Ей явилось – как это говорили в давние времена – Видение. Видение самой себя. И хотя сейчас она могла казаться обычной английской леди, поглощенной дорожными хлопотами, ее душу терзали боль и угрызения совести, которые пришли к ней там, в тишине и беспощадном свете солнца.
Она почти машинально отвечала на вопросы индийца.
– Почему госпожа не пришла к обеду? Обед готов. Очень вкусный обед. Уже почти пять часов. Слишком поздно для обеда. Может быть, чаю?
Да, сказала она, она бы выпила чаю.
– Но куда госпожа уходила? Я выглядывал и нигде не видел госпожи. Не знаю, в какую сторону ушла госпожа.
Она зашла довольно далеко, объяснила Джоан. Дальше, чем обычно.
– Это опасно. Очень опасно. Госпожа могла заблудиться. Не знать, куда идти. Пойти не туда.
Да, подтвердила Джоан, в какой-то момент она растерялась, но, к счастью, пошла в верном направлении. Сейчас она выпьет чаю и потом отдохнет. Когда отходит поезд?
– Поезд отходит в восемь тридцать. Иногда он дожидается других пассажиров. Но сегодня не будет других пассажиров. Дороги в очень плохом состоянии – в руслах полно воды, – не прорвешься.
Джоан кивнула.
– Госпожа выглядит очень усталой. Может быть, у госпожи лихорадка?
Нет, ответила Джоан, сейчас у нее нет лихорадки.
– Госпожа выглядит как-то не так.
Да, подумала она, госпожа изменилась. Возможно, это отражалось на ее лице. Она прошла в свою комнату и посмотрелась в засиженное мухами зеркало.
В чем разница? Она определенно выглядела старше. Под глазами круги, лицо покрыто желтой пылью и потом. Джоан умылась, расчесала волосы, попудрилась, накрасила помадой губы и снова посмотрелась в зеркало.
Да, определенно что-то изменилось. Изменилось выражение лица, которое смотрело на нее из зеркала. Что-то исчезло – может быть, самоуверенность?
Какой же самоуверенной она была! Она все еще испытывала то острое отвращение к себе, которое пришло к ней там, – отвращение и смирение.
Родни, думала она, Родни…
Она держалась за него как за последнюю соломинку. Рассказать ему обо всем, не щадя себя. Это важно. Вместе они попробуют жить по-новому, если еще не поздно. Она скажет: «Я дура и неудачница. Своей мудростью, своей добротой научи меня жить».
Вот так, и попросит прощения. Потому что Родни есть что ей прощать. И какое милосердие проявил Родни, что он ее не ненавидел. Неудивительно, что Родни так любили, так обожали дети (даже Эверил, подумала она, никогда не переставала любить его), что слуги старались ему угодить, что у него повсюду были друзья. Никогда в жизни, думала она, Родни не причинил никому зла.
Джоан вздохнула. Она очень устала, у нее болело все тело.
Выпив чаю, Джоан прилегла на кровать, пока не настало время поужинать и отправляться к поезду.
Теперь она не ощущала беспокойства или страха, страстного стремления найти занятие или чего-то такого, что ее отвлечет. Уже не было ящериц, которые выпрыгивали из нор и пугали ее.
Она встретила саму себя и узнала саму себя…
Теперь она хотела только отдохнуть, полежать с пустой головой и, как всегда, на дне души со смутной картиной доброго лица Родни…
И вот она в поезде. Выслушав многословные объяснения проводника о поломке на железной дороге, Джоан отдала ему свой паспорт и билет и получила от него заверения в том, что он отправит телеграмму в Стамбул с просьбой забронировать одно место в экспрессе «Симплон Ориент». Она также поручила ему послать из Алеппо телеграмму Родни. «Поездка затягивается все в порядке люблю Джоан».
Родни получит ее до предполагавшегося срока ее возвращения.
Итак, все было устроено, Джоан больше не надо было что-то делать или о чем-нибудь думать. Она могла расслабиться, как усталый ребенок.
Пять дней тишины и покоя, пока экспресс «Таурус энд Ориент» рвался вперед на запад, с каждым днем приближая ее к Родни и к прощению.
Они прибыли в Алеппо на следующее утро. До тех пор Джоан была единственным пассажиром, но теперь поезд был забит до отказа. Из-за задержек и отмен с местами случилась путаница; люди возмущались, спорили, пререкались на разных языках.
Джоан ехала первым классом, а в экспрессе «Ориент» спальные купе первого класса были двухместными.
На остановке дверь открылась, и вошла высокая женщина в черном. За ней следовал проводник, который высунулся из окна и стал принимать у носильщиков чемоданы.
Они заполонили все купе – дорогие чемоданы с отпечатанными коронами.
Высокая женщина разговаривала с проводником по-французски, указывая ему, куда поставить вещи. Наконец он ушел. Женщина обернулась и улыбнулась Джоан заученной улыбкой.
– Вы – англичанка. – Она говорила с едва заметным акцентом.
У нее было длинное, бледное, утонченно подвижное лицо и несколько странные светло-серые глаза. Джоан дала бы ей лет сорок пять.
– Прошу прощения за вторжение. Ужасно, что поезд уходит в такую рань и мне пришлось вас потревожить. Да, эти вагоны, к сожалению, старые – в новых купе отдельные. Но так или иначе, – она улыбнулась доброй, почти детской улыбкой, – мы не будем слишком действовать друг другу на нервы. До Стамбула всего два дня пути, а со мной ужиться не так уж трудно. Если я буду слишком много курить, скажите. А сейчас я оставляю вас спать, а сама пойду в вагон-ресторан, который они только что прицепили, – она слегка кивнула, словно желая придать вес своим словам, – и подожду завтрака. Еще раз извиняюсь, что я вас побеспокоила.
– Да нет, все в порядке, – ответила Джоан. – Обычное дело.
– Я вижу, вы меня понимаете, – это хорошо, мы поладим.
Она вышла, и Джоан из-за закрытой двери слышала, как друзья, стоявшие на платформе, обращались к ней: «Саша, Саша» – и говорили на каком-то языке, который Джоан на слух не могла распознать.
Сама Джоан к этому времени уже совсем проснулась. Проспав ночь, она чувствовала себя отдохнувшей. Ей всегда хорошо спалось в поезде. Она встала и начала одеваться. К тому времени как поезд тронулся, она почти закончила свой туалет. Выходя, она бросила взгляд на наклейки на чемоданах своей попутчицы.
Принцесса Хохенбах Салм.
В вагоне-ресторане ее новая знакомая завтракала и весьма оживленно беседовала с невысоким, полным французом.
Принцесса приветственно помахала ей рукой и указала на место рядом с собой.
– Вы такая энергичная! – воскликнула она. – На вашем месте я бы лежала и спала. Ну а теперь, месье Бодьер, продолжайте ваш рассказ. Это весьма интересно.
Принцесса болтала по-французски с месье Бодьером, по-английски с Джоан, на беглом турецком с официантом и временами обменивалась через проход репликами на таком же беглом итальянском с довольно меланхоличным офицером.
Француз закончил свой завтрак и удалился, вежливо поклонившись.
– Вы просто полиглот, – заметила Джоан.
На вытянутом бледном лице появилась на этот раз грустная улыбка.
– Почему бы и нет? Я сама русская. Была замужем за немцем, долго жила в Италии. Я могу говорить на восьми языках – на некоторых хорошо, на некоторых не очень. Ведь разговаривать – это такое удовольствие, вы не думаете? Все люди интересны, а ты живешь на земле так мало! Надо обмениваться мыслями, опытом. На земле недостаточно любви, я так считаю. Саша, говорят мне друзья, есть люди, которых невозможно любить, – турки, армяне. А я отвечаю – нет. Я всех их люблю. Гарсон, добавки.
Джоан слегка вздрогнула, потому что последнее предложение было словно продолжением предыдущего.
Официант вагона-ресторана уважительно поспешил к ним, и Джоан поняла, что ее попутчица была важной персоной.
Все утро и день они ехали по равнине, потом начали медленно взбираться в горы.
Саша сидела в своем углу, читала, курила и время от времени делала неожиданные и порой приводящие в смущение замечания. Джоан втайне восхищалась этой странной женщиной, обитательницей другого мира, мыслившей совершенно иначе, чем она привыкла.
Смешение общих фраз и вызывающей откровенности придавало ей странное очарование.
– Вы не читаете? – спросила вдруг Саша. – И ничего не делаете руками? Не вяжете. Это нехарактерно для большинства англичанок. И в то же время вы чистой воды англичанка – не ошибешься.
Джоан улыбнулась:
– По правде сказать, читать мне нечего. Я застряла в Тель-абу-Хамиде из-за поломки на железной дороге и прочитала все книги, которые у меня были.
– И не купили ничего в Алеппо? Вы довольствуетесь тем, чтобы просто сидеть и смотреть в окно на горы, но даже их не видите – вы смотрите на что-то такое, что видите вы одна, так ведь? В вашей душе бушуют какие-то сильные чувства или вы их недавно пережили. У вас горе? Или радость?
Джоан замялась, слегка нахмурившись.
Саша рассмеялась:
– А, ну это очень по-английски. Вам кажется дерзостью, если я задаю вопросы, которые мы, русские, считаем вполне естественными. Если бы я вас спросила, где вы были, в каких отелях останавливались, что видели, есть ли у вас дети и чем они занимаются, много ли вы путешествовали, знаете ли вы хорошего парикмахера в Лондоне – вы отвечали бы с удовольствием. Но если спрошу что-нибудь, что мне хочется узнать, – не случилось ли у вас горе, верен ли вам муж, много ли вы спите с мужчинами, что было в вашей жизни самым прекрасным, ощущаете ли вы любовь Бога, – вы обиженно замкнетесь и не будете со мной разговаривать. Но ведь это все намного интереснее.
– Я полагаю, – медленно ответила Джоан, – что мы как нация очень скрытны.
– Да-да. У недавно вышедшей замуж англичанки даже нельзя спросить, не собирается ли она завести ребенка. То есть нельзя спросить за обедом. Нет, надо отвести ее в сторону и поинтересоваться шепотом. И однако, если ребенок уже есть, в колыбельке, можно спросить: «Как ваш малыш?»
– Но ведь это довольно интимные темы, разве нет?
– Нет, я так не думаю. На днях я встретила подругу, которую не видела много лет, венгерку. Мици, спросила я, ты замужем уже несколько лет, а у тебя нет детей, почему? Она ответила мне, что не может понять, в чем дело. Пять лет, сказала она, они с мужем старались изо всех сил – ох как старались! Что же им с этим делать? И поскольку разговор происходил на вечеринке за обедом, все начали давать советы. И некоторые из них были весьма практичные. Кто знает, может, из этого что-нибудь получится.