– Да, думаю ты права. – В голосе Эверил звучало легкое удивление. – В последнее время он был очень занят.
– Ты часто с ним виделась?
– Нет. Недели три назад он приезжал на день в Лондон, и мы вместе пообедали. А как насчет сегодняшнего вечера, мама? Может быть, пойдем куда-нибудь поужинать?
– Лучше ты приезжай сюда, дорогая, если не возражаешь. Я немного устала после дороги.
– Разумеется. Хорошо, я приеду.
– А Эдвард с тобой не придет?
– У него сегодня вечером деловой обед.
Джоан положила трубку. Сердце ее билось.
Эверил, моя Эверил, думала она…
Каким холодным и ровным был ее голос… Спокойным, бесстрастным, равнодушным.
Через полчаса ей позвонили снизу и сообщили, что миссис Харрисон-Уилмотт ждет ее, и Джоан к ней спустилась.
Мать и дочь приветствовали друг друга с английской сдержанностью. Эверил хорошо выглядит, подумала Джоан. Она немного поправилась. Джоан почувствовала смутный прилив гордости, когда шла с дочерью в ресторан. Эверил действительно выглядела изящно и изысканно.
Они сели за столик, и Джоан внутренне вздрогнула, когда ее глаза встретились с глазами дочери.
Они были такими холодными и безразличными.
Эверил, как и вокзал Виктория, не изменилась.
Это я изменилась, подумала Джоан, но Эверил об этом не знает.
Эверил спрашивала о Барбаре и о Багдаде. Джоан рассказывала о разных происшествиях по дороге домой. Непонятно почему, разговор был довольно трудным. Он как-то не клеился. О Барбаре Эверил осведомилась почти формально, словно осторожно намекая, что более относящиеся к делу вопросы могут показаться нескромными. Но откуда Эверил знать правду? Это ее обычная манера.
Впрочем, подумала Джоан, с чего я взяла, что это правда? Может быть, это только моя фантазия? В конце концов, нет никаких конкретных доказательств…
Джоан отвергла эту мысль, но сам факт того, что она пришла ей в голову, поразил ее. Она не из тех, кому может что-то мерещиться…
Эверил сказала своим равнодушным тоном:
– Эдвард вбил себе в голову, что должна начаться война с Германией.
Джоан оживилась:
– Именно об этом мне говорила и попутчица в поезде. Она заявляла с полной уверенностью. Это была довольно важная персона, и, казалось, она знает, о чем говорит. Я не могу в это поверить. Гитлер никогда не осмелится начать войну.
– Ну, я не знаю, – задумчиво протянула Эверил.
– Никто не хочет войны, дорогая.
– Ну, иногда у людей случается такое, чего бы они совсем не хотели.
– По-моему, все эти разговоры очень опасны, – решительно заявила Джоан. – Они заставляют людей думать о том, о чем думать не следует.
Эверил улыбнулась.
Они продолжали беседовать довольно бестолково. После ужина Джоан зевнула, а Эверил сказала, что не будет ее больше задерживать – ведь она, наверное, устала.
Да, подтвердила Джоан, она сильно устала.
На следующий день утром Джоан сделала кое-какие покупки и села в поезд, который в 2.30 отходил в Крейминстер. Она приедет домой около четырех часов и будет ждать Родни, который к чаю придет домой из конторы…
Джоан с удовольствием смотрела в окно. Ничего особенного – обычный пейзаж для этого времени года: голые деревья, мелкий туманный дождь – но такой привычный, такой домашний. Багдад с его многолюдными базарами, с его великолепными, увенчанными золотыми куполами мечетями остался далеко позади – такой нереальный, он никогда больше не повторится. Эта долгая, фантастическая поездка, долины Анатолии, ландшафты Тавра, возвышенности, голые долины – долгий спуск по великолепным горам к Босфору, Стамбулу с их минаретами, забавными повозками, запряженными быками. Италия с ее синим Адриатическим морем, которое искрилось, когда они покидали Триест, Швейцария и Альпы в меркнущем свете дня – панорама разных пейзажей – все заканчивается здесь, этой поездкой домой по тихим зимним пригородам…
Может быть, я никуда и не уезжала, подумала Джоан. Я действительно никуда не уезжала…
Она пребывала в растерянности, не могла собраться с мыслями. Встреча с Эверил накануне вечером расстроила ее – спокойный взгляд, которым Эверил на нее смотрела, холодный и равнодушный. Эверил не заметила в ней никакой перемены. Ну а в конце концов, почему она должна была что-то заметить?
Ведь внешне она не изменилась.
Очень нежно Джоан про себя сказала: «Родни…»
Опять к ней вернулся жар – горе – жажда любви и прощения…
Она подумала: это все правда… Я начинаю новую жизнь…
От станции она взяла такси. Агнес открыла дверь и приветствовала Джоан с удивлением и радостью. Джоан было приятно.
Хозяин, сказала Агнес, обрадуется.
Джоан поднялась к себе в спальню, сняла шляпу и сошла вниз.
Комната казалась немножко голой, но это потому, что в ней нет цветов.
Завтра надо будет купить гвоздик в магазине на углу.
Джоан взволнованно ходила по комнате. Сказать ли Родни о том, что, по ее мнению, произошло с Барбарой. Предположим, она скажет, тогда… А если…
Конечно, это неправда. Она все это себе напридумывала. Напридумывала из-за того, что сказала это глупая Бланш Хэггард – нет, Бланш Донован. Действительно, Бланш выглядела ужасно – такая старая и опустившаяся.
Джоан провела рукой по лбу. Она почувствовала, что в ее голове словно крутится калейдоскоп. В детстве у нее был калейдоскоп, и она любила его, у нее захватывало дух, когда цветные стеклышки кружились и вращались, прежде чем сложиться в картинку.
Что с ней?
Эта ужасная гостиница и то потрясение, которое она пережила в пустыне… Она воображала всякие неприятные вещи – что дети ее не любят, что Родни любил Лесли Шерстон (конечно же нет – что за мысль! Бедная Лесли). И она даже пожалела, что отговорила Родни от его странной фантазии завести ферму. На самом деле она поступила тогда очень разумно и дальновидно.
О господи, почему она была в таком смятении? Все те вещи, о которых она думала, в которые верила, – такие неприятные вещи…
Действительно ли это так? Или нет? Она не хотела, чтобы это было правдой.
Ей надо решать, – ей надо решать…
Что ей надо решать?
Солнце, думала Джоан, солнце очень пекло. Солнце вызывает галлюцинации…
Она бегала по пустыне… падала на колени… молилась…
Было ли все то реальностью?
Или реальность – это?
Сумасшествие, абсолютное сумасшествие – те вещи, в которые она поверила. Как спокойно, как приятно вернуться домой в Англию и чувствовать, будто ты никогда не уезжала. Что все так же, как ты об этом всегда думала…
Разумеется, все так же.
Калейдоскоп вертится… вертится…
Складывает то одну картинку, то другую.
Родни, прости меня, я не знала…
Родни, вот она я. Я вернулась домой!
Какая картинка? Которая? Надо выбрать.
Она услышала звук открывающейся входной двери – звук, который она знала так хорошо.
Возвращается Родни.
Какая картинка? Какая картинка? Быстро!
Дверь отворилась. Вошел Родни. В удивлении он остановился.
Джоан быстро шагнула вперед. Она не сразу взглянула ему в лицо. Дай ему минуту, подумала она, дай ему минуту…
А потом радостно сказала:
– Вот и я, Родни… Я вернулась домой…
Эпилог
Родни Скюдамор сидел в небольшом кресле с низкой спинкой, пока его жена разливала чай, гремела ложками и весело болтала о том, как хорошо опять быть дома и найти, что все в нем осталось так, как было, что Родни не поверит, как прекрасно быть опять в Англии, опять в Крейминстере, опять в ее собственном доме!
Обманутая необычным теплом ноябрьского дня, по оконному стеклу, важно жужжа, носилась большая муха.
Ж-ж, ж-ж, ж-ж, – жужжала муха.
Дзень-дзень-дзень, – звенел голос Джоан Скюдамор.
Родни сидел, улыбался и покачивал головой.
Шумы, шумы, думал он.
Для некоторых они значат все, для других – ничего.
Он ошибался, решил он, подумав, когда Джоан только приехала, что с ней что-то не так. Все с Джоан в порядке. Она такая, как обычно. Все совсем так, как обычно.
Сейчас Джоан пошла наверх, чтобы распаковать вещи, а Родни направился в свой кабинет, куда он принес из конторы кое-какую работу.
Но сначала он отпер маленький ящик с правой стороны своего письменного стола и вынул оттуда письмо Барбары. Оно пришло авиапочтой и было отправлено за несколько дней до отъезда Джоан из Багдада.
Длинное, написанное мелким почерком письмо, теперь он знал его почти наизусть. Тем не менее Родни прочитал его снова, немного задержавшись на последней странице.
«Ну вот, дорогой папа, теперь я тебе обо всем рассказала. Я полагаю, ты почти обо всем уже догадывался. Не надо обо мне беспокоиться. Я понимаю, какой я была преступницей и нехорошей маленькой дурочкой. Запомни, мама ни о чем не знает. Было не так легко все от нее скрыть, но доктор Маккуин превзошел сам себя, и замечательно вел себя Уильям. Я правда не знаю, что бы я делала без него, – он всегда был где нужно, готовый не подпускать маму, когда становилось трудно. Я была почти в отчаянии, когда получила телеграмму, что она выезжает к нам. Я знаю, дорогой, что ты наверняка пытался остановить ее, но это оказалось выше твоих сил, – и я полагаю, что со своей стороны она получила удовольствие, – только, конечно, она старалась переустроить для нас всю нашу жизнь, это было просто сумасшествием, а я чувствовала себя слишком слабой, чтобы с этим бороться! Я только сейчас начинаю понимать, что Мопси опять моя! Она такая славная. Как бы мне хотелось, чтобы ты ее увидел. Ты любил нас, когда мы были совсем маленькими или стал любить только позднее? Дорогой папа, я так рада, что мой отец – ты. Не беспокойся обо мне. У меня теперь все в порядке.
Родни на мгновение заколебался. Ему хотелось сохранить письмо. Оно очень многое для него значило – это письменное признание, что дочь любит его и верит ему.
Но профессия научила его, как опасно сохранять письма. Если он внезапно умрет, Джоан начнет перебирать его бумаги и найдет его, а это причинит ей ненужную боль. Не надо ее расстраивать. Пусть остается счастливой и спокойной в том сияющем, надежном мире, который она создала для себя.