлению Джоан. – Ее молодой человек загулял с другой девушкой, и это совсем выбило ее из колеи. Поэтому она роняет вещи, по два раза поливает овощи и вообще такая рассеянная.
– И откуда, скажи на милость, тебе все известно, Родни?
– Она призналась мне в этом сегодня утром.
– Очень странно, что она говорила об этом с тобой.
– Просто я спросил ее, что случилось. Я заметил, что у нее были красные глаза, словно она плакала.
Родни, подумала Джоан, очень добрый человек.
Однажды она ему сказала:
– Я думала, проработав столько лет адвокатом, ты должен устать от людских бед.
А он задумчиво ответил:
– Да, так можно подумать. Но нет. О человеческой природе больше адвоката знает разве что врач. Но это только усиливает жалость ко всему роду человеческому – настолько люди уязвимы и подвластны страхам, подозрениям, жадности, а иногда бывают такие бескорыстные и храбрые. В этом, наверное, и состоит единственное благо – учиться милосердию.
У Джоан чуть не вырвалось: «Единственное благо? Что ты имеешь в виду?» Но почему-то она этого не сказала. Лучше не надо. Нет, лучше этого не трогать.