боры. Фактически весь этот месяц мы были на положении рядовых. И все по-разному себя вели. И надо сказать, что я, например, сам достаточно раскис за этот месяц, а вот Егор держался замечательно. Все-таки сын полковника и внук генерала.
Теперь по поводу его научного пути. Это всё началось в университете. Достаточно пролистать его дипломную работу по Фукидиду, чтобы увидеть, что это совершенно не ученическое произведение и уровень его намного выше обычной дипломной работы. Ожидалась блистательная научная карьера, в том числе и в смысле организационно-структурном. Но дальше – довольно неприятное событие. Это была политика нашей кафедры истории Древнего мира: самых талантливых не оставлять в аспирантуре. И Егора примитивным образом завалили на вступительном экзамене, при всех его талантах и достоинствах. Он устроился на работу в Институт иностранных языков. Он преподавал там латинский язык, это занимало очень много времени. Конечно, он продолжал заниматься научной работой. Но вот этот первый порыв, связанный с Фукидидом, не нашел полного осуществления. Я знаю, что у Егора были обширные планы; в частности, он хотел подготовить новый русский перевод «Истории» Фукидида. Но, в общем, это не осуществилось.
Уже позднее он занялся Пав-санием. Да, опять же, любопытно. Фукидид – это один из самых блистательных, если не самый выдающийся греческий историк, замечательный греческий прозаик.
Г.П.Чистяков. Москва, 1984 год
Павсаний все-таки гораздо менее известная фигура, поздний автор, который написал «Описание Эллады». Но я думаю, что Егора привлек сам жанр этого произведения.
Потому что наряду с филологией, с трепетным отношением к слову, в частности, к слову древних авторов, он был и большим почитателем искусства и, наверное, прежде всего – архитектуры. А «Описание Эллады» Павсания – это в какой-то степени предшественник современных путеводителей. Когда я читал «Римские заметки» отца Георгия, я думал, что, может быть, этот труд написан не без влияния Павсания. И в кандидатской диссертации, которая сейчас, слава Богу, опубликована, мне кажется, отцу Георгию удалось показать всё значение труда Павсания.
Замечательно, что стало выходить собрание сочинений отца Георгия. Хотя меня не оставляет горькое чувство, что он ушел от нас столь рано – ему было пятьдесят три года. И сколько он всего еще мог сделать! Наука до конца его увлекала, он занимался ею. И все-таки в начале девяностых годов он довольно серьезно изменил свою судьбу. Но кроме того, что связано с его верой, тут есть еще один момент. Он был человеком, которому нужно было активное действие.
И надо еще помнить эту эпоху. Ему, по-видимому, казалось, что рамки ученого для него тесны. Он стал священником. И не просто священником, а проповедником, публицистом. И, конечно, едва ли не главное – это его забота о больных онкологией детях. Вообще трудно даже себе представить, какую огромную работу он вел в этот последний период, при том что здоровье его всё время ухудшалось и мы все, его знакомые, ему говорили: «Ну откажись от этой поездки. Ну откажись уже от этих дел». Но ничто не помогало: он был трудоголиком, он буквально сжег себя в этой своей деятельности. При этом ушел очень рано. Очень обидно: у него появились новые интересы, в том числе и научные. Он очень серьезно занимался Данте, готовил работу по Данте. Но вот… увы.
Надо еще понимать, что отношения с начальством были далеко не простые. Это те тенденции, которые для отца Георгия были совершенно нетерпимы. Тут еще надо иметь в виду, сколь высоко он ценил человеческую свободу и человеческое достоинство. Со всем этим стало гораздо хуже сейчас: и в нашем обществе, и в государстве, и в Церкви. Я могу себе представить его позицию, его глубокие переживания, если бы он был сейчас с нами.
3 февраля 2016 г.
Да, как-то не верится, что уже прошло десять лет. Десять лет без отца Георгия. Очень горько, и, в общем, горечь эта для всех, кто его знал, сохранится, она не пройдет.
В самом деле, я знал отца Георгия на протяжении тридцати шести лет примерно. Но таково, может быть, свойство памяти, воображения – чаще всего я вспоминаю Егора-студента, с 1970 по 1975 год, когда он учился на истфаке МГУ. Я учился на том же курсе, а с 1972 года, когда у нас было распределение по кафедрам, и в одной группе. И, собственно, с этого времени началась наша дружба. Вот я пытался вспомнить и так и не смог, когда я его увидел в первый раз. Но не важно. Я хотел бы сказать вам о некоторых чертах характера, некоторых увлечениях Чистякова-студента.
С первого раза он производил несколько странное впечатление. Причем очень скоро обнаруживалось, что это впечатление, в общем, неверно. При первой встрече он напоминал «ботаника». Тогда не было такого выражения, оно позже появилось. Такой вот человек, который весь в занятиях. Он был высокий и в то же время немного нескладный. У него были ярко-красные щеки и очень высокий голос. А потом оказалось, что на самом деле ни грана от этого «ботаника» в нем не было. Он был совершенно иным. Он был веселый, жизнерадостный, он был, в общем, достаточно физически крепкий, хотя казалось совсем иное. Я видел его в разных ситуациях. И, в частности, помню лето 1974 года, когда у нас были месячные военные сборы. Для нас, студентов, в основном из интеллигентных семей, это был тяжелый момент. И надо сказать, что Егор там держался замечательно. Он никогда не забывал о том, что он сын военного и внук военного, и «марку» держал. <…>
Егор Чистяков на военных сборах. Владимирская область, лето 1974 года
Что нас сблизило? Во-первых, негативное отношение к советской власти. И что нас влекло? Нас влекла свобода, естественно, и культура. Свобода, культура, традиция – вот эти вещи, которые были соединены. Это то, что он ценил, и то, что в конечном итоге привело его к Церкви. Хотя это был достаточно долгий путь. Вообще, ведь времена были совсем иные, не похожие на нынешнее время; даже язык сменился, и некоторые вещи сейчас надо специально объяснять. <…>
Он очень любил поэзию и писал стихи. Причем ему особенно нравилась философская линия в русской поэзии: Тютчев, Владимир Соловьёв. Ну, и особая любовь была к поэзии Серебряного века. Я никогда не забуду его совершенно потрясающего, артистичного чтения «Капитанов» Гумилёва. Иногда просто его приходилось упрашивать, потому что это было замечательно. И он очень любил французских поэтов конца XIX века: Верлена, Франсиса Жамма. Он их переводил, он отчасти им подражал.
Он был очень динамичный человек. Надо еще об одном свойстве сказать – о его невероятной артистичности и, в общем, любви к игровому началу. Я не знаю, прилично ли говорить об этом в храме, но на четвертом курсе он собрал семь-восемь однокурсников и прочитал блистательную лекцию, которая называлась «История русского мата». Вот это тоже имело место, как и то, что он переводил некоторые стихи Катулла и других римских поэтов, не очень приличные. Правда, когда потом, много лет спустя, когда он уже был священником, я ему об этом напомнил, он как-то замахал руками, мол: «Что ты вспоминаешь эти грехи молодости!»
Да, он менялся, конечно, он менялся… Но я сейчас не буду говорить о его пути в Церковь, об этом лучше скажут другие. Но были некоторые другие, мировоззренческие изменения, и они, в общем, отчасти связаны с тем, что он откликался на время, на то, чту происходило вокруг. Так, в студенческие годы он очень увлекался славянофильством: Хомяков, братья Киреевские, Аксаковы. И он во многом разделял это мировоззрение. Но позже, к девяностым годам, он стал абсолютно убежденным западником. Он продолжал ценить этих мыслителей, но, тем не менее… слово «православный» для него оставалось не существительным, а прилагательным: «православный христианин». Вот христианство – это то, что объединяет Европу и Россию. Россию он всегда мыслил как часть Европы.
Это, конечно, счастье, что я в течение тридцати с лишним лет был близок с отцом Георгием. И, конечно, это тяжелейшая потеря.
22 июня 2017 г.
Очень грустно… Двенадцать лет прошло. Это и обидно, и несправедливо, что отца Георгия нет среди нас. Время уходит. Времена меняются, и меняются не только к лучшему. И в Церкви закручиваются гайки, и многое из того, что свободно мог делать отец Георгий, сейчас делать намного сложнее. Уже нет и отдела библиотеки этой, которым он руководил и который он так любил.
Передо мной несколько текстов зачитали, относящихся к 2007 году. Я решил, что я тоже зачитаю свои непосредственные воспоминания о смерти отца Георгия, а потом скажу еще несколько слов, немножко прокомментирую, в том числе откликнусь на то, что сегодня уже говорилось. Это текст, который я в свое время опубликовал в своем «Живом журнале».
<…>[95]
Ну, и теперь несколько слов. Может быть, мне уже приходилось об этом говорить. Неудивительно, учитывая личность отца Георгия, что за эти двенадцать лет возникло много мифов, причем это мифотворчество началось почти сразу после его смерти. Казалось бы: для чего разоблачать мифы? Но мне кажется, что он не нуждался в этом мифотворчестве. Я процитирую совсем не церковного, скорее – антицерковного поэта: «Я люблю вас, но живого, а не мумию»[96].
Он не поступал в четырнадцать лет в университет – поступил после десятого класса. Он учился не на классической филологии, а на историческом факультете МГУ. Но он поступил к нам уже со знанием греческого и латинского языков. Мы все, кто специализировался на кафедре истории Древнего мира, изучали греческий язык в университете. Егор не изучал, потому что он уже им владел. Вообще, он пришел с намерением заниматься египтологией. Он уже занимался этим в старших классах, в Музее изобразительных искусств. И он учил иероглифику и стал учить на первом курсе хеттский язык. Но у него возникли очень серьезные проблемы со зрением, и врачи ему сказали, что иероглифы пагубно действуют на зрение. И он окончательно переключился на классическую античность.