такие господа, то есть палачи демократии, ни за что не ввязались бы в войну, не развязав её предварительно ради угнетения собственного народа. Что-что? Развязали? И в самый что ни на есть неподходящий момент, в самых что ни на есть неблагоприятных обстоятельствах? Десятилетиями отказываясь от одной возможности за другой начать действительно «превентивную войну», в куда более выигрышных условиях? Ринулись очертя голову, лишь когда риск стал громадным, избегая его, пока успешный исход виделся делом практически решённым? Но вот сорвалось, и что сталось с ними и их принудительным правлением? И что станется, если Германия победит? Или они полагали, что победоносная война поможет угнетать народ? Каким слоям нации победа Германии принесёт наибольшую выгоду, если не тем, что именуются «народом» в узком смысле слова, – немецким рабочим? Разве, возвышая людей, обогащая, пробуждая заинтересованность в государстве, их тем самым угнетают? Даже наш брат своим вовсе не намётанным глазом заметил, что такая война, народная, неизбежно, непременно и даже независимо от своего исхода принесёт демократию – а «господа», стало быть, не заметили? Но тогда они не просто мошенники, тогда они глупы, так глупы, что и слов-то не подобрать.
Но глупы они или хитры, или всё вместе, как же им было не развязать войны, коли они – и только они – так омерзительно подготовились к кровавой бойне? По крайней мере, французского врага, о ком, собственно, и идёт речь, литератор цивилизации нам показал – в том скверном состоянии, «в котором к началу войны пребывали враги Германии и которое было известно немецким газетам»: драная «форма» мирного времени, винтовка на пеньковой верёвочке, дырявые лаковые туфли. Но, забыв про свою политику, политик вдруг выдвигает на первый план индивидуально-человеческое, и по его воле кровь миролюбивого Жана Добряка из сельской кофейни «Вольтер» мелодраматически шепчет своему убийце: «Тебя и твоих земляков я ненавидел намного меньше, чем того парня, который хотел отбить у меня подружку». Литератор мог также предоставить слово крови распластанного в грязи немецкого крестьянина, чтобы та обратилась к «врагу». Он, однако, предпочитает обратное, во славу кофейни «Вольтер». Прилично ли так слёзно злоупотреблять индивидуальной невиновностью, причём именно невиновностью «врага», когда на кону жизнь народов? «Фактически, – сказал голландский генеральный прокурор в своей заключительной речи на процессе против редактора «Телеграаф», – довоенные расходы Антанты на вооружение превосходили таковые Центральных держав». А коли так, куда же они делись, оставив Жану Добряку столь трогательно дырявые туфли? Куда подевалось это archiprêt, при любой возможности доносящееся по мегафону с того берега Рейна, из большой кофейни «Вольтер»? А как насчёт воинственного ликования по поводу успехов французского военно-воздушного флота, «известного французским газетам», и вообще вновь усилившегося духа оффензивы? В начале войны Австрия оказалась лицом к лицу со страшной превосходящей силой России или нет? Германия столкнулась с вторжением в Восточную Пруссию или нет? Так что если она хорошо подготовилась, то задачи, вставшие бы перед ней в случае войны, давали для этого все основания. В конце 1916 года на театре военных действий немецкие войска растянулись на тысячу восемьсот километров, французские – на шестьсот, английские – на двести пятьдесят. Готовность! Если говорить: «On n’est pas prêt et on se bat tout de même», – это по-французски, мы, что ли, виноваты? Так было и в 1870-м, только на сей раз вам дали время, много времени, дабы подняться на высоту задачи (о которой все имели весьма отсталые представления). Немецкая готовность разве взяла эту высоту? Обросла колониями? Не потерпела ряда неудач в самой Европе? К войне были готовы все, да ещё как. Но к этой войне не был готов никто – вот в чём дело, и её начало объясняется тем, что все тем не менее думали, будто готовы.
В 1875 году Теодор Моммзен, высоколиберальный учёный, благородный репрезентант немецкой духовности, будучи ректором Берлинского университета, на праздновании годовщины его основания держал речь, в которой были такие слова: «Мы знаем также, что всякий немецкий государственный деятель, и прежде всего кайзер, разделяет это желание – быть избавленным от дальнейших побед. И, конечно же, чем больше его влияние, чем глубже понимание происходящего, тем больше он разделяет это желание, тем энергичнее стремится подавлять любое, пусть и справедливое чувство обиды, избегать любого, пусть даже кажущегося злоупотребления новообретённой позицией силы, а в целом способствовать установлению длительного мира почти любыми средствами, кроме уступок прав и чести нации. <…> Если такая нация, как наша, подвергает военной опасности высокообразованную часть своей молодёжи в той же, а, учитывая численность офицерского корпуса, в ещё большей степени, нежели менее образованную, если в любой войне она неминуемо предаёт земле часть лучших своих представителей, то в неслыханных масштабах жертвы содержится предостережение против любых военных игр, которое непременно услышит любой немецкий государственный деятель, и прежде всего любой немецкий правитель. Войны, подобные тем, что последний французский император столь резво вёл в дальних странах, затем против нас, и часто столь же резво их прекращал, в условиях нашего государственного строя формально хоть и правомерны, но в действительности невозможны. <…> При Гогенцоллернах случилось так (с тяжелейшими последствиями для нации), что, когда это было необходимо, никто не воевал; без надобности не воевал и не может воевать ни один Гогенцоллерн».
Ну конечно, немецкие господа, вот же волкодавы. У вас есть чутьё на мелодику? Не хотите прямо сейчас послушать, как рычит парочка волкодавов? «Нашему народу, – писал генерал-квартирмейстер, а позже военный министр фон Штайн в начале 1915 года, – нашему народу быстрые и лёгкие победы не на пользу. Выявившиеся после успехов кампании 1870–71 годов пороки проступили бы ещё сильнее. За это время мощный подъём вызвал заметный крен в материальную сторону. Равновесие между духовными и материальными силами пока не установлено». О, рык презренного волкодава! В нём так и слышится ненасытное желание унижать нас поколениями. Но тихо, вот уже рычит второй. В минувшем году в газеты попало письмо, адресованное молодым Мольтке – без сомнения, господином – издателю одного журнала. «В том, что мы остро нуждаемся в обновлении духовной жизни, – говорилось в нём, – я был убеждён задолго до того, как эта война поместила наш народ на точнейшие весы мировой истории, и всей душой надеялся, что он окажется достойным той высокой задачи, которую поставило перед ним Провидение. Речь идёт о духовном оружии, только с его помощью можно овладеть будущим. В душе нашего народа бесконечно много идеального, стремящегося ввысь. Долгое время эти стремления были подавлены толстым покровом материальной жизни, но они выбились наружу, когда под воздействием войны внешние факторы бытия исчезли, уступив место идеальному порыву любви к отечеству, пронзившему все сердца. <…> До войны, разделённые на классы, расколотые на партии, мы едва ли себя понимали. Разрушим же преграды, воздвигнутые между нами эгоизмом отдельного существа, и приблизим человека к человеку. Важнее всего помочь душевному благородству одержать победу над духом делячества.<…> Мы скоро уйдём, но народу нашему предстоит вживаться в последующие столетия, и жить он должен вверх…»
Прямо Джанеттино Дориа, его мужицкий голос. Раскрылся-таки атавистический нрав одного из беспрерывно наводящих ужас хамов от власти, от кого бюргер «поколениями терпел унижения». Но не удивительно ли, что этот грубиян с саблей на боку говорит на его языке, на языке немецко-бюргерской просвещённости и гуманности? «Жить вверх… Помочь душевному благородству одержать победу над духом делячества…» В какой другой стране могли быть провозглашены подобные цели войны? Может, в Англии, где, в общем-то, вместе с демократией прекрасно уживаются господская мораль, господское право и господская спесь? Военные цели немецкого бюргера не имеют непосредственного отношения к политической конкуренции; империалисту-буржуа всё это, должно быть, чудно слышать. Рыцарь старомоден, ну так на то он и рыцарь. Но если он старомодно идеализирует смысл и цель этой войны, которая в значительной степени есть война буржуазных конкурентов, то немало причин полагать, что облик военных кампаний Нового времени ему подобным не совсем по вкусу. Вот химический магнат знакомит высокое собрание военных с новоизобретённым отравляющим газом. Он проводит небольшой эксперимент, бойко описывает и нахваливает смертоносные свойства своего озона… Один из офицеров слушает, несколько скривившись. Затем разворачивается на каблуках, идёт в угол комнаты, возвращается и говорит: «Всё-таки по большому счёту это отвратительно. Как-то уже не очень красиво… Как боевое средство… Ничего не могу с собой поделать…» Химик пожимает плечами: «Что ж, вашему превосходительству угодно, чтобы мы изготовили безвредный газ? Нам это тоже не составит труда…» Чем вызвал смех…
Так что они в самом деле порой старомодны, эти господа. С другой стороны, благосклонны к новшествам вплоть до слабости. Когда господин Дельбрюк, получив наследственный дворянский титул, оставил государственную службу, консервативная пресса кричала ему вслед, что он был не просто безразличен к сельскому хозяйству, а демонстрировал всё более и более радикальные предпочтения в сфере социальной политики, в своём противодействии любому чрезвычайному законодательству в защиту штрейкбрехеров зайдя, мол, так далеко, что отклонил запрет на забастовочные пикеты. Правление господ и сабель! Во время войны возникло ощущение, что немецкий народ хочет его больше, чем имеет. Ибо то, что доктор фон Бетман-Гольвег вытеснил Тирпица со всей его железной партией, огромному большинству пришлось не по душе; и по-прежнему примечательно то, что, в то время как во Франции при правом Бриане свысока посмеивались над газетами вроде «Аксьон франсез», у нас раздавались жалобы, цензура, мол, благоволит как раз леволиберальной, прозападной, интернационалистской прессе в ущерб консервативно-национальной. Пусть другие проверяют правомерность таких жалоб. Во всяком случае, главный орган просвещённого бюргера в Германии, «Франкфуртер цайтунг», тщетно сопротивлялся общественному мнению, считавшему его