разделили боль других детей и стали спасать их. Лет пять тому назад участники спектакля «Пожалуйста, живи!» собрали деньги на лечение четырехлетней Маргариты Никитиной. Сегодня она здорова и играет в театре «Тимур». Как был бы счастлив отец Георгий, узнай он об этом! Иногда я думаю, что знает.
Закончу стихотворением, которое, надеюсь, объяснит, откуда такая уверенность.
…Сойдя впотьмах с вечерней электрички,
еще полна Великого канона
печалью, думала: весь век свой прожила
ты на обочине. Не пригодилась
любовь твоя любимому. Бетонной
плитой легла на грудь твою беда
единственного сына, и душа
окаменела: радости о Боге
в ней нет. Одно терпенье – как проклятье…
А утром тонкий сон пронзил звонок
и – так знакомо тянущий слова,
ни с чьим не схожий голос в трубке:
«Алла,
какое теперь время?» Я в ответ
беззвучно: «Вечность…»
А отец Георгий:
«Здесь всё цветет: мирт, олеандр…»[53]
И – шорох,
дыхание безмерного пространства,
где только что Присутствие живое
так несомненно было…
Ликованье
меня весь день носило по волнам
и обдавало брызгами и светом.
Так вот он где! Ему Христом дарован
мной виденный когда-то Вечный Город
с его холмами, со Святой Сабиной,
плывущей неподвижно, как дредноут,
над Авентином, с садиком цветущим,
где так любил он слушать тишину
сквозь гомон детский…
Что же ты врала —
«нет радости»? Она с тобой, и даже
тебе звонят – оттуда. Значит, помнят,
и любят, и…
Господь, благодарю
за эту весть, за жизнь, за смерть – за всё…
2007 г., 2019 г.
Священник Яков Кротов
«Священник» он сам считал своим первым и главным определением, хотя на жизнь зарабатывал не этим (служил с 1992 года, то есть с рукоположения, в храме свв. Космы и Дамиана в Столешниковом переулке), а профессионально был прежде всего филологом-античником, заведовал кафедрой истории культуры Московского физико-технического института (крестил ректора физтеха Николая Карлова), читал лекции в Российском государственном гуманитарном университете, в Общедоступном православном университете, основанном протоиереем Александром Менем, много участвовал в разнообразных российских и зарубежных конференциях, много публиковался.
Работал в Библиотеке иностранной литературы. Названия должностей менялись от заведующего залом религиозной литературы до сотрудника Института толерантности, но суть оставалась одна: по-европейски образованный человек с европейскими же представлениями о том, для чего и как жить, что такое цивилизация и цивилизованные отношения между людьми, выстраивал всевозможные мосты, мостики и организационные площадки для строительства этих цивилизованных отношений.
Наверное, самым выигрышным, с точки зрения репутации, занятием отца Георгия была забота о детях в Республиканской детской клинической больнице: служение литургий для детей и взрослых, сбор пожертвований, сплочение волонтеров, верующих и неверующих. Однако «очень любил детей» – это не об отце Георгии. Он просто переживал, сострадал, мучился, и – что резко выделяет его из многих и многих «любящих детей» – совершенно естественным образом во время проповеди говорил о том, как ужасно, что в больнице за неделю умерло столько-то детей, как ужасно, что в Чечне погибло столько-то солдат, и как особенно ужасно, что скрывают, сколько в Чечне убито мирных жителей, взрослых и детей.
Священников много, интеллектуалов много, много ныне и совмещающих эти две ипостаси, а мало – гуманистически образованных и интеллигентно ведущих себя людей. Отец Георгий был одновременно гуманистом и священником, как Эразм Роттердамский, и очень напоминал этого основателя современной «европейскости» сочетанием веры во Христа, доверия к науке, уверенности в человеке, веселого скепсиса по отношению к любым попыткам быть выше других, осчастливливать других без их согласия и участия, и грустного юмора по отношению к тем из этих попыток, которые удались. А ему выпало жить в стране, где таких «удач» было много. Его смерть, как и смерть Анны Политковской, – своеобразный гудок, оповещающий о тумане, который опять сгустился после неполных двадцати лет свободы. То, что эта смерть ненасильственная, что тут трагизм, за который нельзя предъявить счет никому из людей, а разве что Богу, лучше всего напоминает о той многомерности мира, которую отец Георгий исповедовал и проповедовал.
Отец Георгий имел политические взгляды, высказывал их в печати, на радио и на телевидении; его охотно приглашали, потому что говорил он великолепно. Он был резко и гласно против войны в Чечне, называл это всегда именно войной, а не «борьбой с терроризмом». Более того, он был – horribile dictu, как выразился бы он сам, а по-русски «страшно сказать» – против армии вообще, во всяком случае, против такой армии, которая уже лет десять как составляет и форму, и содержание российской действительности: «Армия … превратилась … в политическую полицию, … в своего рода “соковыжималку” … Если раньше при помощи насилия можно было чего-то добиться, то теперь насилие заводит только в тупик – это какая-то новая реальность, с которой нельзя не считаться. Абсолютно ясно, что армия в этих условиях уже не может восприниматься как символ нации и предмет национальной гордости, как христолюбивое воинство, которое принято поминать во время богослужения. … У нас, особенно в стенах Государственной Думы, такую критику обычно называют шельмованием армии, но на самом деле она неизбежна и естественна. Увы, в сегодняшней России ее голос слышен слишком слабо».
В современной России, как и в советской России, на такие заявления принято либо стрелять от бедра, либо бить кирпичом, либо, в самым мягком случае, спрашивать с прищуром: «А что вы конструктивного предлагаете взамен?» А он предлагал взамен нормальную человеческую жизнь и не стеснялся называть европейскость – нормой, а изуверство – не «национальными особенностями», тем более не «основой православной культуры», а именно изуверством. Когда в 2002 году Кремль организовал травлю католиков и высылку из России дюжины католических священников и епископа, отец Георгий был в числе немногих, кто печатно выступил с протестом. В отличие от многих других он совершенно не волновался, когда же Папе разрешат приехать в Россию; его волновало, когда Россия приедет в Европу, приедет не поучать, а жить по-людски. Поэтому отец Георгий Чистяков оставался наособицу и в последние годы, когда уже сформировался довольно пухлый слой гламурных православных – и священников, и светских интеллектуалов, которым Кремль по-европейски платит за умение на европейских языках оправдать любую кремлевскую гадость как проявление высшей европейскости.
После того, как в 1990-е годы Россию покинули, спасаясь от нового – теперь в православной упаковке – застоя, отцы Игнатий Крекшин, Мартирий Багин, Зинон (Теодор); после того, как замолчали или, что еще драматичнее, заговорили не своим голосом священники, знаменитые своим демократизмом в перестройку, именно отец Георгий Чистяков остался практически единственным доказательством того, что можно быть православным священником – и экуменистом, демократом, пацифистом, умеющим идти по «царскому пути» между политизированностью и аполитичностью. Умеющим не только сказать о том христианском, что, действительно, в основе европейскости, но и сказать по-европейски – без рабьего языка Эзопа и без скоморошьего радикализма. Умеющим и желающим, рвущимся сказать – этим отец Георгий отличался от множества вполне либеральных людей, которые пришли в духовное сословие ненамного позже, но пришли, уже твердо понимая, что выбирают стезю жесткой самоцензуры, академического богословия, соглашаясь на своего рода катакомбное православие внутри казенной Церкви. Впрочем, такие «катакомбы» точнее назвать «внутренней эмиграцией».
Сегодня политическое, духовное, душевное распутство или, в лучшем случае, беспутство преобладает в России и среди мирян, и среди неправославных, традиционных и нетрадиционных верующих, среди атеистов, агностиков и мирян от неверия. Для них то, что демократов стало существенно меньше – на одного человека! – благая весть, а то, что верующий, да еще православный, да еще священник, утешавший безнадежно больных детей и их родителей, сам умер от безнадежной болезни, – лучшее доказательство того, что Бога нет, а если и есть, так это такой Бог, что лучше бы Его не было. Эта правда – плоская и фальшивая правда смерти, а смерть отца Георгия – свидетельство о другой, не поддельной, а живой Правде свободы и Воскресения.
2007 г.
Светлана Лукьянова
Я пришла в храм Космы и Дамиана более одиннадцати лет назад и сразу оказалась под мощным воздействием проповеднического дара отца Георгия. До этого я знала о нем, как и об отце Александре, с августовского противостояния у Белого дома. Потом – от своего сына Андрея, тогдашнего прихожанина храма. Я только начинала входить в Церковь и толком не знала, как нужно исповедоваться. Об этом и сказала отцу Георгию, упомянув, что пришла по совету сына, и назвала его имя. И вдруг отец Георгий обрадовано восклицает: «А, Андрей?!» – и дальше уточняет у меня какие-то детали, из чего я понимаю, что он участвует в его проблемах. Меня они очень волновали, и мгновенное обоюдное понимание стало и фоном, и точкой отсчета моего вхождения в Церковь и в христианство. Именно тогда я впервые почувствовала благодатный поток «от сердца к сердцу». Эти крылатые слова выражают самую суть пастырского отношения отца Георгия к своим братьям и сестрам во Христе. Его сердечность, «замыкание» на каждом прихожанине во время исповеди влекли к нему людей с их бедами и болями. На субботних всенощных я наблюдала, как клубится хвост исповедников к отцу Георгию, и удивлялась его выносливости. В те времена он, правда, еще «летал» по храму, потом стремительно убегал. «Уходящая натура», – заметила я вскользь (была такая телепередача Льва Аннинского). Он улыбнулся – сравнение ему понравилось.