Два года я ходил на его лекции; это можно назвать катехизацией, хотя не помню, чтобы такое слово звучало. Меня оторопь брала от его необъятных познаний. Он младше меня на пятнадцать лет. Еще два-три года, и он бы мог быть моим сыном. А я смотрел на него, как мальчик Вася Бородин на дядю Степу.
У меня – восторженный озноб, когда ночью на Пасхальной службе, при чтении начала Евангелия от Иоанна, отец Георгий своим звенящим от внутреннего торжества голосом взял на себя латынь, древнегреческий, церковнославянский, итальянский и, кажется, французский…
Автор нескольких замечательных книг и несчетного количества статей, переводчик. И – ни малейшего намека на важность, напыщенную солидность. Напротив – некое озорное мальчишество, которое нет-нет, да проскальзывало в его улыбке, в каком-то словце, в походке. Но видели бы вы глаза отца Георгия, когда он разговаривал или исповедовал мам детей, пациентов больницы…
Еще помню, подошел к нему на исповедь, срочно надо было разгрести кучу жуткой дряни. А он весь какой-то – как больной. И глаза больные. «Батюшка, что с тобой?» – «Костя, утром встречался с главврачом. Он на меня кричал. Он на меня топал ногами как слон. Он говорил, что мы позорим больницу своими крохоборными подачками, как будто больница нищая. Это он о наших, ваших пожертвованиях. Ты понимаешь, он на меня топал ногами как слон! А мы на эти деньги купили уникальное оборудование». Про слона батюшка упомянул еще раза два. И у него были раненые круглые глаза. А я слушал его, моего родного человека – и у меня ярость в горле. Мне бы того главного врача детской республиканской! Уж я бы ему всё внятно втолковал на хорошем портовом или автозаводском языке, который я тогда еще помнил. А ведь отец Георгий просто не может на нем говорить, тем более – слышать, терпеть. «Батюшка, родной, да (послал бы ты этого…) ты успокойся. Ну что ты (из-за всякого ублюдка) волнуешься. Пожалей ты его (скотину трижды разэтакую), он несчастный человек. Береги себя». Отец успокоился немного. «Спасибо, Костя». Наклонил мне голову, вполголоса – слова принятия исповеди. А потом как-то с амвона сказал, что иногда к нему подходят на исповедь, а он сам как бы исповедуется. Видно, не со мной одним такое случалось…
Порою на проповедях отца «заносило», особенно если он затрагивал политику. Его горячность, его бурная итальянская жестикуляция, его срывающийся на крик голос в ком-нибудь другом были бы смешны. Но у отца Георгия всё настолько глубинно искренне, он настолько лично переживал всё происходившее в стране, что даже его неточные оценки и суждения не вызывали протеста…
Одна прихожанка, моя сверстница, как-то спросила: «Костя, помнишь, в наши студенческие годы все центральные газеты писали о вундеркинде, который в 14 лет поступил в МГУ?» – «Да, конечно, помню». – «Это был наш отец Георгий».
Я всё гадал, так какое все-таки у него образование – историческое или филологическое? Оказалось – филфак МГУ, историческое отделение…
Про него говорили, что он свеча, горящая с двух концов. «И посередине», – всегда добавлял я. Лекции в физтехе – факультатив по истории религии, регулярные выступления на радио «София», работа в Библиотеке иностранной литературы, постоянные публикации в «Русской мысли» и «Истине и Жизни», несколько книг, переводческая деятельность, служба в нашем храме. Этого хватило бы на долгую жизнь нескольких трудоголиков. О работе в РДКБ я уже упоминал. Когда мое поприще там закончилось, я по инерции походил туда еще, но определенного занятия не нашлось, и я перестал. Невыносимо видеть столько горя, ничего не делая. Конечно, у отца Георгия там дел в избытке. Но от груза человеческого, от детского страдания дела не спасали. Скольких малят он там отпел! Боюсь, не на много меньше, чем крестил…
Отец Георгий был человек, не слишком крепкий здоровьем. А та история с попыткой передачи больницы из Минздрава в какой-то НИИ (тогда долой лечение, все силы – на выпечку кандидатов и докторов) его свалила. Он с делегацией мамок дошел до какого-то крупного чиновника, и больницу отстояли, но батюшка надолго слег в больницу сам. Здоровье его пошатнулось, вскоре он погрузнел, стал ходить, по-старчески шаркая, стремительно стареть. Было больно на него смотреть, и как-то я спросил его, правда ли, что у него лейкемия. «Нет, у меня сгущение крови». Ничуть не лучше. Если вязкость жидкости в магистрали больше расчетной, то для сохранения расхода необходимо повышать давление. От этого, случается, трубопроводы лопаются или засоряются, и насос работает на износ. Применительно к человеку – кровеносные сосуды и сердце.
Последние месяцы батюшки – у меня душа изнылась, я измолился весь. Вот он идет, едва передвигая ноги, я подойду, тихонечко поглажу его рукав: «Батюшка, я тебя люблю». – «Я знаю, Костя». А узнав о его самом последнем заболевании, вдруг понял: он умрет. Но как ни было ожидаемым сообщение о смерти отца, оно меня пришибло. Мой разум говорил: он неизлечим, в храм не вернется. Душа – бунтовала, не желала мириться. Я молил Господа о чуде, но чудо надо заслужить…
Так что теперь, родные мои, будем плакать и рыдать? А Господь и наше вероучение учат всегда радоваться и за всё благодарить. «Смерть любимого человека, любимого священника, друга – всегда горе и потеря», – говорит наше мирское. «Но у Господа все живы», – возражает наша христианская вера.
Так давайте попробуем все-таки превозмочь боль и скорбь, попытаться найти радость. У батюшки, при его опухоли головного мозга, не могли не начаться жуткие головные боли – или с ума сойти, или пускать слюни в наркотическом забытьи. Теперь у него нет такого жуткого выбора. Как на Руси всегда говорилось – отмучился.
Мы потеряли учителя, исповедника, друга на земле. Но у нас появился могучий молитвенник на Небе. Приобретение не какое-то там «виртуальное», а самое что ни есть реальное и действенное. Это ли не причина радоваться? Пусть сквозь слёзы горя. Это ли не причина благодарить? Пусть скорбя.
Это всё, что я могу сказать прямо сейчас. Извините за несобранность и сумбур, за возможные неточности. Через полгода, может быть, получилось бы что-нибудь более внятное. Мир праху твоему, любимый друг и отец…
26 июня 2007 г.
Татьяна СемчишинаОн любил каждого как единственного
Уход отца Георгия дал возможность по-новому прочувствовать и переосмыслить его роль в моей жизни. Честно говоря, раньше слово «отец» по большей части воспринимала как некую приставку для обозначения сферы профессиональной деятельности – раз священник, значит, положено звать отцом. А ведь он действительно им и был: за пять лет нашего общения он стал не только наставником, но и родителем. И эти отношения были отблеском и проявлением той отеческой любви, которой любит нас Бог.
Удивительно думать об этом сейчас, – а ведь отец Георгий вполне мог остаться для меня просто одним из священников прихода, и не более того. Какой-то период после того, как пришла в Космодемьянский храм, моталась из стороны в сторону – куда бы податься.
Отец Георгий мне нравился – но был, на мой неофитский взгляд, недостаточно строг (хотелось же подвигов, и побольше, побольше!) и слишком популярен. А идти к нему по веянию моды («раз все идут – значит, и я пойду») мне совсем не хотелось.
Поначалу меня сбивал с толку и смывал поток свободы – то пространство, которое отец Георгий оставлял для самостоятельного принятия решений. И, что не менее важно, для ответственности за свои решения. Внимательно выслушивал, задавал вопросы, высказывал свое мнение, иногда рассказывал какую-то историю или байку, как казалось, совсем не имеющую отношения к делу, – и говорил: «А теперь давай помолимся!» Никогда не давал готовых решений и готовых ответов – разворачивал ситуацию под разными углами, говорил о возможных последствиях того или иного поворота событий, но никогда не давал никаких указаний.
Я выбрала его духовником по его детям – «по плодам узнаете их»[59]. Две главные черты, которые бросались в глаза и которые я очень ценю в людях – сочетание глубины и открытости. Вдумчивости и живости. Духовной собранности, сосредоточенности и чуткости, человечности.
Я рискнула и пошла к нему. Слава Богу.
Первое время мы привыкали друг к другу. Он терпеливо выслушивал мои вздохи, жалобы и глупости, накрывал епитрахилью и с напутственным «старайся» начинал читать разрешительную молитву. Потом исповеди стали глубже – он сопереживал и молился. Иногда приходила со вселенской грустью – как отличница и чистюля страдает из-за кляксы на предпоследней страничке домашнего задания по математике. Отец слушал, улыбался и гладил по голове: «Моя бедная девочка». Или начинал посмеиваться над моей наивностью и детскостью, так ласково, по-отечески – потом его смешинку подхватывала я, – и очередь изумленно поглядывала на двоих, смеющихся у аналоя.
Бывало, что шла к нему с грузом, с потребностью и надеждой на долгий разговор. Подойду – он совсем измученный. «Устали вы, отец Георгий?» – «Да, очень устал». И всё накопленное удавалось вместить в два слова – помолиться, проплакаться, и жизнь начиналась заново.
Было совестно, что, при его слабом здоровье и таком множестве исповедников, я бежала к отцу Георгию при любом случае. «Так неудобно, – вон, сколько людей стоит, да и вас обременяю: но мне очень надо на исповедь. Сказать самое важное. Больше идти некуда…» Так начинался не один разговор. «Если есть потребность исповедаться – иди и ни о чем не думай», – так отвечал отец Георгий.
Он молился. Молился и промаливал. Раной в сердце остались две ситуации, которые с легкостью можно списать на «случайности». Приходила к нему на исповедь в «разобранном состоянии», полном унынии, отчаянии, отвращении – и бессилии что-то изменить. Темнота сдавливала, парализовала – и не было ни сил, ни желания хоть пальцем пошевелить. «Отец Георгий, пропадаю. Я сейчас каюсь – и знаю, что отойду и снова повторю то же самое. Потому что нет желания выбираться из этой трясины». Сосредоточенно смотрит – «Давай держись. Я за тебя помолюсь». На следующий день внутреннее состояние менялось на 180 градусов – появлялись силы и желание жить. А отец Георгий на следующий же день попадал в тяжелом состоянии в больницу. Совпадения? Всё возможно. Но для меня – это еще одно свидетельство того, что «мир нельзя изменить, его можно только искупить». Прости меня, отче.