Можно сказать, что Генри Миллеру вообще крупно повезло в сравнении со многими его собратьями по перу и тем более — по бунтарски-анархическому духу. Ровесник Михаила Булгакова и Осипа Мандельштама, он родился в год смерти одного из своих кумиров — великого французского поэта-символиста Артюра Рембо, дебютировал в литературе в середине десятилетия, когда звезда Булгакова и Мандельштама уже начала закатываться под «гниющим солнцем» (метафора самого Г. Миллера) тоталитарного сталинского режима, пережил с грехом пополам роковое военное десятилетие и, в начале 60-х, удостоился в столь мало отзывчивой к плодам его творчества и «гения» (опять же миллеровское определение собственного таланта, не раз скользящее по страницам его книг) Америке официальных лавров, был даже избран в Национальную академию искусств и литературы, снискал определенное материальное благополучие и умер в 1980 году, чуть-чуть не дожив до 90-летнего юбилея.
Один современный поэт завершал свое стихотворение горько-грустноватым назиданием: «Жить в России надобно долго…» Добавлю от себя: не только в России. Тот же Рембо умер в нищете и безвестности в 37 лет, а на долю еще одного из миллеровских кумиров и учителей — англичанина Дэвида Герберта Лоуренса (у нас приобрел широкую известность его роман «Любовник леди Чаттерли», 1928) — выпало неполных 45. Так что поразительная жизнестойкость — одно из самых примечательных свойств, присущих миллеровскому лирическому герою, — не подвела и создателя, отмерив ему редкий по продолжительности и творческой насыщенности жизненный срок. Но в конечном счете не это главное.
Главное — в жизнестойкости обширного миллеровского наследия, отмеченного удивительным разнообразием жанровых форм и в то же время — редким постоянством тематики, этико-философской структуры и поэтической образности. Главное — в озадачивающей многозначности его произведений, которые могут быть прочтены и как лирическая пикареска (современная разновидность восходящего к эпохе Возрождения «плутовского романа»), и как своеобразная разновидность сатирико-бытового романа нравов (или, как называл его прародитель этого жанра Бальзак, «физиологического очерка»), и, на ином уровне, как один из новаторских вариантов философского романа XX столетия, числящего в ряду своих представителей, наряду с Кафкой, Джойсом и Прустом, Сартра и Камю, Кобо Абэ и Кэндзабуро Оэ, Уильяма Голдинга и Джона Фаулза, Макса Фриша и Фридриха Дюрренматта. Одним словом, романа экзистенциального.
Трудно поверить, что все это может сочетаться в пределах одной и той же художнической индивидуальности. А ведь Генри Миллер был не только прозаиком, но и одаренным графиком. Неплохо играл на рояле, тонко разбирался в искусстве театра и кино. Дал мозаичную, но в своем роде уникальную картину насыщенной художественной жизни во Франции первой трети нашего века в многочисленных очерках и эссе, составивших больше двух десятков томов. (Два из них — о влиянии на него психоанализа и ряда крупных писателей XIX–XX веков — можно прочитать в этом сборнике. А с более масштабным опытом Г. Миллера в области литературной критики — эссе «Время убийц. Этюд о Рембо», 1946, не так давно познакомила читателя та же «Иностранная литература», 1992, № 10.)
Относительно же своих учителей в жизни и в искусстве он сам высказался исчерпывающе — в «Черной весне», да и в ряде других произведений. Это титаны Возрождения: Боккаччо, Данте и особенно Рабле. Люди универсальных талантов и дарований. Художники редкостно цельного мировосприятия и, как правило, убежденные оптимисты.
Оптимист ли Миллер, не знаю; на этот счёт могут быть разные мнения. Но вот относительно его универсальности у меня сомнений нет ни малейших. Я бы даже сказал, что, вкупе с его, во многом восходящей к сюрреализму, образностью, именно широта философского мышления прозаика может поначалу поставить в тупик не слишком привыкшего задумываться над книгой и заложенными в ней уроками читателя.
Но что, спрашивается, поделать, если сама эпоха, которую мы переживаем, властно требует от нас переоценки ценностей — идеологических, культурных, собственно эстетических?
И тут самое время задуматься о мировоззренческих уроках лирической прозы американского автора, подчас — скажем, в некоторых главах «Тропика Козерога», на страницах отдельных новелл и эссе, а ярче всего, на мой взгляд — в финальных главах «Черной весны» — перерастающей в философскую поэзию, вызывающую в памяти лучшие произведения, например, Фридриха Ницше.
В чем заключаются эти уроки — тем более для людей, не без ощутимых духовных потерь переживших упадок и крах казавшейся незыблемой «мировой системы социализма», а ныне испытывающих ощутимые сомнения и в перспективности утверждающегося на территории демократической России жизнеустройства, название которому, судя по всему, еще не успели придумать?
«Жить с иллюзией или по ту сторону иллюзий? — вот в чем вопрос», — формулирует эту мировоззренческую дилемму XX столетия Г. Миллер. До тех пор, пока в человеке вера в общественный строй, эстетический канон, даже в неведомое всемогущее существо, управляющее нашими помыслами и поступками, будет преобладать над верой в самого себя, со всеми изъянами и недостатками своей природы, этот человек не будет до конца свободен. Не правда ли, актуально?
Или другое: скользящая во всех книгах Г. Миллера идея космополитичности как естественного (и по многим параметрам превосходящего существующий, отмеченный национальными границами, подчинением индивидуальной человеческой воли государственной идее и т. п.) порядка вещей. У Миллера, отдадим ему справедливость, никогда не было типичного для многих его соотечественников культа американского образа жизни как оптимального во всех жизненных ситуациях. Наоборот, именно в процветающей Америке он провидит эмбрионы вселенской болезни, порабощающей человечество. Человеком Европы аттестует себя американский художник, успевший, прежде чем стать писателем, сменить несколько десятков профессий — от рассыльного, библиотекаря и музыканта в кинотеатре до начальника отдела кадров в транснациональной компании «Вестерн Юнион». Но даже в отношении горячо любимого Парижа и парижан (а эта сторона творчества Миллера — одна из самых ярких и художественно выразительных) не питает он излишних иллюзий, видя в своих друзьях, знакомых, случайных спутниках, а чаще спутницах, не только привлекательные, но и хищные, порой отталкивающие черты.
Что уж говорить о проявлениях воинственного национализма и шовинизма, находящих порою экстремальные формы и в том климате углубляющегося разобщения, в котором мы пребываем сегодня. Скептически относящийся к формам организованного социального протеста, в этом отношении Генри Миллер поистине бескомпромиссен. Вчитайтесь в великолепный эпизод повести «Тихие дни в Клиши», рисующий посещение автором и его другом «арианизированного» кафе в предвоенном Люксембурге, — и вам все станет ясно. Включая то, заслуживающее упоминания, обстоятельство, что и со своими родителями будущий писатель расстался не в последнюю очередь потому, что не переваривал их инстинктивного, «нутряного» антисемитизма, свившего себе гнездо не где-нибудь, а в населенном иммигрантами Бруклине, в демократическом районе Нью-Йорка — крупнейшего города страны, широковещательно аттестующей себя как «плавильный котел наций».
И последнее, но также имеющее отношение к урокам миллеровского творчества современному читателю. Общеизвестно (и долголетний остракизм, которому подверглись лучшие книги писателя в США и других странах английского языка в 30-50-е годы, вплоть до начала сексуальной революции, тому свидетельство: в массовое сознание Запада — а ныне не только Запада — Генри Миллер вошел как апологет сексуальной свободы и ее певец. Не считая целесообразным отрицать ни того, ни другого, рискну обратить внимание тех, кто дал себе труд внимательно прочитать эту книгу, на немаловажное обстоятельство: в глазах автора «Тропиков» секс — не что иное как существенная (хотя никоим образом не единственная) сфера проявления естественной человеческой природы и заслуживает подробного изображения именно как таковая.
Какой бы яркой ни представала эротика в миллеровской прозе, она никогда не приобретает самодовлеющего значения. Для него непреходяще, важно то, что некогда философ и визионер Ф. Ницше определял, с оттенком усталой неудовлетворенности, как «человеческое, слишком человеческое».
Случись Генри Миллеру повторить эти слова, в его устах они прозвучали бы высшей похвалой. Похвалой свободному, естественному, красивому человеку. Привлекающему величием духа не меньше, чем совершенством ликующей плоти.
Николай Пальцев