, особенно когда дело касается соперничества между людьми.
Игра мальчишек в мяч, борьба, скачки, игра в солдатики; затем игры взрослого мужчины в шахматы и карты (в первом занятии главное – превосходство рассудка, во втором также и чистый выигрыш); наконец, игры гражданина, который в обществе испытывает свое счастье, играя в банк или в кости, – все это непреднамеренно поощряется мудрой природой для того, чтобы человек решался испытывать свои силы в споре с другими, а в сущности чтобы предохранить жизненную силу от изнурения и сохранить ее деятельной. Два таких спорщика предполагают, что они играют друг с другом, тогда как на самом деле с ними обоими играет природа; и разум может убедить их в этом, если только они подумают, как мало избранные ими средства соответствуют их цели. – Но хорошее самочувствие во время этого возбуждения, поскольку оно тесно связано с иллюзорными идеями (хотя дурно истолкованными), именно потому составляет причину расположения к очень сильной и продолжительной страсти.
Склонности к иллюзии делают слабого человека суеверным, а суеверного – слабым.
Игромания
Один человек в Гамбурге, проигравший там значительное состояние, проводил время, наблюдая за игрой. Кто-то спросил его, каково у него на душе, когда он вспоминает, что у него было большое состояние. Он ответил: «Если бы у меня опять появилось такое состояние, то я не знал бы более приятного способа его истратить».
Отдых и дело
Величайшее чувственное наслаждение, которое не заключает в себе никакой примеси отвращения, – это в здоровом состоянии отдых после работы. – Наклонность к отдыху без предшествовавшей работы в этом состоянии называется леностью. – Но довольно длительное нежелание вновь приняться за свое дело и сладкое far niente для того, чтобы собраться с силами, еще не есть леность, ибо можно (и в игре) быть приятно и в то же время полезно занятым; равным образом и перемена работ, специфически различных, дает разнообразный отдых, а для того чтобы снова браться за тяжелую работу, которая осталась незаконченной, требуется немало решимости.
Из трех пороков – лености, трусости и фальшивости – первый, по-видимому, заслуживает наибольшего презрения. Но в суждениях на этот счет часто можно оказаться несправедливым. В самом деле, некоторым людям в их благотворном для них и для других инстинкте природа мудро заложила отвращение к длительной работе, ибо они не могут выносить продолжительной или часто повторяемой затраты сил без истощения, а нуждаются в некоторых Паузах для отдыха. Деметрий не без основания мог поэтому построить для этого чудовища (лености) алтарь, ибо: если бы не вмешалась леность, неутомимая злоба могла бы причинить людям гораздо больше зла, чем совершается в настоящее время; и если бы трусость не сжалилась над людьми, то воинственная жажда крови скоро стерла бы все человечество; и если бы не было фальшивости (так как среди многих злодеев, объединяющихся для заговора, например в полку, всегда найдется один, который их предаст), то при врожденной злостности человеческой природы быстро погибли бы целые государства.
Самые сильные естественные побуждения, которые замещают высший разум, незримо ведущий человеческий род к физическому благу в мире (мироправителя), не нуждаясь в содействии со стороны человеческого разума, – это любовь к жизни и половая любовь; первая имеет целью сохранение индивида, вторая – сохранение вида, так как благодаря смешению полов постоянно сохраняется жизнь нашего рода, наделенного разумом, несмотря на то, что этот род преднамеренно работает над своим собственным разрушением (посредством войн); но даже в разгаре войны это разрушение не мешает постоянно обогащающимся культурой разумным существам недвусмысленно представить в перспективе роду человеческому такое состояние счастья в грядущих веках, отступления от которого уже не будет.
Любовь к жизни и половая любовь
Самые сильные естественные побуждения, которые замещают высший разум, незримо ведущий человеческий род к физическому благу в мире (мироправителя), не нуждаясь в содействии со стороны человеческого разума, – это любовь к жизни и половая любовь; первая имеет целью сохранение индивида, вторая – сохранение вида, так как благодаря смешению полов постоянно сохраняется жизнь нашего рода, наделенного разумом, несмотря на то, что этот род преднамеренно работает над своим собственным разрушением (посредством войн); но даже в разгаре войны это разрушение не мешает постоянно обогащающимся культурой разумным существам недвусмысленно представить в перспективе роду человеческому такое состояние счастья в грядущих веках, отступления от которого уже не будет.
Гуманность
Образ мыслей, направленный на соединение благополучия с добродетелью в обиходе, – это гуманность. Здесь дело идет не о степени благополучия, ибо один требует многого, а другой – немногого в зависимости от того, сколько кто считает нужным; здесь дело идет только о том, в каком соотношении склонность к благополучию должна быть ограничена законом добродетели.
Обходительность также есть добродетель, но склонность к общению часто становится страстью. Если же наслаждение общением повышается ради хвастовства через расточительство, то эта фальшивая обходительность перестает быть добродетелью и остается благополучием, наносящим ущерб гуманности.
Застолье с дамами
За торжественным столом, где присутствие дам само собой ограничивает свободу мужчин, ставя их в рамки благонравного, внезапная тишина, которая иногда наступает, – это скверный случай, грозящий скукой, когда никто не решается сказать что-нибудь новое, уместное для продолжения разговора, ибо оно не должно быть взято с потолка, а должно быть новостью дня, и притом интересной. Предотвратить такую заминку и непрерывно поддерживать разговор может одно лицо, прежде всего хозяйка дома, только тем, что оно, как в концерте, заканчивает [разговор] общим и громким весельем и тем самым приносит еще большую пользу подобно пиру Платона, о котором один из гостей сказал: «Твои пиры нравятся не только тогда, когда в них участвуешь, но и тогда, когда о них вспоминаешь».
Идеальный обед
Благополучие, которое как будто лучше всего согласуется с гуманностью, – это хороший обед в хорошем (и, если возможно, разнообразном) обществе; об этом обществе Честерфилд говорит, что оно не должно быть меньше числа граций и больше числа муз.
Возьмем общество за столом из одних только мужчин с хорошим вкусом (объединенных эстетически); так как они имеют обычно в виду не только обед в обществе, но и удовольствие от общения между собой (и тогда их число не должно намного превышать число граций), это небольшое общество за столом должно иметь своей целью не столько телесное удовлетворение – его каждый может получить и в одиночестве, – сколько общественное удовольствие, для которого совместный обед должен, по всей вероятности, служить только средством; тогда это число должно быть достаточным именно для того, чтобы разговор не прерывался или чтобы не приходилось опасаться, что общество разобьется на небольшие группки из ближайших соседей. Последнее не отвечает эстетике разговора, представляющей собой культуру, [а именно] когда один говорит со всеми (а не только со своими соседями), тогда как так называемые торжественные банкеты (еда и напитки) лишены всякого [эстетического] вкуса. При этом само собой разумеется, что все предосудительное, что во всяком обществе за столом, даже за общим столом [в гостинице], публично говорится болтливыми собеседниками о ком-то отсутствующем, нельзя выносить за пределы этого общества и не следует повторять это на стороне. В самом деле, каждое пиршество и без особой договоренности имеет некоторую святость и долг умолчания о том, что впоследствии могло бы за его пределами причинить неприятности его участникам; без этого доверия совершенно исчезли бы удовольствие в обществе, полезное само́й моральной культуре, и даже возможность находить в компании удовольствие вообще. – Поэтому, когда в так называемом публичном обществе (ведь какое угодно большое общество за столом всегда представляет собой в сущности только частное общество, и только гражданское общество вообще по идее публично), – поэтому, говорю я, если о моем лучшем друге скажут в таком обществе нечто предосудительное, то я его, конечно, буду защищать, во всяком случае на свой собственный риск в резких и сильных выражениях вступлюсь за него, но я не позволю пользоваться мной как орудием для того, чтобы распространять эти сплетни и передавать их тому, кого они касаются. – Не один только общественный вкус должен руководить беседой в обществе, для этого существуют и принципы, которые должны служить ограничивающим свободу людей условием при публичном обмене своими мыслями в обществе.
Здесь в доверии между людьми, которые вместе едят за одним столом, есть нечто аналогичное с древними обычаями, например с обычаем арабов, у которых чужестранец, как только он сумел выпросить у них в шатре хоть что-нибудь (хотя бы глоток воды), может рассчитывать на полную безопасность; или, когда послы из Москвы встречали русскую императрицу хлебом-солью и она, отведав это, по праву гостеприимства была гарантирована от всякого покушения. – Вкушение пищи за общим столом рассматривается как формальность подобного договора взаимной безопасности.
Обед в обществе
Человек, который ест за уединенным обеденным столом и остается со своими мыслями, постепенно лишается бодрости; приобретает он ее, когда сотрапезник своими разнообразными выдумками дает ему новый материал для оживления, который сам он не мог бы найти.
За обильным столом, где множество блюд рассчитано только на продолжительное общение гостей (coenam ducere), беседа обычно проходит три ступени: 1) рассказы, 2) рассуждения и 3) шутки. – А. Новости дня, сперва местные, а затем из других городов и стран, почерпнутые из личных писем и газет. – В. Если этот первый интерес удовлетворен, то общество становится уже оживленнее; в самом деле, так как при рассуждениях трудно избежать различия во мнении об одном и том же обсуждаемом предмете и каждый предпочитает свое мнение, возникает спор, который возбуждает аппетит к блюдам и напиткам, и по мере оживления этого спора и участия в нем [всех] разговор становится плодотворным. – С. Но так как рассуждение всегда представляет собой некоторого рода работу и напряжение сил, что в конце концов становится затруднительным от обильной пищи, то разговор естественным образом переходит просто в игру ума, отчасти для того, чтобы понравиться присутствующим дамам, на которых мелкие, игривые, но не смущающие нападки на их пол производят свое действие и дают возможность показать себя с выгодной стороны; таким образом, трапеза кончается смехом’, а природа через движение диафрагмы и внутренностей предназначила этот смех, если он громкий и добродушный, исключительно для желудка ради хорошего пищеварения и, следовательно, хорошего физического самочувствия; участники же таких пиров воображают, будто в той или иной цели природы можно найти бог весть сколько культуры духа. – Застольная музыка на торжественных