еперь он может сделать еще больше, поскольку болезнь больше не обременяет его. Я вспоминаю слова св. Терезы: “На Небесах я буду трудиться для земли”… Помню, как я встретила отца Георгия на улице как раз перед нашим отъездом и почувствовала сильный внутренний толчок, чтобы опуститься перед ним на колени для благословения[74]; но я подумала, что так поступить невозможно… Никогда не забуду его взгляд и улыбку. От него исходил большой мир, он являл нам то, чем могут быть отцовство и Милосердие Отца, бесконечная любовь Христа, огонь Святого Духа. Я думала, как явно в нем присутствие Пресвятой Троицы – как в живой иконе, и иконе действенной».
Четырнадцатого марта отец Георгий отпевал нашу безвременно сгоревшую от рака подругу. Обращаясь к нам, стоявшим вокруг гроба, он подчеркивал, что Церковь – это единое собрание не только тех христиан, которые живут на земле, но и тех, души которых живут уже на Небесах, и как важно это единство для тех и для других, как важна наша молитва за усопших – и для усопших, и для нас. Оказалось, ему самому оставалось тогда приходить в родной храм лишь десять дней…
Когда отец Георгий заболел, когда стал известен его тяжелейший диагноз, эта боль всё ныла – ну что можно сделать для него?.. Слава Богу, еще появился этот ящичек в храме – «На лечение отца Георгия». Я не могла себе позволить пойти навестить его или что-то передать помимо этого ящичка – сколько из нас мечтало тогда о чем-то подобном. Но одну вещь я себе все-таки разрешила: когда на сайте храма появилось пасхальное письмо отца Георгия и стало понятно, что он по-прежнему пользуется электронной почтой, я послала для него один свой текст о Мандельштаме, который давно мечтала подарить ему на Пасху. Верилось, что текст будет ему в удовольствие, а не в нагрузку, потому что основная его тональность – «радость узнаванья» Божьего присутствия в мире и ощущение, что «счастливое небохранилище – раздвижной и прижизненный дом»[75], – так близки отцу Георгию. Он ответил уже на следующий день. К счастью, текст и вправду пришелся ему по душе. А дальше он написал: «Сейчас я тяжело болею и нигде не бываю, кроме моей больницы, но мне можно писать, поэтому жду новых текстов. Ваш Г.Ч.». И эти последние обращенные ко мне его слова – «жду новых текстов» – теперь, когда земной путь отца Георгия завершился, вдруг оказались не просто еще одним свидетельством его открытости и доброжелательности, но и призывом не лениться и противостоять вечным сомнениям, когда что-то пишешь («да нужно ли это кому» и проч.).
Помню, он как-то зимой зашел к нам в группу милосердия – очевидно, поджидал кого-то и не хотел подниматься к себе наверх. Мы заулыбались, пытались его угощать, но он отказался и просто посидел с нами. И помню тишину и радость этого присутствия. Ведь он уже столько доброго, светлого, глубокого успел подарить «каждому и каждой» из нас, что слова были как-то и не нужны. И хочется пожелать, чтобы радость от присутствия отца Георгия в нашей жизни – в жизни и тех, кто знал его, и тех, кто еще познакомится с ним благодаря его трудам и свидетельствам о нем, – не иссякала.
Но это еще и требовательное присутствие. Как сказал Саша Кремлёв на поминках, лучшим памятником отцу Георгию были бы люди, следующие его призывам, достойные его заветов. Это трудно, кажется почти утопичным. Столь же утопичным, как, например, следование призыву Иисуса любить своих врагов. Но вот что говорил о заповеди любить врагов сам отец Георгий: «Если бы я был святым, как Серафим Саровский, или святой, как блаженная Ксения, я бы мог (могла) любить врагов. Но я грешник, и у меня это никогда не получится, и я об этом даже не буду думать. Так мы иногда рассуждаем, но этого делать нельзя. Нельзя и притворно изображать любовь к врагу. А надо понять главное – ориентир, на который надо равняться, как на Полярную звезду, к нему стремиться, двигаться в направлении к нему. А для этого надо сначала остановить ненависть и раздражение против человека, остыть, не быть кипящим чайником, а затем уже выстраивать с ним отношения».
Так что примем заветы отца Георгия, его призывы, его жизнь, его облик как свет путеводной звезды для всех, кто любит и еще полюбит его.
Июль-август 2007 г.
Александр ЧёрныйГуманитарий на физтехе
Моя первая встреча с Георгием Петровичем Чистяковым произошла в 1990 году в стенах alma mater. В то время избранный в 1987 году ректором МФТИ член-корреспондент Академии наук Николай Васильевич Карлов задумал радикально перестроить преподавание общественных наук. Время шло горбачёвское: на фоне бедности – гласность, свобода и демократия. А в ведущем техническом вузе страны гуманитарная область знаний давно находилась в застое. Вот как сам Н.В.Карлов это описывает: «…Я как ректор посетил заседание соответствующих кафедр… Боже мой, что я увидел!! На кафедре политэкономии не смогли объяснить, чем Самуэльсон отличается от фон Хайека. На кафедре научного коммунизма не знали, в чем состояли идейные разногласия между Троцким и Сталиным в 1927 году. На кафедре философии были трудности с пониманием того, чем политеизм отличается от прагматизма. Студенты называли всё это “богословием”, и это сильно обижало. Я решил начать с философских чтений, приглашая в МФТИ молодых философов, которые быстро стали авторитетными для студентов. Я не испугался даже явно богостроительных исканий отца Георгия (Г. П. Чистякова). На меня посыпались доносы, которые я купировал простой ссылкой на мнение Генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачёва»[76].
В 1992 году в МФТИ появилась кафедра истории культуры (позже культурологии). Как гласит запись на соответствующей страничке сайта mipt.ru: «Первым заведующим кафедры стал проф., д. филос. наук А.Л.Доброхотов. В последующие годы кафедру возглавляли известный московский священник Георгий Чистяков и проф. д. филос. наук А.И.Кобзев». Теперь ею руководит В.П.Лега, выпускник МФТИ 1978 года, он же возглавляет кафедру философии СТПГУ. Надо сказать, что предтечей этого процесса в институте был академик Б.В.Раушенбах и его знаменитые гуманитарные курсы, читавшиеся в семидесятые годы, на которых он рассуждал о возможности физических толкований троичности Всевышнего как трех проекций божественной сущности в вещный мир.
В «Физтехе». Долгопрудный, 1990-е годы
Итак, я, студент третьего курса, вдруг узнаю, что в качестве одного из спецкурсов по выбору могу прослушать «Историю христианства». Преподавателем значился кандидат исторических наук Георгий Петрович Чистяков. Конечно, на научное звание физтехи обращают внимание. Преподаватель должен вызывать уважение, иначе никто не станет тратить время, чтобы его слушать. Не скрою, что свою роль сыграла возможность «халявы» – студенты изрядно устают сдавать трудные зачеты и экзамены. Так я оказался на лекции. Первое впечатление – шок: редкая для преподавателя в МФТИ экспрессия: речь, активная жестикуляция и – язык! Язык образный и выразительный, богато украшенный цитатами и свидетельствующий о широчайшей культурной эрудиции. Такого я на физтехе не слыхал!
Я считал себя подготовленным слушателем. В детстве читал бабушке Евангелие и посещал с ней баптистскую церковь. Считал себя человеком верующим на том основании, что не помню времени, когда бы сомневался в присутствии Бога. Но христианская жизнь мне казалась тогда понятием идеального мира, от которого студенческое бытие бесконечно далеко. Конечно, я был совершенно нецерковным юношей. И вдруг в Георгии Петровиче я увидел удивительно цельного человека. Любовь, с которой он говорил о Христе и Церкви, не оставляла сомнения, что он сам – часть христианской истории, о которой нам рассказывал. Его лекции иногда походили на гомилии, но они раскрывали красоту христианской культуры, суть истинного христианства и потому не оставляли равнодушными даже совершенных скептиков.
Для того чтобы читать лекции на физтехе, нужно быть Личностью. Студенты не простят ненастоящих убеждений, их максимализм граничит с жестокостью[77]. Так вот, Георгия Петровича, даже при всём несогласии с его христианской позицией, уважали и слушали. Потому что он был настоящий. Он всегда проявлял заинтересованность к вопросам студентов, несмотря на частую остроту и некомплиментарную форму. Отвечал точно, по смыслу, ведь уход от темы на физтехе воспринимался как признак слабости позиции. Студенты проникались уважением к преподавателю и уходили с занятий, заинтересованно обсуждая предмет.
В аудитории стало собираться всё больше народу, она переполнялась, иногда не было мест, чтобы встать, приходилось слушать в дверях. Кто-то приходил посмотреть на «анекдот»: в научном вузе преподаватель говорит о Христе, кому-то было любопытно найти в его рассуждениях брешь, поспорить, кому-то нравились стихи, исторические факты, общекультурные знания, которыми были наполнены лекции; но были и те, кто отзывался душой на рассказ Георгия Петровича, позже отца Георгия. И всех поражала ясность его мышления.
После лекции Георгий Петрович буквально «отдавал себя на растерзание» студентам. Он говорил: «Ну, теперь идите со своими вопросами», – и выстраивалась огромная толпа, все спускались вниз, и, конечно, мало кто успевал задать свои вопросы. Но среди моих однокурсников отношение к христианству за те полгода, пока читался этот гуманитарный курс, удивительным образом изменилось. Во всяком случае, может быть, мало кто вот так сразу уверовал, но от глумления, от каких-то глупых шуток люди отошли и уже стали это считать неприличным для себя. Это произошло прежде всего потому, что в отношении отца Георгия и к слушателям, и к тем, кто задавал вопросы, какими бы они ни были резкими, была огромная любовь. И это было настолько необычным, настолько меняло отношение самих людей к отцу Георгию, а потом вызывало интерес к тому предмету, о котором он говорил, что, мне кажется, это был луч света и потрясающий момент в истории физтеха. В тот момент это был действительно подвиг. Честно говоря, мне кажется, что в этом и есть подлинное христианство, когда оно выражается в такой любви к людям и в том, чтобы не бояться «отдать себя на растерзание» даже тогда, когда эти люди настроены совершенно, может быть, скептически и даже негативно.