Я действительно ненавижу подобные попытки приукрашательства, лживые старания сохранить гуманистическое лицо, но внушаемое ими чувство отторжения несравнимо с тем, что истязает меня при виде носителя литераторского духа, для кого «человечность» сегодня – оппозиционная программа по одолению исторических событий, войны. Тут уже не коварно-чувствительные попытки чужеземцев завуалировать радикализм борьбы, которую они ведут на уничтожение Германии, а более духовное, более интимное; тут мы между собой, опять лицом к лицу с героем этих записей, литератором цивилизации, политиком духа и радетелем политической человечности intra muros, который в таковом своём качестве жаждет и разжигает гражданскую войну, но как антинационалист-интернационалист и пацифист войну отрицает и проклинает в принципе, а нынешнюю в особенности, поскольку это, собственно говоря, война Германии, поскольку Германия в ней «виновата», поскольку она получит в истории название германской и благодаря ей (если у нас не победит дух литератора цивилизации) Германия завершит исторический подъём, начатый в середине XVIII века.
Недавно немецкий социал-демократ Пауль Ленш с невероятной настойчивостью писал в одной статье, что этот подъём стал причиной мировой войны, которую он назвал мировой революцией. Он показал, что большая война XVII века была результатом краха Германии, которому предшествовал постепенный полуторавековой политический спад. Ибо войне, говорит Ленш, вообще присуще «свойство не столько указывать новые линии развития, сколько энергично способствовать реализации уже наличествующих и быстрее завершать медленно начатое. <…> Все народы Европы торопились превратить Германию в пустыню, и туда, где вследствие краха Германии образовалась пустота, жадно устремились западные народы». Франция и Англия сумели удержать свои позиции в мире, лишь поскольку Германия была политически бессильна и экономически слаба; обе державы не питали по этому поводу никаких иллюзий. И прежде всего предпосылкой мирового господства Англии была готовность Германии служить всему миру; не будет такой готовности – тут же придёт конец помянутому господству. «Причиной нынешней войны, в отличие от Тридцатилетней, – продолжает Ленш, – стал не полуторавековой спад, а столь же длительный подъём. Она тоже лишь быстрее завершит медленно начатое – подъём Центральной Европы. На сей раз превратить Германию в пустыню заспешили народы не одной Европы, а почти всего мира. Однако ни один из них так и не ступил на немецкую землю. <…> Хотим мы того или нет, нам придётся вдребезги разбить существующее «равновесие сил», которое есть лишь перевес сил западных, и создать новый базис, соответствующий реальному их соотношению. Воистину революционная задача!» Война, говорит Ленш, выявила, что положение, занимаемое Германской империей в довоенном мире, уже не соответствовало её возросшему экономическому и военному потенциалу. С другой стороны, и мировые позиции многих других народов уже не вязались с их изменившимся потенциалом, но не возросшим, а заметно понизившимся. Война «кладёт конец обманчивой видимости, помогает настоящему вступить в его преимущественные по отношению к прошлому права, называет вещи своими именами. Это мировая революция, это крах постепенно складывавшейся с XVI века системы соотношения политических сил в Европе и в мире».
Умно ли привносить в этот чисто фатальный процесс, протекающий воистину по ту сторону добра и зла, понятие пацифистской гуманистичности, дабы тем самым над ним надругаться, – или не умно? Однако факт в том, что это происходит – усилиями литератора цивилизации. Правда, я крепче, чем в смерти, убеждён в том, что, зайди речь о «подъёме» не Германии, а какого-либо другого народа, его гуманистический протест пылал бы менее ярко, если бы вообще разгорелся. Ибо глубина его враждебности к Германии неизмерима. Я видел людей, которые после битвы при Танненберге с глубокой скорбью неодобрительно покачивали головами, но исход сражения, в ходе которого погибло бы сто пятьдесят тысяч немцев, а не русских, снискал бы их моральные рукоплескания. Или у нас не хватало демократии? Если уж им самим, хоть они и литераторы, хоть они и психологи, не ясно, нам, остальным, ясно как день, что их позиция в этой войне, её приятие объясняется взглядами не столько гуманистическими, сколько враждебными Германии. Тем не менее мы не намерены вовсе отказать себе в удовольствии разъяснить соотношение между войной и гуманистичностью.
Гуманистическое не всегда и не везде тождественно гуманному – мы давно вышли на эту истину, она нет-нет да напоминает нам о себе. Мыслима ли гуманистичность, философская ответственность за судьбы человечества, или, дабы придать понятию чуть больше конкретики, европейского человечества, обладающая достаточной антигуманистичностью, чтобы одобрить войну войну вообще – и согласиться с её неизбежностью? Ницше, причём опять-таки не поздний, не резко-фарсовый, а просвещённый автор «Человеческого, слишком человеческого», приводит доказательство того, что это возможно. «Ожидать от человечества чего-то ещё (тем более чего-то серьёзного), если оно разучится воевать, – пишет он, – пустые мечтания и прекраснодушие». А в конце афоризма, начинающегося этими словами, с не меньшей определённостью и невозмутимостью говорится: «Со временем будет становиться всё яснее, что такому сильно окультуренному и потому неизбежно тусклому человечеству, как нынешнее европейское, нужны не просто войны, а войны огромные, страшные, то есть временный рецидив варварства, дабы средства культуры не погубили культуру и само бытие».
Мы видим тут пример негуманистической гуманистичности, педагогической жёсткости и нечувствительности мыслителя, которые, охотно признаём, к лицу не всякому. Нет, мы не дерзаем разделить владычное мнение культур-философа, не почитаем своим долгом равнодушие к страданиям индивидуума, по крайней мере лично я – нет. Но, во‐первых, можно быть в высшей степени открытым для индивидуального сострадания и при этом в полной мере отдавать справедливость более высокому суждению мыслителя, то есть не ходить по струнке у принципиального пацифизма. Но главное, коли уж речь зашла об основополагающих мнениях и суждениях: если и встречаются взгляды, что под стать лишь великим, то всё же не они эту великость создают. Не суждение определяет место в иерархии, вот что мне важно; ни пацифистские, ни провоенные убеждения-заявления никоим образом не свидетельствуют ни о масштабе, ни о достоинстве их выразителей. Благородны не убеждения. Высочайшее благородство и полнейшее ничтожество могут придерживаться одних и тех же взглядов, мы наблюдаем это ежедневно. Если крупный современный немецкий писатель восславит интернационалистски-демократический пацифизм, возможно, блеском своего таланта он сумеет облагородить эту доктрину, которую наряду с ним исповедуют не только почтенные мужи, но и самый неаппетитный народец литераторов; однако, видит Бог, не она придаёт писателю благородства. Точно так же противоположная позиция, противоположные убеждения не могут никого ни обесчестить, ни принизить, что нелишне подчеркнуть, поскольку, среди литераторов по крайней мере, господствует, судя по всему, точка зрения, согласно которой уважающий себя человек, желающий хоть что-то собой представлять, обязан изойти в проклятиях «преступному безумию» нашей войны и войны вообще, а не делающий этого сам исключает себя из духовного сообщества. Не иначе обстоит дело и с враждебностью к Германии, при нынешнем положении вещей (ведь именно Германия является, если можно так сказать, заглавной героиней этой войны) неразрывно связанной с пацифизмом. Да, иные немецкие великаны – Гёльдерлин, Ницше – испытывали враждебность к Германии, но отсюда никак не следует, что, подражая им сегодня в этом вопросе, можно прибавить хоть вершок к собственной значительности. Никто не убедит меня в том, что господа Рёземайер, Грумбах, Штильгебауэр, Фернау, Михельс (или кто там ещё из достопочтенных соотечественников, сидя в Швейцарии, трудится на литературном поприще против Германии) занимают особо высокую ступень в духовной иерархии, более высокую, нежели, к примеру, я, у кого их деятельность вызывает, надо сказать, сильнейшее отвращение.
Человечность самоочевидна. Если бы я оказался на поле боя, своими глазами увидел ужасы опустошения, если бы мне пришлось лицезреть сумасшедшим образом растерзанные человеческие тела, слышать сдавленные голоса зелёных юнцов, что вымолили позволение пойти на фронт добровольцами, а теперь, не выдержав под шквальным огнём, по-детски кричат: «Мама! Мамочка!» – вы полагаете, я бы остался твёрд, остался «патриотом», сохранил «воодушевление» и способность к такому бесчувствию, чтобы настрочить в «свою газету» хоть один журналистско-дельный репортаж? И тем не менее, даже если бы реальность войны оказала непосредственное воздействие на мои нервы, неужели я не сохранил бы некоторое недоверие к потрясению, вызванному в моей душе безграничной жалостью и страхом собственной смерти? Неужели не напомнил бы себе, что тысячекратное преумножение смерти – иллюзия, что на самом деле смерть не покидает индивидуальных границ, что человек всегда умирает лишь своей смертью, а не ещё и чужой вдобавок? Смерть не становится ужаснее оттого, что на наших глазах умножается в десятки тысяч раз. «Человечность» не мешает нашей всеобщей обречённости печальному концу, и иная смерть в постели бывает пострашнее любой смерти на поле боя. Кроме того, каждое сердце способно испытывать страх лишь до определённого предела, за которым следует нечто иное – оцепенение, экстаз или ещё что-нибудь, не подвластное воображению того, кто этого не испытал, а именно свобода, религиозная свобода и веселье, ослабление связей с жизнью, пребывание по ту сторону страха и надежды, что, несомненно, означает противоположность душевному унижению и преодоление самой смерти. Я вновь разворачиваю письмо молодого лейтенанта запаса, призванного на фламандский фронт, вообще-то студента и поэта, и перечитываю строки, столь потрясшие меня при первом знакомстве. «Перед лицом неизмеримой мощи смерти, – пишет он, – при всей полной беспомощности под денным и нощным шквальным огнём, в основном под дождём, в открытых воронках, в жуткой пустынности, в адском грохоте зоны обороны, вам скоро становится радостно,