народного государства, которое должно учитывать высокий нравственный и политический уровень, а также государственно-гражданскую добродетель такого народа». Этот серьёзный, честно-простодушный национально-демократический голос отнюдь не оскорбляет мой слух, от коего, заметим сразу, не ускользает, насколько славное, простодушное выражение «народное государство» по звучанию и смыслу отличается от слова «демократия» с его подозрительными побочными шумами. Здесь требование демократической империи морально обосновано тем, что демократизация, то есть политизация нации, постулируется как внутренне свершившийся факт, и в интересах правды на этот факт полагается ответить учреждением соответствующих институтов. Иными словами, демократизация государственного строя видится здесь логическим и нравственным следствием политизации народа под воздействием войны… Верна ли предпосылка? В этом позволительно усомниться. Позволительно усомниться, что немецкий народ за тридцать месяцев действительно сделался «по-настоящему политическим народом», чей духовный строй нуждался бы в сообразных, свойственных таким народам институтах. В остальном, однако, аргументы патриотов-демократов «внешнего» свойства, даже когда они вроде бы относятся к внутренней политике; это аргументы практики, необходимости. Мы слышим примерно следующее: «Нам нужна народная политика, субъектом которой (не объектом) был бы народ, народная политика в целях сохранения силы и жизнеспособности империи и государства!» Тут примечательно, хоть и не очень логично, что сила предшествует жизнеспособности, мысль о силе идёт не следом за мыслью о жизни, а для полной ясности поставлена впереди, выше, как её смысл и цель. И далее: «Империя лишь потому смогла вынести немыслимый груз военных испытаний, что в бушевании времени народ и государство слились. Но задачи мирного времени так же огромны, как и задачи войны, и решить их можно, лишь если удастся спасти и перенести достижения войны в мирное время, если сохранится единство народа и государства. Внутренняя сила есть первое условие той сильной внешней политики, что будет необходима по заключении мира. Необходима, следовательно, государственная жизнь, определяемая исключительно идеей высокой результативности народного труда, способная видеть в нации собственно свой институт, а политические права должны гарантировать нации участие в ней. Мы требуем подобного государственного устройства не ради какой-то теории, доктрины, но ради жизни и мировых задач, на решение которых наш народ, как мы глубоко верим, сподвигнет исход войны. Так займёмся же воспитанием гражданина; оно без остатка вбирает в себя все аспекты формирования человека! Политизация, демократизация всех умов и сердец настоятельно необходима, поскольку…» Поскольку, позволим себе докончить, Германии приходится скакать во весь опор и права грянуться оземь у неё нет.
Мне думается, как политическая воля в Германии сегодня преобладает ориентированный на мысль о жизни и одновременно на мысль о силе, смешивающий и отождествляющий «внутренние» и «внешние» аргументы патриотический демократизм оппортунизма. Дерзну предложить критический опыт, в нескольких словах выразив своё отношение к государству, каким оно незаметно сложилось ещё до войны и каким я его уложил в сознании уже сейчас, почитывая и подумывая.
В детстве я любил в воображении персонифицировать государство, представляя его строгим мужчиной во фраке: окладистая чёрная борода, звезда на груди и куча всяческих военно-академических титулов, призванных свидетельствовать о его власти и упорядоченности, эдакий генерал-профессор фон Штаат. В таком образе государство (отождествляемое при этом с его регентом – правительством), пожалуй, обычно представляется молодым художникам, питомцам муз, либертинажу которых оно угрожает регламентацией и строгой систематизацией. И их иронии, проистекающей из угрызений жизнерадостной, несмотря ни на что, совести, нельзя отказать в известном праве и достоинстве. Правда их жизни, правда, которой они живут, заключается в общем-то в том, что существует сфера крайне личных, собственных ценностей и свершений, обнимающая собою искусство, религию, гуманитарные науки, подлинную нравственность и, несомненно, более важная, чем государство и политическая жизнь. Обитающий в этом пространстве признает за государством полно- и правомочия оказывать формальную поддержку, хотя, пожалуй, решит, что его превосходительство отличается тут не самыми изящными манерами. Однако любые регулятивные попытки содержательного характера он, в зависимости от душевного склада, либо страстно отвергнет, либо презрительно проигнорирует, понимая, что на подобное регулирование у государства права нет, а также зная, что здесь оно в конце концов не властно.
Прекрасно. Но при всей отчуждённости, лютой подозрительности, с одной стороны, и иронии – с другой, между представителем надполитической, личностной сферы и государством, если оно правомочная власть национального сообщества, есть общее, родство, высшая солидарность, и может случиться, что в один прекрасный день солидарность эта обоим – либертину и даже государству – станет яснее ясного. Конечно, подлинная ценность человека не в том, что характеризует его как общественное существо. Человек не только социальное, но и метафизическое существо; иными словами, не только индивидуум, но ещё и личность. А потому не следует путать и полностью переносить надындивидуальное в социальное; при этом метафизически надындивидуальное выпадает из поля зрения, поскольку истинным носителем всеобщего является не масса, а личность. Но точно так же – или нет? – обстоит дело и с нацией, а следовательно, и с государством, коли в последнем кристаллизуется национальная жизнь. Нация тоже не только социальное, но и метафизическое существо; носителем общечеловеческого является не «человечество» как сумма индивидуумов, а нация; и ценность не постигаемого научными методами, вырастающего из органических глубин национальной жизни духовно-художественно-религиозного явления, именуемого национальной культурой, её достоинство и прелесть именно в отличии от иных, поскольку это-то и составляет в ней культуру – в противовес тому, что присуще всем нациям и является лишь цивилизацией. Тут отличие массы от народа, аналогичное отличию индивидуума от личности, цивилизации – от культуры, социальной жизни – от метафизической. Индивидуалистическая масса демократична, народ аристократичен. Первая – интернациональна, второй – мифическая личность с самобытнейшей физиогномией. Не следует переносить надындивидуальное на сумму индивидуумов, а национальное и общечеловеческое – на социальную массу. Носителем всеобщего является метафизический народ. А потому с духовной точки зрения политика в духе и в смысле массы будет неправильной. Дабы вообще представилась возможность достигнуть единства политической и национальной жизни, политика, даже если она по этой причине не поддаётся пониманию массы, должна отвечать смыслу и духу народа. Однако сегодня данное требование обречено остаться теорией. Шествие демократии триумфально и неукротимо. Сегодня реальна лишь политика масс, демократическая политика, иными словами, политика, имеющая мало или не имеющая вовсе ничего общего с высшей, духовной жизнью нации, – к такому выводу пришло правительство Германской империи в ходе войны.
Следовательно, интерес художника и представителя духовной сферы к государству, родство и солидарность с ним простираются до того же предела, что и метафизический характер государства. Похоже, правда, дело идёт к тому, что государство утратит свой метафизический характер и примет исключительно социальный. Нынешнее государство в самом деле не внушает особого почтения. Поставив во главу угла паритет, толерантность, оно уже не имеет никакого ясного мировоззрения, считая себя посреднической конторой для регулирования сословных интересов. Нельзя говорить о совпадении политической и, если воспользоваться безбрежным словом, религиозной жизни, а тогда какой смысл в полном растворении личности в государстве? Сотни сил трудятся сегодня над разложением национальной культуры и интернационализацией жизни. Если прежде милитаризму ставили в заслугу возведение преград для воцарения культуры голой выгоды, для погружения народа в чистую цивилизацию, то сегодня эта заслуга не получает особого признания: смысл, телеологическая функция войны (служить сохранению национальной самобытности), похоже, обветшали. Выпирает связь войны и экономических интересов, связь, существовавшая, правда, во все времена, но никогда не мешавшая народному достоинству быть чем-то бо́льшим, нежели идеологическая романтизация и приукрашивание экономических интересов. И если сегодня народное достоинство действительно деградировало в указанном направлении, если складывается ощущение, что бывшее прежде лишь экономическим средством стало самоцелью, вследствие чего война в целом может считаться безнравственностью и варварством, и тем самым исчезает последнее, что в культуре целесообразности ещё способно сподвигнуть массу на жертву ради достижения надындивидуальных целей, на идеализм, то было бы нечестно умалчивать, что именно демократия поработала на такое ощущение, на обесценивание и обездушивание войны, именно интернационалистская демократия, которая воюет не в духовном пространстве, не ради защиты и чести самостоятельной национальной культуры, не ради немецкой идеи, а безыдейно, и впрямь лишь на экспорт, а потому ещё мучится угрызениями совести и обливается горючими пацифистскими слезами, уверяя при этом, что вляпалась в войну лишь потому, что ею «плохо руководили». Тот, кто, сочувствуя мифическому индивидууму – «немецкому народу» – и его титанической борьбе, сохранил в эту войну хоть какие-то жизнеутверждающие начала, не может не воспеть подобающим образом консервативную, то есть национальную, идею и во имя неё не принять участие в войне. Демократия, по словам Георге, «мечтающая открыть мелочную лавку там, где уже торгует другой», по сути имеющая тот же уклад, что и Антанта цивилизации, ведёт безыдейную и потому – она сама это чувствует – безнравственную биржевую войну, мысль которой даже не демократия, а чистый оппортунизм. При демократическом строе будет удобнее торговать по мелочи – вот аргумент. Невозможно отрицать, что идея, а значит, и идеализм в этой войне – за консерватизмом, и упрёк в том, что он стремится лишь к личной власти, не очень убедителен в устах демократии, которая, разумеется, тоже стремится к власти, и столь настойчиво, что, дабы закрепиться, не намерена дожидаться мира, поскольку тогда настроение народа, или масс, может стать менее благоприятным для осуществления воли к власти. Значение слова «демократия» тоже включает в себя элемент господства; как известно, и в демократическом государстве «господствует» не народ, а люди. Что же касается идеализма, то консервативно-национальная идея – это всё-таки идея, пусть и отжившая, а экспорт – нет, не идея. Уверяя, что, если в Пруссии будет введено равное избирательное право, Германия проиграет войну, консерваторы, несомненно, говорят всерьёз. То, что они несколько преувеличивают, другая история, и к ней мы ещё вернёмся.