енно верным), но со мной согласятся хотя бы в том, что здесь наблюдается полезное взаимовлияние и взаимоподталкивание: литератор цивилизации посредством подстрекательства и гладкоречия воспитывает в духе демократии, а демократия в свою очередь, жизнерадостное государство, духовно насквозь политизированное общество, питает и до крайности возбуждает орган социальной критики, общественно-психологическое писательство. Вследствие подобной взаимоподдержки, порождая по пути блистательный дивертисмент, возникает нечто запредельное – состояние издевательской анархии, мирового отчаяния и коррозии как результата социальной критики, которое литератор цивилизации заранее приветствует как цель, как состояние истинной человечности, «самое прекрасное и такое радостное». Никто не посмеет отрицать движения в этом направлении, к бездонной безоблачности; это и есть прогресс, другого нет.
По ходу данных размышлений я представил не одно свидетельство своего убеждения в том, что Германия движется по пути такого прогресса. Да, мы получим и демократию, и государство для романистов, и счастье, по меньшей мере, развлечения! Бессущностной призрачностью останется позади злобное, абстрактное, бесчеловечное, а прежде всего скучное государственное существо, некогда дурачившее нас, притворяясь, будто блюдёт интересы целого и пытается вырвать управление у смут партийных сражений, государственное существо, где для занятия той или иной должности необходимыми почитались особые знания, дарования, профессиональная подготовка. Хватит! Профессиональное чиновничество перекочевало в область преданий. Мы сами! Rotation in office! Трофеи – победителю! Было б желание да пара крепких локтей – рано или поздно любой доберётся до государственной кормушки, базовые знания ни к чему. Любая должность – дожили – доступна любому гражданину, а что этого не случилось уже давно, объясняется замшелой догмой о «знатоке своего дела», этом выродке покорности и высокомерия. О, то был в самом деле пресмыкающийся, малодушный, сущий вздор, а не догма! Разве не он был повинен в политической пассивности лучших – художников, к примеру? У этого подвида глубже всех прирождённое чутьё на умение, мастерство и отвращение к халтуре; предпосылкой всякого искусства художнику представляется полновластное владение ремеслом, поскольку оно равносильно для него уничтожению материала формой. Чего ж удивляться, если он слишком легко позволил одурачить себя немецкой догмой о «знатоке своего дела» и попал в силки политического квиетизма? И тем не менее в силу неких качеств, уравновешивающих его отвращение к халтуре, именно художник необходим демократии в борьбе с этой тормозящей прогресс догмой. По природе он почти всегда церемониймейстер, разве нет? Отлично знает, как навести тень на плетень, разве нет? Умеет «мало» превратить во «много» и подобно своему молочному брату, журналисту, этому искусному специалисту по приготовлению соусов, который из ничтожной информации соорудит передовицу на пять колонок, он сделает вам из ничего конфетку – так или нет? А профессиональные актёрские навыки, разве они не входят в число его основных инстинктов? Или, сочиняя, к примеру, роман, он, буде ему покажется, что это укрепит композицию, неужто не выдаст целую главу о политической экономии, создающую впечатление, будто он только ею в жизни и занимался? Чуточку удовольствия, доставляемого уже одним ораторским межрёберным дыханием, чуточку способности к лихости и липкости – что ещё нужно, чтобы стать политиком-демократом, ниспровергателем «знатока своего дела»?
Демократия – это господство политики, политика – это минимум дельности. А знаток своего дела не может не быть дельным, то есть аполитичным, то есть недемократичным. Долой его! На смену идут журналист, адвокат – владелец еженедельника, наделённый ораторскими дарованиями художник. Они добавляют немножко духа – того требует демократическая традиция. «Каждый француз, – писал в записках современник великой революции, – считает себя способным преодолеть все сложности, добавив немножко духа. Никогда ещё такое количество людей не почитало себя сплошь законодателями, а своей задачей – исправление всех ошибок прошлого, устранение всех заблуждений человеческого духа, обеспечение счастья грядущих поколений. Для сомнений места в головах не осталось…» Можно ли помыслить более страшное состояние, чем когда в голове не остаётся места для сомнений? Вопрос обскуранта! Мы получим его, это не сомневающееся литературненькое политиканство. Получим демократию, тождественную равенству, а значит, ненависти, неизбывной, завистливой республиканской ненависти ко всякому превосходству, всякому сведущему авторитету. Кто ж поставит министром торговли промышленника? В это кресло усадят автора водевилей или эстрадного юмориста, и принцип соблюдён. Какая ошибка назначать на должность министра сельского хозяйства или культуры кого-то, кроме адвокатов и писательствующих биржевиков! А какой удар в лицо демократии делать исключения ради обороны. По военным вопросам интересоваться мнением военных? Но это же власть сабель! Это деформация, огромная угроза для радикальной республики! Ибо авторитет ненавистен не только, когда он покоится на нерациональном основании – на традиции, происхождении, привилегиях; нет, его ненавидят из радикального принципа, вообще, всегда, и когда он опирается на эрудицию, дельность, фактически-практическое превосходство, профессиональные знания.
Ещё раз: демократия – это господство политики. Не должно быть и не будет ничего – ни мысли, ни творчества, ни жизни, – где нет политики, нет с ней точек соприкосновения, где она не чувствуется. Политика как атмосфера, окисляющая весь воздух жизни, проникающая в организм с каждым вздохом и образующая тем самым главный элемент душевной структуры; политика как гонительница музыки, до сих пор удерживавшей первенство в иерархии общественно-художественных интересов нации, гонительница, повторяю, музыки, как и литература, которую нужно понимать исключительно как близнеца политики, если вообще ей не тождественную, которая является её естественной союзницей в борьбе с владычеством музыки, – итак, политика на пару с литературой (коли последняя не лишена светскости, иными словами, риторична, психологична и эротична), их помесь, надушенная литературой политика, приправленная политикой литература как национальный туман и дыхание жизни – вот что такое демократия, жизнерадостное государство для романистов, и мы его получим! Да, литератор цивилизации догадался, что литературность Германии, её литераризация, психологизация, чему мощными рывками содействовали такие гении, как Гейне и Ницше, о чём – с сознательным усердием или же нет – позаботились мы все, в том числе и я, что эта литературность дошла до точки, где должна перейти в политику, где связь психологического мышления, элегантной формы с политической свободой проступает с очевидностью. Это звёздный час литератора цивилизации, он пробил и даёт ему национальные права, коими его коллега у других народов пользуется уже давно. Первым требованием этого часа должно стать основание Германской академии – потихоньку я выдвигал его уже давно. Германская академия или что-нибудь в пандан римскому «Лингвистическому обществу Данте Алигьери», председателем которого является премьер-министр Бозелли; учреждение и ежегодное присуждение «Большой премии за ораторское искусство» – необходимый инструментарий литературно-политической, парламентской эпохи, в которую мы вступаем. Официальный статус литературы, официальный статус литератора – вот требование политического часа. Мы получим ту жульническую власть духа, какую, например, демонстрируют названия постоялых дворов вроде «A l’Idée du Monde». Как центр скототорговли в каком-нибудь немецком ярмарочном городке подойдёт и кофейня «Шопенгауэр», а уж коли французские рыболовецкие суда именуются «Pensée» или «Honneur et dévouement moderne», то придётся переложить это на немецкий, хоть будет и непросто; дух не потерпит, чтобы морские просторы бороздили наши убогие названия вроде «Клаас» или «Шлутуп», под его просветлённым владычеством наши крейсера будут зваться не «Блюхер», не «Гнейзенау», а «Гёте» и «Лихтенберг», а там, глядишь, и «Э.Т.А. Гофман» или «Вакенродер», если же вас смутит, что торпеда вспорет брюхо не какому-то старику «Блюхеру», а «Гёте», так это будет лишь отрыжкой той отсталой чувствительности, которая, к примеру, морщится, когда гостиничные воры снуют на постоялых дворах под вывесками «Философия» или «Справедливость».
Прошу меня простить: вместо того чтобы широкими мазками набросать картину ожидающей нас блистательной, безоблачной будущности, я пустился в подробности. Они вполне пригодны для передачи аромата той яркой, политически-литературной атмосферы, из которой родится наша новая национальная жизнь, где ей отныне жить. Там и тогда, где и когда речь заходит об установлении народовластия и демократии, нужно различать две фазы. Первая – революционная, нам придётся её пройти, могу добавить, мы уже в неё вступаем. Кто же не распознает сегодня (пишу в апреле 1917 года) революционный настрой немецкой духовности? Народное государство, коего по неоспоримому праву времени алчет стар и млад, что́ оно, как не руссоистская общая воля представленного государством сообщества, которая, собственно, и является государствообразующим фактором? Публицисты пишут исключительно о Вольтере, Фигаро, о «человечестве», в большой моде маркиз Поза, а театральные пьесы, академический революционный пафос которых лишь наполовину прикрыт психологией, эстетизмом и истеричной эротикой, интеллигенция встречает буйными аплодисментами. Итак, первая фаза – революционная: ослепительно сияет вера, что наконец-то наступает царство права и счастья, и все умы, даже самые вздорные и невежественные, охвачены политической страстью. Ипполит Тэн, цитируя летописца 1790 года, так описывает это состояние: «Приказчик, начитавшись «Новой Элоизы», школьный учитель, переведя пару страниц из Ливия, художник, полистав труды Роллена, любитель прекрасного, зазубрив путаный язык «Общественного договора» Руссо и став в результате публицистом, – все пишут свою конституцию…» И уже от себя Тэн продолжает: «При помощи восьми-десяти сервированных фраз из катехизисов по шесть су, тысячными тиражами распространяемых в предместьях и сёлах, деревенский адвокат, таможенный чиновник, билетёр, караульный становятся законодателями и философами.