ой немец.
Одной из разновидностей политического эстетства является экзотизм, заключающийся в прямо-таки физическом отвращении к родному, домашне-действительному и пылкой, романтической, мечтательно-приукрашательской вере в превосходство, благородство и красоту далёкого и чужого. Тот, кто жизнь собственного народа и окружающую человеческую реальность считает по большей части мерзкой и низкой, с художественной точки зрения пригодной лишь для самой гневной сатиризации, а прекрасное, истинное, возвышенно-человеческое ищет и находит, или внушает себе, будто находит, по ту сторону государственных границ, – несомненно, эстет. Это констатация и лишь наполовину упрёк. Состояние отвращения к действительности, неспособность реагировать на неё иначе как гневно-сатирически, перенос красоты в недействительное или наддействительное, конечно, к лицу одухотворённому судии, чувствительному человеку искусства, а далёкое, то, чего нет в наличии, в известном смысле недействительно. До абсурда и инфантилизма, до возмутительной несправедливости дело доходит, когда преображённую любовью недействительность, идеалистически вымечтанное начинают принимать за где-то там существующее, за жизнь, тем самым терроризируя, подвергая поношениям и оскорблениям близкую жизнь собственного народа.
Именно в этом экзотизме повинен наш политический эстет, когда говорит о Франции. В том, что Франция – его страна, родина его души, мы убеждались не раз. Да и как ему не любить её, не ставить выше всех отечеств на свете? Власть политики! Власть женщин! Власть литературы! Власть разума! И когда читаешь у Роллана: «Кристоф был раздавлен разговорами с некоторыми из этих малахольных умников. Они опрокинули его представления о Франции. В согласии с общепринятым мнением он считал, что французы – уравновешенный, общительный, терпимый, свободолюбивый народ. А увидел одержимых абстракциями маньяков, помешавшихся на логике, готовых жертвовать как людьми, так и собой какому-нибудь своему силлогизму. Они только и говорили что о свободе, но меньше всего были способны её понять и вынести. Нигде не встречал он более холодных и жестоких деспотов – деспотов из умственной ли страсти, или же поскольку они всегда должны были быть правы», – когда читаешь такое, каждое слово складывается в узнавание, и до конца понимаешь: да, наш политик духа – француз, его любовь к Франции – натуральнейшая любовь к отечеству.
Однако любовь к отечеству всё же следует придерживать знанием, долей скепсиса, критикой, чувством реального и справедливостью, иначе она вырождается в слепой, злобно-мечтательный шовинизм. Но, боже мой, что же литератор цивилизации делает из Франции, республиканской Франции, действительность которой для не одураченного взгляда ведь как на ладони – что в литературе, что в жизни! Стоит лишь на мгновение поддаться героической прозе, которую он разматывает в честь экзотической родины, как распахиваются чертоги правды, свободы, света, совершеннейшего великодушия, демократии и духа; республиканская Франция для него – страна «легчайшего гнёта», vie facile под покровом духа. Слушая его, можно забыть, что «местечко Париж», согласно суждению самих французских писателей, жёстче, жесточе других городов к бедности. Забыть, что демократический прогресс, хоть и добился там отделения церкви от государства, но, едва лишь речь зашла о выполнении элементарных требований социальных приличий, сложил оружие перед цепким интересом рантье (или обратил его против народа). Отчаянные анархические бедствия этой государственной жизни, разложение партийной системы, грязное соперничество клик, упадок политической морали, окутавший Третью республику густой чад коррупции и скандалов нашего мечтателя не смущают. Я тут говорил, что злоупотребление критикой, которой чужой народ подвергает себя устами своих писателей, видится мне интернационально нелояльным средством. И всё-таки, пожалуй, допустимо воспользоваться ею, сослаться на неё в диалоге с соотечественниками, красоту видящими лишь там, а дома – одно низкое, ненавистное. Не так давно мы получили в немецком переводе том большого романа Роллана, не столько изображающий, сколько анализирующий парижскую жизнь Жан-Кристофа. Я, вопреки своему обыкновению, не забываю, что книга доступна всем, в том числе и нашему литератору цивилизации, который, однако, будет от неё бегать. Обещаю не утопать в цитатах, не выписывать для характеристики республиканской Франции целые страницы с детским желанием доказать, что эта Франция – такая же реальность, как и любая другая, а в некоторых отношениях – побезнадёжней и победственней любой другой.
Беспощадная картина эта – беспощадная не из-за отстранённости и ненависти, а от страстной любви, глубокой привязанности, глубокой скорби – великолепна и широка. Тут и искусство («Религия Числа – числа зрителей и суммы сборов – довлела над художественной мыслью этой меркантилистической демократии»), и критика, падающая ниц перед «божеством наших дней», Всеобщим Избирательным Правом. А в духовном – и анархический дилетантизм, «механическое удовольствие от разъятия до последнего предела» в сочетании с «чувственностью [писательствующей] потаскухи», а с другой стороны, фанатизм, политический зилотизм, ежедневные призывы к гражданской войне, в основном лишь риторические, «но хватало наивных умов претворять в действие мораль, изложенную другими на бумаге». Ещё роскошные зрелища: «Департаменты, вознамерившиеся отделиться от Франции; дезертирующие полки; спалённые префектуры; конные сборщики налогов во главе жандармских рот; вооружённые косами крестьяне держат наготове кипящую в котлах воду, дабы оборонять церкви от свободолюбивых вторжений вольнодумцев; вскарабкавшиеся на верхушки деревьев народные избавители взывают оттуда к [южным] винодельческим провинциям, восставшим против [северных] провинций, изготовляющих крепкие напитки. <…>Республика заискивала перед народом, после чего рубила его саблями. Народ со своей стороны проламывал головы кой-кому из сынов народа – офицерам и солдатам. Так доказывали правоту своего дела»… Тут и политики, социалистические и радикал-социалистические министры, эти апостолы бедных и голодных, бахвалящиеся опытом утончённых удовольствий. Скептики, сенсуалисты, нигилисты, анархисты в частных разговорах, лишь доходит до действия, становятся фанатиками. «Невежественные дилетанты, едва дорвавшись до власти, превращались в мелких восточных деспотов. <…> Их ум был скептичен, но темперамент – деспотичен. У них в руках оказалась власть, возможность употребить потрясающий механизм централизованного администрирования, созданный некогда величайшим из деспотов, и соблазн злоупотребить им был слишком велик. Отсюда вышел своего рода республиканский цезаризм». Дальше – больше. Дальше то самое, что, коли желаемое станет действительным, произойдёт и в Германии. «Политика считалась доходной, но сомнительной, хоть и престижной отраслью торговли и промышленности. Интеллигенция презирала политиков, политики презирали интеллигенцию. Однако недавно наметилось сближение, а вскоре и союз политиков с худшим родом интеллигенции. На сцену вышла новая сила, замахнувшаяся на неограниченное господство над мыслью, – вольнодумцы. Они сговорились с другой силой, увидевшей в них усовершенствованный приводной механизм политического деспотизма. <…> Уморительнейший балаган: тысячам этим жалких невежественных баранов, чтобы “думать вольно”, пришлось сбиваться в стада. Правда, вольность дум состояла в том, чтобы во имя Разума запрещать её другим, ибо они уверовали в Разум, как католики верят в Пресвятую Деву»… Славно, нечего сказать, но мы, ей-богу, наблюдаем эту картину без злорадства, без национального высокомерия, лишь с известным удовлетворением, которое она приносит нашему пессимизму и чувству справедливости, нашей неприязни к экзотической жажде немецких галломанов в просветлении. Процветают шпионаж и доносительство; клерикальный шпионаж и доносительство соперничают с масонским, а республиканское государство украдкой споспешествует масонам – этим нищенствующим монахам и иезуитам Разума, терроризирующим армию, университет и все государственные учреждения… Одного майора в отставке, бывалого африканца, убивает бедственное положение армии, «требование писать доносы и, следовательно, вброшенная в офицерскую среду подозрительность, унижение от необходимости исполнять бесстыдные приказы каких-то беспомощных и злобных политиков», «злоупотребления армией в низких полицейских целях, для конфискации церковной утвари, разгона рабочих забастовок, оказания личных услуг, мстительности правящей в данный момент партии, то есть мстительности обуреваемых радикальными и антиклерикальными настроениями обывателей, которые противостоят остальной стране»… Они «принялись очищать искусство. Почеркали классиков XVII века, не позволяя имени Божьему осквернять басни Лафонтена. Не разрешали его и в [старинной] музыке; радикализм пришёл в негодование, когда в публичный концерт осмелились включить духовные песни Бетховена. Он потребовал изменить слова. <…> “Что? – спрашивал Кристоф вне себя. – Республика?”»
Но такая республика есть анархия, где пример подают вожди, «где непоследовательная политика гоняется одновременно за десятью зайцами и по дороге упускает одного за другим, где воинственная дипломатия уживается с миролюбивым военным министерством, военные министры в целях совершенствования армии её разрушают, морские министры подстрекают рабочих арсеналов, а военные инструкторы проповедуют ужасы войны, где всё заполонили офицеры-дилетанты, судьи-дилетанты, революционеры-дилетанты, патриоты-дилетанты. <…> И как зловещее эхо примера сверху, пошла разрушительная работа снизу: учителя учат [презрению к авторитету и] бунту против отечества; почтовые чиновники жгут письма и телеграммы; фабричные рабочие сыплют песок и наждак в зубчатые механизмы машин; арсенальные рабочие разоряют арсеналы и поджигают корабли, чудовищное разрушение плодов труда трудящимися, уничтожение не богатых, но богатства мира. А как венец всего духовная элита нашла себе забаву во имя