<…> И такие люди читают лекции о людях и предметах, прежде казавшихся им недосягаемо далёкими. Адресуют свои лекции народу, пишут заявления, принимают аплодисменты и восторгаются собственным умением произносить прекрасные, высокопарные тирады. <…> Пристрастие к словопрениям, придиркам, софизмам вытеснило всякое разумное общение. Жулики разглагольствуют о нравственности, гетеры – о гражданской добродетели, а порочнейшие типы – о достоинстве рода человеческого…» Итак, это первая фаза. Она не особенно красива, симпатична или как-то там человечна. Ибо от всеобщего политического перегрева глупости становится неловко, он по-человечески огорчает – по крайней мере у нас, где в самом деле крайне развито инстинктивное к нему отвращение (и снова всплывает в памяти мой друг, тот, в форменном мундире). Но эта фаза краткосрочна; за ней следует сопряжённый с немалыми лишениями порядок, жизнерадостно-печальный компромисс, «реализация» принципа, которая, разумеется, только и может быть таким компромиссом, таким состоянием, которое большинство граждан, остерегающихся пока откликаться на всеобщий политический призыв, предоставляя это тем, кто сделал его своей сомнительной и двусмысленной профессией, наблюдает насмешливо и откровенно скептично; однако подобный настрой весьма желателен, поскольку несёт в себе бунт, превращает апатичного, враждебного духу бюргера в подвижный, легко воспламеняющийся элемент, в европейца, в человека… В этом передовом душевном настрое он созерцает то самое достигнутое наконец жизнерадостное государство, республику камрадов и арривистов, сверкающее, не умолкающее ярмарочное чудо, неутомимые качели, на которых поочерёдно взмывают в воздух газеты, женщины, палаты парламента, рыцари удачи, олигархия «общества», не самого «хорошего общества», но зато оно воистину золотая литературная жила, по-человечески невероятно полнокровная область исследования для авторов сатирических комедий и скептических романов… Очеловеченное государство, олитературенную, анимированную эротикой политику «психологического мышления» и элегантных форм, политику дамских угодников – мы их получим! Ничего не понять в демократии, не осознав её женственного уклона. «Свобода и продажная девка – самые космополитичные вещи под солнцем». Какой интернационал удержался даже в мировую войну? Горизонтальный. Политико-общественные идеалы нашего литератора цивилизации нашли своё воплощение пока не столько в Париже, сколько в Бухаресте. Мы на очереди. Наши суды тоже станут оправдывать интересных женщин-убийц – по соображениям будь то галантности, партийной политики или и того и другого. Ибо какое дело, какой вопрос немедля не извращается, не превращается в тот оселок, на котором партии пробуют свои силы? Сразу же не попадает в лучи неверного, уродующего света политики, читай партийной политики? Политика как единственное средство познания, администрация, натасканная в духе правящего на данный момент парламентского большинства, разъеденный политической коррозией офицерский корпус, политически зачумлённая юриспруденция, словесность как ходульные пьесы и душеведение на основе социального сравнения вплоть до tout-est-dit, сплетни, скандалы, великолепные, возвышающие и воспламеняющие граждан политически-символические конфликты эпохи в сменяющих друг друга хороводах, в год по хороводу – вот что мы получим, вот как будем проводить свои дни.
Мне говорят, что это невозможно, что в Германии единодушная волна отвращения не позволит таким картинам воплотиться в будущем. Ибо здесь, дескать, неискоренима вера, что при всех недостатках плод органического развития, традиции, истории предпочтительнее продукта рефлексии и рационального принципа. Человеческое, дескать, есть и там, и там, но естественно-органическое требует уважения, а созданное разумом провоцирует насмешку и презрение. Будь по-вашему, хочу верить, знаю, таково суждение немецкого чувства. И всё же нельзя закрывать глаза на то, что в настоящий момент дела в Германии развиваются, а под свистящими ударами кнута литератора и впредь будут развиваться в указанном направлении. И во‐вторых – вскользь я уже говорил об этом, – «насмешка и презрение» как господствующее по отношению к государству и правительству настроение весьма для литератора цивилизации желательны, весьма планомерно им приветствуются, он даже склонен путать это настроение с самим «духом», ядовитая ненависть и издёвка надо всем правящим для него просто-напросто критерий духовности. Он политик, конечно, но политик, противящийся государству, и не хуже молодого Ницше, если не от самого Ницше, знает, что демократия есть форма упадка государства. «Пренебрежение к государству, его упадок и смерть, – пишет Ницше в «Человеческом, слишком человеческом», размышляя о политике, – разнузданность частного лица (остерегаюсь говорить – индивидуума) есть следствие демократических представлений о государстве; в этом их миссия. <…> Правда, иное дело содействовать распространению и осуществлению этих представлений: нужно быть очень смелого мнения о своём разуме и даже наполовину не понимать историю, чтобы приналечь на плуг уже сейчас, когда никто ещё не в состоянии предъявить семена, которыми будет засеяна раскорчёванная земля. Доверимся же человеческой разумности и прагматизму в надежде, что государство продержится ещё какое-то время, а разрушительные опыты слишком ревностных и торопливых полузнаек будут отринуты!» Это молодой ещё Ницше, которого будто бы почитает литератор цивилизации, хотя в действительности он духовно, если и не вещественно, куда больше взял от позднего, которым уже завладели фарсовость и фанатизм. Сам же литератор цивилизации довольно высокого мнения о собственном разуме и достаточно разбирается в истории, чтобы со всей «решительностью», присущей его любви к человеку, приналечь на плуг; скорейший упадок и смерть государства, пренебрежение к нему видится ему главной задачей «духа», и, добавим, в этом смысле «демократия» лишь средство и промежуточное состояние, ведь он взыскует, и требует жизнерадостно-очеловеченного государства более как художник и романсье, нежели во втором своём качестве, то есть пророка… Отдадим же наконец ему должное в этом его качестве! Изложим кратко его учение, несложное, аксиоматической простоты; и хоть частично оно нам уже известно, будет полезно свести здесь его к ёмкой, сжатой формуле.
И литература, и политика, учит наш герой, обе имеют предметом человека, а потому если не идентичны, то по крайней мере неразрывно связаны; невозможно (запрещено) заниматься одной, игнорируя другую. А поскольку политика бывает (может быть, должна быть) только одна, а именно гуманистски-демократическая, прогрессистская, то может и должна быть и только одна литература – гуманистски-демократическая, неустанно, всем своим разнообразием соделывающая гуманно-демократический прогресс, внушающая демократические представления, всеми своими находками, красотами, искусством полуприкрывающая и полуприоткрывающая это дидактически-волюнтаристски-политическое намерение. Другой литературы не бывает, другая не принимается в расчёт. То, что до сих пор иногда именуют литературой, в лучшем случае жалкий эстетизм, побрякушки, не то, что нужно. Нужно вообще не искусство, а чистый манифест в защиту прогресса, призыв духа к людям духа. Искусство в себе и для себя, ради самого себя, l’art pour l’art, некогда антифилистерский лозунг, сегодня стало понятием бюргерским. Искусство как жизнь, как формой добытое, освобождённое и освобождающее познание жизни – отбросы, отбросить. Какая нам польза от познания, формы? Важно действие духа. Манифест, зовущий к действию, являющийся действием, уравновесит сотню произведений, создающих образ. Искусство, коли желает существовать, иметь вес, должно быть инструментом прогресса и гуманистически-демократической политики; оно уяснило свой принципиальный долг: окрылённое чувством политической ответственности, искусство обязано усердно, осознанно сводиться к исправлению мира. В противном случае, если оно служит культуре побрякушек, а не цивилизации, лишь вопрос темперамента, как его назвать – своего рода вольным обывательством или жульничеством; а поскольку политический пророк в своих прерогативах числит не только разум и гуманизм, но и страсть, то в большинстве случаев он предпочтёт вторую инвективу. Из его догмы, что может и должен быть только один разум, только одна политика и один дух, а именно его собственный, вытекает условие и послесловие, именуемое им «солидарностью людей духа», «организацией людей духа», преследующей цель достижения власти, распространения правды, справедливости, свободы, счастья, словом, демократической республики.
Достижение власти? Да ещё посредством духа? А как же высшая из антитез – антитеза власти и духа, она-то куда подевалась? Но не будем топтаться на этом противоречии, не то запутаемся! Пока отмахнёмся, сказав себе, что, очевидно, эта антитеза гасится, теряет своё значение, когда к власти – политической власти – приходит дух. Нам нужно двигаться дальше. Кое-что в изложенном нами учении литератора цивилизации можно покритиковать, оно даже даёт повод для изумления редко встречающейся степенью зашоренности и фанатизма. Оно говорит о «насущной необходимости» и о манифесте. Но если насущно необходима, скажем, свобода, так манифест, пожалуй, крайне сомнительное для достижения этой цели средство. Ибо манифест, если обладает силой, способен разве что фантазировать, а освободить может только произведение искусства. Политический пророк, бесспорно, большой вольнодумец, первоклассный libre-penseur и esprit fort, это доказывает его презрительное отношение к национальному. Но вольные думы вроде тех, что с конца XIX столетия подготавливали для Европы самое трагическое и самое героическое зрелище земной истории, зрелище критического самораспинания, – нет, это не про него. Он подслушал, подсмотрел у них гротескность, эффектные жесты, как когда-то газетчик у Гейне – «лёгкость», но суровую героическую поэзию такой жизни не познал, а если и познал, то «преодолел». Благодаря чему? Да политике же! Нет, не свободу он лелеет. Какая