Он мог стать выдающимся ученым, но предпочел служение Богу и людям. Хотя оставил после себя немало замечательных книг, статей и заметок филологического, богословского и культурного толка, большинство из которых уже изданы. Последняя, недавно вышедшая из печати книга – «Беседы о Данте», его любимом авторе, которого он читал и бесконечно перечитывал в оригинале всю жизнь.
«Христос посреди нас!» Служба в церкви свв. Космы и Дамиана в Шубине
Отец Георгий был простым иереем (безо всяких «прото») в нашем храме Космы и Дамиана в Шубине, а еще настоятелем храма Покрова Пресвятой Богородицы Республиканской детской клинической больницы, где в основном лечатся дети, больные раком. Он стоял во главе волонтерской группы нашего храма, возился и играл с детьми, помогал собирать деньги им на лекарства, исповедовал, причащал и провожал их в последний путь, рыдал над гробом вместе с их матерями, многих из которых спас от самоубийства после потери ребенка. И сам сгорел от той же болезни. «Он взял на себя наши немощи и понес наши болезни»[35], – он и в этом последовал за Учителем…
На последнем из ежегодных вечеров памяти отца Георгия в Библиотеке иностранной литературы в июне 2016 года историк, публицист и поэт Владимир Ильич Илюшенко замечательно сказал, что в наше деструктивное время такие люди, как отец Александр Мень, владыка Антоний, отец Георгий и им подобные посылаются в мир, чтобы в нас не иссякла вера, чтобы показать, что и в наши дни святость возможна.
И хотя я уверена, что и без наших немощных молитв он находится одесную Того, Кого так сильно любил, и сам молится за всех нас пред Его престолом (как молился до последнего вздоха, перебирая в уме тысячи имен), я всё равно постоянно молюсь за него. И ему. Уверена, что то же самое делают сотни его духовных чад и друзей. И он нас слышит и помогает.
Вечная и светлая память!
22 июня 2017 г.
Павел ГаврилюкЗлатоуст нашего времени
Воскресение Христово было для него всепобеждающей реальностью. Крест Христов – ежедневным подвигом, легким бременем и непрекращающейся радостью. Ему было дано плакать с умирающими, утешать безутешных, обнадеживать безнадежных, взыскивать погибших, возвращать в дом Отчий заблудших и со всеми людьми радоваться о Христе так, как никому другому на земле. Слово его проповеди коснулось сотен тысяч сердец; тысячи обратились ко Христу благодаря его подвигу, его примеру, его пламенному свидетельству о божественной любви, его жертвенному служению людям.
В Первом послании к Коринфянам апостол Павел говорит: «… хотя у вас тысячи наставников во Христе, но не много отцов; я родил вас во Христе Иисусе благовествованием. Посему умоляю вас: подражайте мне, как я Христу»[36]. Читая эти слова за границей, я часто вспоминал об отце Георгии. Господь даровал мне немало прекрасных учителей как в Церкви, так и в академических кругах, как в России, так и за ее пределами. Но лишь об отце Георгии я могу сказать, что он меня «родил во Христе Иисусе благовествованием».
Думаю, что это мое признание могли бы разделить сотни, быть может – даже тысячи людей.
В Московском физико-техническом институте, где я, будучи студентом второго курса, впервые встретился с отцом Георгием в 1989 году, было немало незаурядных ученых и талантливых лекторов. Однако его лекции по курсу «Христианство: история и культура» сразу привлекли к себе значительную аудиторию, включавшую не только студентов, но и профессоров нашего вуза.
До Чистякова я подобного ему лектора не встречал (в то время он еще не был священнослужителем). С самого начала лекции он совершенно завораживал, буквально околдовывал аудиторию музыкой своих слов. Он говорил на русском языке московской интеллигенции начала прошлого столетия (произнося, например, слово «вариант» как «варьянт»; «берет» как «бэрэт»), то есть на языке, который теперь позабыли. У него было необыкновенно тонкое чувство языка, можно сказать, абсолютный филологический слух, как бывает абсолютный музыкальный слух. Нас, будущих физиков и инженеров, это и удивляло, и одновременно привлекало. Он многим казался пришельцем из другого мира, мира гуманитарных наук, каноны которого столь значительно отличались от законов мира естественнонаучного.
Впрочем, главное было не в этом. Дело было совсем не в его блестящем риторическом даре, хотя и этот дар был для него средством выражения истины. Главное было в том, что он распахнул перед нами, вскормленными на наивном материализме и атеизме советского времени, незнакомый мир Божественного откровения. Он говорил о мистической реальности Божественного присутствия с такой непосредственностью и убежденностью, с таким дерзновением и духовной смелостью, что даже те из нас, кто были настроены очень скептически и цинично, не могли не заразиться его верой. В его словах была подкупающая и обезоруживающая искренность и кристальная ясность – кляризм, который он, полагаю, унаследовал от своего отца, известного математика Петра Георгиевича Чистякова.
Он не говорил, а буквально обжигал нас словами о Христе. Даже те из нас, кто духовно пребывали в летаргическом сне, под влиянием его слов обретали способность услышать апостольский призыв: «встань, спящий, и воскресни из мертвых, и осветит тебя Христос»[37]. Его лекции были нескончаемым sursum corda («горй имеем сердца»). Его слова как на крыльях возносили наши сердца к Богу. В этом смысле его можно назвать Златоустом нашего времени.
В Оксфорде на факультетах богословия до сих пор сохраняется традиция так называемых lecture-sermons, то есть лекций-проповедей. В пространстве постсоветского академического мира отец Георгий создал свой собственный жанр выступлений, которые были так же содержательны, как лекции, и так же зажигательны, как проповеди.
Он был незаурядным филологом и историком, обладал феноменальной, почти фотографической памятью и колоссальной эрудицией. Однако те знания, которыми он с нами делился, не были только книжными, они не сводились к компетентному изложению фактов. Всё в евангельской вести о спасении он сам пережил очень остро и лично, и потому всё, о чем бы он ни говорил, несло печать его собственного религиозного опыта. Мистика Фаворского света и Иисусовой молитвы занимала в его жизни особое место. Впрочем, о собственном опыте он говорил мало, сохраняя в этом вопросе сдержанность, присущую восточно-христианской традиции.
Пастырская беседа в церкви свв. Космы и Дамиана в Шубине.
Москва, 1990-е годы
В типе его религиозности не было ничего поверхностного, ничего наносного, ничего декадентского, не было никакого «стилизованного православия» (выражение Николая Бердяева). Думаю, что о типе его религиозности будут еще много писать и спорить, потому что к нему едва ли применимы какие-либо стереотипы. В таком тонком вопросе у всякого автора будет искушение сотворить облик учителя по образу и подобию своего религиозного идеала. (Я был близко знаком с отцом Георгием в 1989–1992 годах, а впоследствии, с возвращением в Киев и последующим переездом в Соединенные Штаты, виделся с ним лишь эпизодически. В связи с этим мне труднее судить о его духовной эволюции за последние пятнадцать лет его жизни, нежели о годах, непосредственно предшествовавших его рукоположению в сан священника в 1992 году).
Евангелие было его жизнью. Евангелие для него было не просто авторитетной книгой, не предметом изучения, а наиболее подлинным содержанием жизни. В центре этой жизни стоял Христос. Христоцентричная жизнь, учил он, всё способна расставить на свои места, излечить всякую болезнь как в душе отдельного верующего, так и в Церкви в целом. Вся его жизнь была подражанием Христу, славословием Христу, благодарственной молитвой Христу, «песнью песней», обращенной ко Христу.
Исследователь литургических текстов, он был совершенно свободен от обрядоверия. Ценитель и тонкий знаток церковнославянского языка, он был далек от идолопоклонства перед церковными древностями. Впрочем, ему в равной степени был чужд и революционный пафос тех, кто стремились к кардинальным переменам в языке и структуре богослужения.
Он глубоко знал и ценил православную традицию, но слепой и узкий традиционализм – это детище короткой церковной памяти – был ему чужд. Его колоссальная эрудиция позволяла ему мысленно переселяться в мир античности с такой же легкостью, как и в мир средневековой Европы или царской России. Однако его интерес к историческим вопросам никогда не был исключительно антикварным, его всегда глубоко волновал вопрос о том, как знание, а по большей части – незнание и манипулирование историей влияют на формирование мировоззрения современных верующих.
Он знал и любил византийское христианство, особенно различные проявления византийской святости и молитвенной практики, но критиковал различные проявления современного церковного византинизма. Он порицал всякую зависимость Церкви от государства.
Он отвергал всяческую духовную диктатуру и тиранию, которая является немалым искушением в среде клириков. Он относился с большой бережностью к духовному росту человека, к уникальности и неповторимости пути каждого человека к Богу. Уважение к человеческой личности означало для него одновременно и уважение к свободе выбора. Этим, возможно, объясняется тот факт, что, будучи столь яркой личностью, он всё же не создал никакого культа вокруг себя или собственного учения. Он приводил людей не к себе, а ко Христу.
Он был пророком евангельской свободы. Вера во Христа есть начало подлинной свободы. Стать учеником, другом и сыном Христа – значит обрести свободу, которая означает в первую очередь отвержение власти греха. Служение Христу не следует подменять поклонением идолам, пусть даже таким привлекательным, как церковная старина, великоросский шовинизм и ксенофобия. Должен оговориться, что свободу он понимал не только отрицательно, но и положительно, как свободу во имя ученичества и служения Христу. Столь высоко ценя свободу, он вместе с тем был наделен исключительной духовной трезвостью. В сфере христианской этики он был целиком верен евангельскому идеалу и не терпел никакой двойственности.