– Каким образом?
– Он отодвинул свою смерть. Сколько он ни следил за своей болезнью – она у него была смертельной и излечиться он, я думаю, был не в силах, вот он и жил, ничем другим не занимаясь, а только лечась да мучась, как бы не нарушить в чем-либо привычный ему образ жизни. Так в состоянии беспрерывного умирания он и дожил до старости благодаря своей премудрости.
– Хорошо же его вознаградило его искусство!
– По заслугам, раз человек не соображал, что Асклепий не по неведению или неопытности ничего не сообщил своим потомкам об этом виде лечения. Асклепий знал, что каждому, кто придерживается законного порядка, назначено какое-либо дело в обществе, и он его обязан выполнять, а не заниматься всю жизнь праздным лечением своих болезней»[124].
Из этого характерного отрывка видно, что не Асклепий и не Гиппократ, а Геродик должен считаться богом-покровителем современной медицины. Интересно также, что тезисы Сократа, не вызывающие никаких возражений у его собеседника Главкона, воспринимаются сегодня как набор парадоксов. Это означает, что человек болеющий в полной мере вошел в свои права, и право на болезнь (признанное обществом, оплаченное деньгами и сочувствием) де-факто является одним из неотчуждаемых прав личности, и признанию де-юре препятствует лишь неотрефлексированность медицинского дискурса. Но что же представляет собой бытие человека болеющего, если отвлечься от морально-идеологической завесы медикализированного гуманизма?
Если вынести за скобки избавление от страданий и возвращение радости жизни, поскольку первое для медицины неспецифично, а второе сомнительно, то бытие пациента предстанет как вращение вокруг особого предмета заботы, вокруг здоровья, которое никогда не дано в наличии, а определено лишь негативно. Человек болеющий ориентирован на отсутствующее здоровье, он подчиняется новому моральному императиву als ob: даже если ты здоров, поступай так, как если бы ты был болен. И тогда ты прослывешь благоразумным, предусмотрительным, добропорядочным… Надпись, маркирующая большинство упаковок с лекарствами, должна теперь быть обращена на саму жизнь: применять по назначению врача. Определяя ее, жизни, дозировку (интенсивность), следует руководствоваться показаниями и противопоказаниями медицины, этот императив и делает медицинский дискурс регламентирующим и предписывающим.
Вот нечто воистину загадочное в бытии человека болеющего, нечто ускользающее от познания и даже мистическое. С одной стороны, перед нами прямо-таки излюбленный пример формальной логики (со времен Аристотеля): мол, болезнь не имеет самостоятельного статуса, болезнь есть всего лишь отсутствие здоровья или его ущербность. То есть здоровье – норма, болезнь – отклонение от нормы. Медицинский дискурс поддерживает такую точку зрения, можно сказать, с особым цинизмом, поскольку прекрасно осведомлен, что в порождаемой и обслуживаемой им действительности, в бытии homo patiens, дело обстоит с точностью до наоборот. Здесь здоровье есть странная форма лишенности, период, на который медицина отпускает своего клиента, потребителя производимых ею товаров, стараясь не потерять с ним контакта. Впрочем, расставание весьма условное, здесь категорический императив здравоохранения имеет несколько иную формулировку: «Поступай так, как если бы здоровье было всегда целью, а не наличным состоянием». Манифестацией императива служит профилактика, то есть опережающее лечение, целью которого является не настоящее, а всегда лишь будущее здоровье. Интенсивная профилактика обессмысливает актуальное здоровье до уровня, видимого невооруженным глазом, это как бы вечное «будь здоров!», подразумевающее наличное пребывание в болезни. Профилактика, стало быть, есть альтернативный режим потребления товара «болезнь». Если первый режим направлен на то, чтобы восстановить или обрести здоровье, то второй на то, чтобы его не потерять: на фоне этих безотходных и непрерывных производственных процессов человек здоровый, сознающий себя таковым, должен чувствовать некоторую степень вины. И действительно, вопреки примерам из формальной логики (тьма есть отсутствие света, болезнь – отсутствие здоровья и т. д.) демонстрировать несокрушимое здоровье можно лишь под скептические ухмылки медиков, которые словно бы говорят: погоди, это просто мы до тебя еще не добрались, а как доберемся, тут же лишим тебя этого невежественного состояния…
Итак, присмотримся к опустошениям, которым подверглось понятие «здоровье» и соответствующий ему коррелят реальности. Традиционное здравие, которого желали и все еще желают, уже не ведая, что творят (произнося, например, «здравствуйте!»), включало в себя здравый ум, некое деятельное расположение души (настроение) и состояние тела, не препятствующее такому расположению. Здоровье, таким образом, понималось как слаженность, пригодность человека к деятельной жизни и как сама эта деятельная жизнь. Пребывание в добром здравии предполагало и стойкое преодоление привычных форм сопротивления мира вроде холодов, сквозняков, долгих переходов и прочих невзгод. Тогда болезнь – и на это указывают Сократ, Платон и Аристотель – предстает как разлад, не позволяющий здравствовать, так сказать, деятельно-преодолевающе жить. Суть изменений, постепенно, но настоятельно внедренных медициной, сводится к следующему.
Во-первых, острая форма разлаженности, если таковая возникает, всеми силами и средствами переводится в хроническую, которая теперь и предстает как жизнь (но уже не vita active – деятельная жизнь). Во-вторых, моменты претерпевания, в принципе имманентные состоянию здоровья, изымаются в болезнь и суммируются с разлаженностью. В третьих, уже ограниченное в своей достоверности здоровье сводится к тому, что медицина может контролировать, то есть к телесным отправлениям. В результате всех перемен здоровье сжимается, как шагреневая кожа, а территория болезни и болезненности, напротив, расширяется до неслыханных пределов. Болезнь может быть зафиксирована всеми средствами, которыми располагает современная медицина; каждый ее симптом подлежит сверке с наличным состоянием пациента, и если пациент обещает обогатить симптоматику, он будет с благодарностью выслушан. В отношении здоровья ничего подобного не предусмотрено, медицина склонна для такого случая ограничиться лаконичным «36, 6». Но главное – резко понизилась ценность как раз того, что было здравием, при одновременной ликвидации болезни как экзистенциального вызова. «Болезнь к смерти» Кьеркегора, характерная болезненность героев Достоевского – все это осталось в прошлом, поскольку и усредненное здоровье, и болезнь в товарной форме экспроприированы медициной у практической философии. Поэтому, когда говорят, что мир помешан на здоровье, высказывают лишь долю истины. Помешан он, может быть, и на здоровье, но замешан на болезни и ее лечении (потреблении в соответствии с инструкцией), и лучшим свидетельством онтологической ущербности «помешанного» здоровья служит как раз профилактика. Итак, сформулируем еще раз: поскольку пребывание во здравии выведено из ведомства практической философии (перестало быть результатом эпимелеи, правильной формы заботы о себе[125]) и медицине просто нечего делать с этим неподсудным ей феноменом, медицинский дискурс, сохраняя ярлычок, совершает сущностную подмену[126], расщепляя «здоровье» на сумму медицинских процедур и контролируемых состояний. Одно из таких состояний, быть может, самое типичное, это «отсрочка болезни». Продлевать отсрочку и лечить болезнь можно параллельным курсом, и в зависимости от акцента речь будет идти либо о «профилактике», либо о «клинике». Остерегаться болезни, предотвращать ее, помнить о ней всегда и иметь ее всегда в виду в качестве предмета всепоглощающих занятий – это и значит быть homo patient, «терпилой», человеком болеющим. Болезнь вклинивается между здоровьем и смертью так, что этот клинышек становится основным содержанием забот, а то и самой жизни. Заботы характеризуются неким собственным разнообразием: тут и обследование, и санаторно-курортное лечение, и, разумеется, усталость самых разных форм и видов: она отслеживается с особой тщательностью, так как является главным аттрактором болезни. В великую медицинскую утопию входит идея лечения от усталости: есть все основания полагать, что она рано или поздно осуществится. Следует, однако, заметить, что многое сделано уже сейчас: так вердикт об усталости выносится сегодня всякий раз, когда вердикт о болезни не очевиден. Усталость сегодня – само средоточие рессентимента, и поэтому с полным правом можно сказать, что усталость сильнее совести (притом что совесть, будучи угрызением и претерпеванием, тоже включалась когда-то в понятие здоровья). В отношениях родных и близких предоставление права на усталость есть признак чуткости. Переходящая привилегия «поболеть» – это самый действенный критерий взаимной близости homo patiens и в каком-то смысле цементирующая сила современной семьи. Близкие живут, разглаживая усталость друг друга; приобретая товар – болезнь – и организуя собственное самосознание в рамках медицинского дискурса, они обретают столь ценное право болеть, по крайней мере, болеть усталостью. И крайне показательно, что медицина с ее кропотливой классификацией заболеваний по их возбудителям, локализациям, фазам, медицина, крайне раздражающаяся всякими доморощенными диагнозами, не спешит дезавуировать усталость. Ибо слова «вам надо полечиться и отдохнуть» означают: добро пожаловать в наш мир, под нашу юрисдикцию. И еще они означают: оставь здоровье, всяк сюда входящий. Знай, что у тебя всегда есть повод поставить здоровье под сомнение, хотя бы под грифом быстрой утомляемости.
Она, быстрая утомляемость, легко накапливающаяся и не растворяющаяся самостоятельно внутри деятельной жизни, как раз и свидетельствует об утрате навыка здоровья как изначально достоверного в своей автономности состояния слаженности – стало быть, и она знаменует триумф медицинского дискурса и медицинского праксиса. Знаменитое определение человека, данное Фрейдом, – «бог на протезах»