Прошло только три дня – значит, Христос все еще здесь.
Христос, молилась она, помоги мне…
Христос…
Что это такое?
Там – далеко справа – крохотное пятнышко на горизонте!
Это гостиница… она не заблудилась… она спасена…
Спасена…
Ноги Джоан подкосились – она бессильно упала…
Глава 10
Джоан постепенно приходила в себя…
Она чувствовала себя совершенно разбитой и больной…
И слабой, слабой, как ребенок.
Но она была спасена. Гостиница на месте. Теперь, оправившись немного, она могла встать и дойти до нее.
Но пока она еще спокойно полежит и все обдумает. Все тщательно обдумает – больше не притворяясь.
В конце концов Бог не оставил ее…
У нее больше не было этого ужасного ощущения одиночества…
Но я должна думать, сказала она себе. Я должна думать. Я должна во всем разобраться. Именно поэтому я здесь – чтобы во всем разобраться…
Ей надо было раз и навсегда понять, кто же такая Джоан Скюдамор…
Именно для этого она пришла сюда, в пустыню. В этом ослепительном свете она увидит, кем она была. Увидит правду, на которую ей не хотелось смотреть, но которую на самом деле она всегда знала.
Вчера был какой-то ключ. Может, с этого лучше и начать.
Потому что именно тогда ее в первый раз охватила паника?
Она читала стихи – вот с чего все началось.
С тобою нас весна разъединила.
Это было то самое, что заставило ее подумать о Родни, и она сказала: «Но ведь сейчас ноябрь…»
Совсем так же, как Родни в тот вечер: «Но ведь на дворе октябрь…»
В тот вечер, когда он сидел на склоне в Эшелдауне с Лесли Шерстон, – они сидели и молчали, отодвинувшись друг от друга чуть ли не на полтора метра. Даже друзья так не сидят, подумала тогда она.
Но теперь она знала – и тогда могла бы понять, – почему они сидели на таком расстоянии.
Они не смели сесть ближе…
Родни – и Лесли Шерстон…
Не Мирна Рэндольф – Мирна Рэндольф пустышка. Она нарочно пестовала этот миф о Мирне Рэндольф, потому что знала, что за этим ничего нет. Использовала Мирну Рэндольф как завесу, чтобы прикрыть правду.
И отчасти – будь же на этот раз честной сама с собой, Джоан, – отчасти потому, что ей легче было принять Мирну Рэндольф, чем Лесли Шерстон.
Признать, что Родни увлекся Мирной Рэндольф, красивой и чувственной, перед внешностью которой мог устоять только святой, – это меньше задевало ее гордость.
Но Лесли Шерстон – Лесли, которая не была красива, молода, одевалась непонятно во что. Лесли с усталым лицом и смешной, кособокой улыбкой. Признать, что Родни мог любить Лесли – любить ее так страстно, что даже не позволял себе подойти к ней ближе чем на четыре фута, – было выше ее сил.
Отчаянное стремление, боль неудовлетворенного желания – такая сила страсти, которую сама она никогда не знала…
Все это связывало их в тот день на Эшелдауне, и Джоан почувствовала – потому и убежала так быстро и так стыдливо, ни на секунду не признавшись себе в том, что она на самом деле видела…
Родни и Лесли, молча сидящие там и даже не смотрящие друг на друга – потому что не осмеливались сделать это.
Лесли, которая так отчаянно любила Родни, что захотела быть похороненной в городе, где он жил…
Родни, который смотрел на мраморную плиту, говоря: «До идиотизма глупо думать, что Лесли Шерстон лежит под этим холодным куском мрамора». И падающий бутон рододендрона, этот алый всплеск.
«Кровь сердца, – сказал он. – Кровь сердца».
А позже:
«Я устал, Джоан. – И потом так странно: – Мы не можем все быть храбрыми…»
Он думал о Лесли, когда говорил это. О Лесли и о ее мужестве.
«Мужество – это еще не все…»
«Разве?»
А нервный срыв Родни – его причиной была смерть Лесли.
В Корнуолле он слушал чаек, не проявляя интереса к жизни и спокойно улыбаясь…
Презрительный мальчишеский голос Тони: «Ты что, вообще об отце ничего не знаешь?»
Она не знала. Она совсем ничего не знала! Потому что она решительно не хотела знать.
Лесли, глядящая в окно и объясняющая, почему она решила завести еще ребенка от Шерстона.
Родни, который тоже глядел в окно и говорил: «Лесли ничего не делает наполовину…»
Что они видели, эти двое, когда они там стояли? Видела ли Лесли яблони и анемоны в своем саду? Видел ли Родни теннисный корт и пруд с золотыми рыбками? Или они видели луга и смутные очертания деревьев на склонах Эшелдауна…
Бедный Родни, бедный усталый Родни…
Родни с его дразнящей улыбкой, Родни, который говорил: «Бедняжка Джоан…» – и всегда был добрым, любящим, никогда ее не подводил.
Ну, она была ему хорошей женой, разве нет?
Она всегда ставила на первое место его интересы…
Подожди – а так ли это?
Родни, глядящий на нее умоляющими глазами… печальными глазами. Всегда печальными глазами.
Родни, который говорил: «Откуда я мог знать, что мне это так противно?» – серьезно смотрел на нее и спрашивал: «Откуда ты знаешь, что я буду счастлив?»
Родни, молящий о жизни, о которой он мечтал, жизни фермера.
Родни, в базарный день стоявший в своем кабинете у окна и смотревший на коров.
Родни, объясняющий Лесли Шерстон про молочные породы.
Родни, сказавший Эверил: «Человек, который не занимается тем, чем он хочет заниматься, живет только наполовину».
Вот что она, Джоан, сделала…
Она лихорадочно пыталась защититься от этого нового открытия.
Она хотела как лучше! Надо быть практичным! Надо думать о детях. Дело не в ней.
Но возмущение утихло.
Разве дело не в ней?
Может, суть в том, что она сама не хотела жить на ферме? Она хотела, чтобы ее дети имели все самое лучшее, но что было самым лучшим? Разве Родни не вправе был решать, что должны иметь его дети?
Разве не отец должен выбирать, какой жизнью жить его детям, в то время как мать создает для них уют и преданно следует за мужем?
На ферме, говорил Родни, детям хорошо.
Тони там наверняка понравилось бы.
Родни позаботился, чтобы Тони не мешали жить так, как он захочет.
«У меня не слишком хорошо получается, – говорил Родни, – заставлять людей что-то делать».
А она, Джоан, не постеснялась его заставить…
Но я же люблю Родни, подумала она с болью. Я люблю Родни. Так было не потому, что я его не любила…
И внезапно она осознала, что именно потому ее поступок нельзя простить.
Она любила Родни, но тем не менее совершила это.
Если бы она его ненавидела, ее можно было бы понять.
Если бы она была к нему безразлична, это не имело бы большого значения.
Но она любила его и, тем не менее, лишила его права самому строить свою жизнь.
И поэтому, потому что она беспринципно воспользовалась своим женским оружием – ребенком в колыбели, ребенком, который был внутри нее, – она отняла у него нечто такое, что он никогда не смог обрести. Она отняла у него частично его право называться мужчиной.
Потому что по мягкости характера он не оказал ей сопротивления и не подчинил ее себе, пожертвовав своим мужским достоинством…
Родни… Родни, думала она.
И еще она подумала, что не сможет ему этого вернуть… не сможет возместить… не сможет сделать ничего…
Но я люблю его – я правда его люблю…
И я люблю Эверил, Тони и Барбару…
Я всегда их любила…
(Но недостаточно, недостаточно – вот в чем суть.)
Родни – Родни, подумала она, неужели ничего не изменишь? Неужели я ничего не могу сказать?
С тобою нас весна разъединила…
Да, думала она, как много прошло времени… с той весны, с той самой весны, когда мы впервые полюбили друг друга…
Я оставалась той, кем была – Бланш права, – я осталась девочкой, которая окончила школу Сент-Энн. Легко живущей, лениво думающей, довольной собой, боящейся всего, что могло бы причинить боль…
Мне не хватает мужества…
Что же я могу сделать? – думала она. Что я могу сделать?
И ей пришло в голову: я могу пойти к нему. Я могу сказать: «Извини. Прости меня…»
Да, я могу это сказать… Я могу сказать: «Прости меня. Я не знала. Я просто не знала…»
Джоан встала. Ноги подгибались. Они были как будто чужими.
Она шла медленно и с болью – как старуха.
Шаг – еще шаг – одной ногой – потом другой…
Родни, думала она, Родни…
Какой же она чувствовала себя больной, какой слабой.
Это был долгий путь – очень долгий.
Из гостиницы навстречу ей выбежал индиец, лицо его расплывалось в улыбке. Он махал руками и бурно жестикулировал:
– Хорошая новость, госпожа, хорошая новость!
Она непонимающе посмотрела на него.
– Видите? Поезд пришел! Поезд на станции! Сегодня вечером вы уедете на поезде.
Поезд? Поезд, который увезет ее к Родни.
(«Прости меня, Родни… Прости меня…»)
Она услышала, что смеется – дико, неестественно, индиец уставился на нее, и она взяла себя в руки.
– Поезд, – сказала она, – пришел как раз вовремя…
Глава 11
Это было как сон, подумала Джоан. Да, это было как сон.
Они миновали проволочное заграждение, арабский мальчик нес ее чемоданы и громко разговаривал по-турецки с недоверчиво смотрящим на него человеком, который был начальником станции.
А чуть дальше стоял знакомый спальный вагон с высунувшимся из окна проводником в форме шоколадного цвета.
«Алеппо – Стамбул» – надпись на вагоне.
Звено, связывающее место отшельничества в пустыне с цивилизацией!
Вежливое приветствие на французском, дверь ее купе распахнута, постель уже устелена простынями, на ней лежит подушка.
Снова цивилизация…
Внешне Джоан опять стала спокойной, уверенной путешественницей, той же самой миссис Скюдамор, которая меньше недели назад уехала из Багдада. Только сама Джоан знала о той удивительной, почти пугающей перемене, которая произошла в ней.
Поезд пришел в самый подходящий момент. Именно тогда, когда те последние барьеры, которые она сама так старательно возвела, были снесены волной страха и одиночества.