Память Божия – это действительно чудо. Потому что оказывается, что в памяти Божьей нет ни времени, ни пространства. Люди, находящиеся на другом конце земли, оказываются так близки нам в момент, когда Господь дает нам силы о них вспомнить, как будто они здесь, в этой самой комнате. Люди, давно умершие, ощущаются нами как присутствующие здесь сегодня. Память Божия – это великое чудо возвращения разрушенного единства всего человечества. Уже, наверное, прошло пятнадцать лет с тех пор, как написал Иосиф Бродский:
…бабочки, мальвы, благоуханье сена,
река вроде Оредежи или Сейма,
расположившиеся подле семьи
дачников розовые наяды,
их рискованные наряды,
плеск; пронзительные рулады
соек тревожат прибрежный тальник,
скрывающий белизну опальных
мест у скидывающих купальник
в зарослях; запах хвои, обрывы
цвета охры; жара, наплывы
облаков; и цвета мелкой рыбы
волны. О водоемы лета! Чаще
всего блестящие где-то в чаще
пруды или озёра – части
воды, окруженные сушей; шелест
осоки и камышей, замшелость
коряги, нежная ряска, прелесть
желтых кувшинок, бесстрастность лилий,
водоросли – или рай для линий —
и шастающий, как Христос, по синей
глади жук-плавунец. И порою окунь
всплеснет, дабы окинуть оком
мир. Так высовываются из окон
и немедленно прячутся, чтоб не выпасть.
Лето! пора рубах навыпуск,
разговоров про ядовитость
грибов, о поганках, о белых пятнах
мухоморов, полемики об опятах
и сморчках; тишины объятых
сонным покоем лесных лужаек…[25]
Вот читаю я эти стихи, написанные человеком, вчера умершим на другом краю земли, в Нью-Йорке[26], и чувствую его, Иосифа Бродского, как будто он здесь, рядом со мной, в этой самой комнате. И не только его; но читаю эти стихи – и вспоминаю моего покойного дядюшку Сергея Ефимовича Пудкевича, старого питерского художника, у которого на даче, как раз на берегу Оредежи, лет двадцать тому назад я пережил именно то, что сейчас описывает нам в этих стихах Иосиф Бродский.
Да, как минимум двадцать лет прошло с тех пор, когда студентом я был у дяди Сережи на даче. И вспоминается он, давно умерший, и его жена Наталья Философовна, и ее отец, которого я никогда не видел – человек с удивительным именем Философ, пешком дошедший до Иерусалима в прежние времена, и его зять Борис, тоже уже давно умерший.
Наверное, еще только пять часов утра, не больше. Борис в берете, натянутом глубоко на голову, заглядывает в комнату, где я сплю, – он уходит за грибами. Потом проходит час или полтора, ко мне заглядывает дядя Сережа, уже одетый: в пиджаке и галстуке и в плаще-пальто (он никогда не выходил из дому без плаща). Redingote grise – как у Наполеона, серый редингот – так называл я это пальто. Он заглядывает в комнату. Уже, наверное, семь или начало восьмого. Я встаю, быстро умываюсь, и мы идем с ним километров за пять или шесть в церковь, к воскресной обедне. Прошло двадцать лет. Я помню каждый тропарь. Я помню все те имена, которые я написал в записочке о упокоении и в записке о здравии – имена людей, которых я видел, и которых не видел: его младшего брата Бориса, который умер в Париже (я его никогда не видел), – там он, в прошлом офицер, был шофером такси; и его сестры Ксении, которая умерла в Питере в блокаду, – у меня осталась от нее одна книга, Лютерова Библия по-немецки, она и сейчас у меня; и его родителей, и многих, и многих других.
Это всё было так давно! Но вот сейчас, когда я прочитал эту элегию Бродского, всё это встало в моей памяти, как будто было вчера. А потом, после обедни, мы выпили чаю и пошли на этюды. Ему уже было в то время много лет, за восемьдесят, но он продолжал работать. Удивительный труженик, великий труженик. Пейзажи и этюды, акварели с московскими храмами – все храмы Москвы нарисовал мой старый питерский дядюшка во время своих поездок в Москву. А там, на Сиверской, в окрестностях Питера, на берегах Оредежи он рисовал этюды. И я вместе с ним. Потом, в одну из последних наших встреч, незадолго до смерти, он мне скажет: «А ведь у тебя были способности к рисованию». Потом помолчит и добавит: «Маленькие». Честный старый питерский художник. Он мне не льстил.
Так прошел этот воскресный день. Вечером я сел в переполненную электричку (да, там они ходили ужасно редко, и поэтому по воскресным вечерам были переполнены) и уехал в город. На другой день встретился со своим учителем (его тоже уже давно нет), Аристидом Ивановичем Доватуром. Теперь каждый может прочитать теплую характеристику Аристида Ивановича, которую дал ему в книге «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицын. А тогда мы еще не читали «Архипелага», но весь Петербургский университет очень любил этого странного бездомного опального профессора, Аристида Ивановича Доватура. А потом я встречусь с Марией Ефимовной Сергеенко, человеком удивительной судьбы и потрясающей чистой веры. И на другой день после нашей встречи она сядет в поезд и уедет в Пюхтицкий монастырь, куда к матушке Силуане ездила каждое лето. А потом я пойду на Смоленское кладбище к блаженной Ксении, тогда еще не прославленной…
И всё это я вспоминаю, как будто это было не двадцать лет назад, а вчера, в крайнем случае, позавчера, а может быть даже, сегодня утром, – так всё это ярко встает в моей памяти. И всё это Бродский, всё это тот поэт, который вчера умер на другом конце земли, в Нью-Йорке, и как-то пока еще не укладывается в сознание, что последний на сегодняшний день великий русский поэт умер. Он говорил в одном из первых своих стихотворений: «На Васильевский остров я приду умирать». Нет, он не пришел на Васильевский остров. А с другой стороны, он не может никуда уйти из этой страны – из его страны, которой он подарил такие удивительные стихи. И он не может никуда уйти из Божьей памяти, потому что он своими стихами восстанавливает, как восстанавливает всякий художник (потому что всякий художник от Бога), вот эту порванную связь между всеми нами.
Мы живем в мире порванных связей, а Господь эти связи восстанавливает. И во время Божественной литургии мы обращаемся к Нему с просьбой: восстанови, Господи, связи между нами, верни, Господи, миру его единство; верни, Господи, Церкви ее единство; верни, Господи, нас друг другу – нас, так часто друг о друге забывающих, нас, так часто друг друга выкидывающих из своей памяти. Господи, Ты нас не забываешь ни на мгновение, но верни нам это чудо – чудо Твоей памяти. Потому что для Тебя нет ни мертвых, ни забытых. У Тебя все живы: и когда мы в Тебе и Ты в нас, и когда мы с Тобою, то мы живы все. И это чудо – чудо восстановления разорванного на куски мира в Церкви совершается всякий раз во время пения Херувимской песни и Великого входа за Божественной литургией. Да помянет Господь во Царствии Своем всех нас – забытых, умерших, убитых, выкинутых из жизни. У Господа таких нет, у Господа все родные, уникальные, необходимые и любимые. Каждая литургия – это чудо. И мы не свидетели – мы участники этого чуда, чуда восстановления всемирного единства, чуда восстановления Церкви, которая вырастает из развалин подобно тому, как сегодня вырастают из развалин наши храмы.
Это чудо! Я не просил ни о чем таком, но мне так хотелось, чтобы в нашей программе прозвучала память этого удивительного человека, чья муза была посвящена Христу.
Мало кто так чувствовал Бога, как чувствовал Его Иосиф Бродский. И, наверное, именно в силу этого пронзительного чувства Бога, которое присутствует в поэзии Иосифа Бродского, и можно в его стихи смотреть как в зеркало, читать его стихи – и узнавать и вспоминать свою жизнь, вспоминать то, что было двадцать или тридцать лет назад, как будто это было вчера, сегодня или, может, позавчера, но, во всяком случае, не раньше. Поэтому давайте стараться вчитываться в его стихи.
Христос говорит: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я среди них». О епископах здесь вообще не говорится.
Митрополит Антоний лондонский очень хорошо говорит о том, что, действительно, Бог в силах из любой группы людей создать Церковь. Мы знаем, где Церковь есть, но мы не можем утверждать, что те люди, у которых нет епископа, которые как-то по-своему молятся Богу, собравшись вдвоем-втроем, не Церковь. Мы не можем это утверждать, говорит митрополит, потому что Господь в силах из любого собрания сделать Церковь. Но пока в этой Церкви нет епископа, у нее нет единства, понимаете? Пока мы собраны двое или трое в одном месте, в другом городе, в третьем селе, каждая наша группа, может быть, по милости Божьей и представляет Церковь. Но пока в этой Церкви нет епископа, она не в состоянии вписаться в Церковь вселенскую. Через епископат мы все соединяемся во вселенскую Церковь, мы все обретаем единство во Христе. А это очень важно. И особенно это важно теперь, когда мир стал таким маленьким и когда в мире столько разрушительных сил действует. И вот почему я продолжаю настаивать на том, что прав был святитель Киприан Карфагенский, когда сказал: «Там Церковь, где епископ». Потому что через апостольское служение наших епископов Господь собирает нас воедино, потому что епископ как бы продолжает служение двенадцати апостолов. И как апостолы во времена Христовой проповеди собирали первую Церковь воедино, так и сегодняшний наш епископат тоже нас всех собирает в одно единое целое.
Я хочу напомнить, что в самом начале Божественной литургии мы молимся о мире всего мира, благостоянии святых Божьих церквей и соединении всех. Мы такие разные, такие непохожие друг на друга, и все мы молимся друг о друге и друг за друга. Потому что Сам Христос зовет нас к этому.
Литургия. Просительная ектения
В прошлый вторник мы говорили о Херувимской песни и Великом входе. Завершается Великий вход, священник ставит дискос со святым хлебом и чашу (потир) с вином на престол – и в это время дьякон выходит на солею со словами: «Исполним молитву нашу Господеви». «Исполним», то есть завершим, доведем до конца. Этой ектенией, которую мы называем обычно просительной, заканчивается вечерня и ею же закан