вино в Тело и Кровь Христа Своего Духом Его Святым для того, чтобы причащающимся они были для трезвения души, оставления грехов и т. д. Вот об этом «чтобы» мы постоянно забываем. Не просто так являет нам Господь Христа Своего во плоти во время таинства Евхаристии, но чтобы это послужило «трезвению души, оставлению грехов, приобщению Святаго Твоего Духа» для причащающихся. Иными словами, таинство это имеет смысл только тогда, когда есть причащающиеся. Вот почему с такой болью многократно говорит отец Александр Шмеман в своих книгах, проповедях и лекциях о том, что страшно, когда служится Божественная литургия и никто во время этой литургии не причащается. Потому что Господь являет нам Себя Самого телесно для того, чтобы преобразить и переделать именно тех, кто причащается.
Трезвение души – и омовение. По-гречески два эти слова – «трезвение» и «омовение» – звучат почти одинаково. Причем слово «омовение» встречается в библейских текстах часто, а слова «трезвение» вообще в Библии нет. И не только по-гречески эти слова звучат похоже, но в одном из древних славянских рукописных текстов литургии как раз и говорится: «во омовение души». Однако, исследуя словоупотребление святителя Иоанна Златоуста, в своей замечательной диссертации «Происхождение литургии Иоанна Златоуста» архиепископ Георгий (Вагнер), недавно почивший святитель русского Парижа, очень ярко и явно показал, что это именно златоустовское выражение: «трезвение души». Это то состояние, к которому призывал великий святитель в своих проповедях, когда говорил о том, что после совершения Евхаристии не следует расточать время за трапезами, но нужно нести подвиг трезвения и проявлять заботу о тех, кто нуждается.
Здесь Златоуст высказывает очень важную мысль о том, что наше христианство должно быть обращено не на самосовершенствование, а на жизнь среди людей. Христианство не есть религия самосовершенствования; христианство есть прежде всего наше служение людям, которым трудно, которым плохо, которым горько, одиноко, которые ждут нас с вами. Поэтому трезвение души – то состояние, к которому призывает Златоуст, – и делает нас христианами. Потому что мы с вами можем быть абсолютно погруженными в молитву, в созерцание, в чтение прекрасных книг, но без трезвения мы забываем о тех людях, среди которых живем, и о том, что они нас ждут, и о том, что без нас им плохо. Давайте помнить об этом уроке, который нам дал великий святитель.
Надо сказать, что во время чтения этой молитвы – «еще приносим Тебе словесную сию безкровную службу, и просим, и молим и милися деем, низпосли Духа Твоего Святаго на нас и на предлежащия Дары сия» – по славянской практике священник в этом месте прерывается и трижды читает тропарь третьего часа. Тропарь, который сейчас, в дни Великого поста, поется каждый день во время богослужения на третьем часе после псалмов: «Господи, Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолом Твоим низпославый, Того, Благий, не отыми от нас: но обнови нас, молящих Ти ся». Тропарь замечательный. Тропарь звучит прекрасно и по-славянски, и по-русски, и по-гречески, и по-арабски. И вот в этом месте богослужения – в составе третьего часа в дни Великого поста после псалмов – он занимает свое достойнейшее место. Но в этом месте литургии он не нужен. В это место литургии он попал довольно поздно и сохранился только в славянской практике. Более того, когда эту молитву читаешь в златоустовском оригинале, по-гречески: «низпосли Духа Твоего Святаго на нас и на предлежащия Дары сия» – и дальше: «и сотвори убо хлеб сей…», – сразу видно, что это «и сотвори» есть продолжение предложения, оно следует сразу после «на предлежащия Дары сия». Значит, разрывать молитву эпиклезы на несколько частей путем введения в нее тропаря третьего часа смысла никакого не имеет, это делать неразумно.
Я думаю, что в будущем это литургическое недоразумение нами будет исправлено. Хотя сама по себе молитва чудесна, удивительна и наполнена огромным смыслом, но только в том месте, в каком она стоит в богослужении согласно церковному уставу. А когда она вводится в состав Божественной литургии, она разбивает очень важную молитву Златоуста, фантастически лаконичную, четкую, яркую, удивительную, – молитву, которая в практике и православных греков и православных арабов читается вся подряд от начала и до конца и поэтому звучит во много раз пронзительнее, чем звучит она, читаясь, согласно нашим служебникам, перебитая тропарем третьего часа.
Мы должны быть очень внимательны к каждому слову в чине Божественной литургии. Как говорят иногда литургисты, к каждой точке и к каждой запятой. Потому что здесь всё значимо, здесь действительно всё должно быть на своем месте. Этот чин очень опасно переделывать, потому что оттачивали его великие молитвенники и великие проповедники – святые, которые прошли через весь свой житейский опыт, трудясь над этим чином, и не нам его переиначивать. Так что я полагаю, что со временем в наших служебниках, как в сегодняшних греческих и арабских служебниках, это чрезвычайно важное место в Божественной литургии будет возвращено к тому состоянию, которое оно имело при Златоусте, при всех без исключения Отцах Церкви – и в IV, и в V, и в VI, и в X, и в XII, и в XIII веках.
И вот здесь очень важно помнить, что мы – греки, русские, арабы, румыны, болгары, грузины – все составляем Единую Святую Соборную и Апостольскую Церковь. Слово «соборный» передает греческое слово καθολικόν. Речь идет здесь о вселенской Церкви, распространенной по всему миру. Нельзя отрываться от вселенского Тела Церкви. Потому что, отрываясь от вселенского единства во Христе, мы мгновенно теряем Христа. Поэтому надо прислушиваться и к богословию наших братьев и сестер в Церкви, и к литургической практике наших братьев и сестер во всех без исключения Церквах: Константинопольской, Александрийской, Антиохийской, Грузинской, Сербской, Болгарской, Румынской, Кипрской, других поместных Церквах.
Мы призываем Духа Святаго во время Божественной литургии, чтобы Господь Духом Своим Святым преложил этот хлеб и это вино в Плоть (Тело) и Кровь Христа. Совершается великое таинство. «Но, – восклицает отец Александр Шмеман, – ощутительно ничего не происходит. Хлеб остается хлебом, а вино – вином. Ибо, если бы происходило оно [таинство] ощутимо, если бы в результате этого таинства нечто физически изменялось в Святых Дарах, то христианство было бы магическим культом, а не религией веры, надежды и любви». Мы же с вами исповедуем не магический культ, а религию веры, надежды и любви, религию, преобразующую мир и нас с вами. Мы восклицаем в конце литургии: «Еще верую, яко сие есть самое пречистое Тело Твое, и сия есть самая честная Кровь Твоя». «“Верую”, а не “знаю”, – говорит отец Александр. – Ибо в этом мире никакое знание, кроме того, которое раскрывается в вере, никакая наука не могут объяснить того, чту совершается в пришествии Святаго Духа, в претворении жизни в новую жизнь Царства Божия, которое посреди нас». Это фантастически важная и очень мало оцененная вещь: то, чту в нас делает Бог Духом Своим Святым, что нельзя объяснить при помощи науки. Это можно только сердцем понять, когда сердце наше горит, как апостолы говорят в 24-й главе Евангелия от Луки: «Не горело ли сердце наше, когда Он шел с нами на дороге и проповедовал нам Писание?» (ср. Лк 24: 32).
И в самом деле: если бы можно было доказать, что в таинстве Бог действительно касается нас, касается этого святого хлеба и этой чаши с вином, то это было бы ужасно. Это было бы концом христианства. Потому что тогда бы мы уже не верили в Бога, а прибегали бы к Нему как к средству. Тогда бы уже не наша свободная воля, не наше горящее сердце приводили нас в храм. Приводила бы нас в храм жесткая и бесцветная необходимость. Ведь не по воле сердца прибегаем мы в аптеку, чтобы купить лекарство. Бессмысленно верить в силу лекарства, потому что мы знаем, что это такое и зачем оно. Так вот, если бы мы знали, что такое таинство, и что оно делает с нами, то так же – без сердца, в силу одного только знания мы бы шли к Богу. Бог нас делает свободными в нашем выборе. Если мы что-то знаем, мы уже не свободны, потому что знание всегда принудительно, как говорил Николай Александрович Бердяев. Знание заставляет нас идти по этому пути. Вера оставляет нас свободными. Бог дает нам свободно делать выбор. И мы делаем этот выбор свободно и радостно.
Сегодня, когда я говорил об этом удивительном моменте в чине Божественной литургии – об эпиклезе, о призывании Духа Свята-го, о том моменте, когда Дух зримо нисходит в храм и наполняет нас всех, молящихся, и претворяет Святые Дары, – мне было как-то особенно радостно и удивительно ссылаться на труды моих современников, богословов и церковных учителей XX века: отца Киприана (Керна), отца Александра Шмемана и владыки Георгия (Вагнера). Я продолжаю говорить об этом и на этом настаивать, что XX век – это век обновления христианства, это век обновления православия. XX век, особенно его вторая половина, послевоенное время – это эпоха, наставшая после кризиса, во многом очень похожего на тот кризис, который переживала античная цивилизация в эпоху прихода в мир Христа Спасителя во плоти, в эпоху, которую мы условно называем эрой Августа. Очень похожим на эту эпоху было время второй половины XIX – первой половины XX века, время глубочайшего духовного кризиса практически для всего человечества. И вот оно кончается. Наступает время духовного возрождения, время второго рождения христианства, когда уже опустевшие храмы наполняются вновь; когда к страницам текстов Священного Писания, Отцов Церкви и других церковных писателей, которые почти не открывались в течение последнего столетия, вдруг вновь начинают обращаться и ученые, и богословы, и проповедники, и просто верующие христиане. Повторяю, что конец XX века, вообще его вторая половина, – это время удивительного обновления нашей веры, время, когда чувствуется то касание Духа Святаго, о котором мы говорили сегодня.
Вы говорите о том, что идет обновление Церкви. А как участвует в этом обновлении ваш церковно-общественный канал?