— Так-так… Шестеро детей, шесть цикад по пять ли-ретт за штуку… Филантропия — дорогое удовольствие, Хойл. Учти это и никогда с ней не связывайся.
Но Хойл в этот момент с наслаждением кромсал свой кусок баранины и не мог в должной мере оценить всю глубину этого рассуждения.
— Я боялся, — сказал он, — что мясо будет чу-уточку жестковатым, но, — он положил отрезанный кусочек в рот, — слава Богоматери Филеримосской, это не так.
Воистину, это было не так.
К этому времени уже были зажжены лампы и развешаны на гвоздях. От них исходило слабое сияние, и, если смотреть с первого этажа, где жена Петроса все еще тушила осьминога в стальном котелке, балкон походил на освещенный корабль, плывущий по каналу или по тихим водам какого-то большого озера. Я решил, что это достаточно поэтичное сравнение и я вполне могу поделиться им с Миллзом, который спустился со мной узнать, что там с осьминогом.
— Да, — сказал он, стоя рядом со мной и глядя вверх. — И Гидеон подносит ко рту стакан в том же темпе, в каком гребет рулевой на университетской регате.
Гидеон и правда весь разрумянился, сиял, как лампа. Его стеклянный глаз затуманился от доброго расположения духа. Четвертая бутылка вина, как обычно, развязала языки. Появление осьминога, похожего на вареную покрышку, было встречено криками и аплодисментами. Гидеон предложил за него выпить. Осьминог был не в состоянии поблагодарить за такую честь. Он лежал, пузырясь в густом красном соусе, приправленный чесноком и горошинами перца. Хойл снова сам вызвался снять пробу и снова прозвучало:
— Я боялся, что он будет чу-уточку жестковат, но, — он положил в рот кусочек присоски, — к счастью, это не так.
Воистину, это было не так.
Миллз сбегал к машине и принес гитару. В деревянном домике оказалась изумительная акустика, звук струн стал сочнее и громче, обрел глубину и мощь. Да и голоса сделались странно летучими, плыли над синей долиной, окаймленной темной кромкой моря. Мы пели в основном греческие народные песни, снова и снова наслаждаясь редкостной чистотой строки, полным слиянием слов и музыки в едином танцевальном ритме, чем они особенно хороши. Потом Петрос, расхрабрившись, спел нам несколько своих анатолийских песен с резкими четвертями и странными скачками из тональности в тональность. Чтобы достичь такого эффекта, нужно откинуть голову назад и позволить голосу быть податливым, мягким, почти не направляя его. Голос Петроса бурлил в его горле, как розовая вода в чаше кальяна, следуя за изгибами старых мелодий с их прихотливыми пересечениями ритма и акцентов. Это птичье пение, кажущееся совершенно произвольным, на самом деле требует более виртуозного владения голосом, чем европейское. Сами же песни, хотя и напоминали критские и македонские, были несколько иными — чувствовался в них привкус Аравии, Персии. Их тоска была не дикой и яростной, как тоска греческих горцев, она была мягче и выражалась в более причудливой мелодике.
Гидеон уже спал, положив голову на стол. Хойл, обычно почти не пивший за трапезой, налил себе целый стакан вина и, как я понял, погрузился в свои собственные воспоминания о Востоке, о песнях, которые слышал в Дамаске и Бейруте до войны. Э. не сводила своих темных глаз с лица поющего, ловя каждый гибкий поворот, каждую неожиданную смену тона и ключа. Хлоя, сидевшая рядом с ней, гладила ягненка и пыталась заинтересовать его кусочком осьминога. Миллз и Сэнд кололи в ладонях грецкие орехи, всякий раз изображая непомерное раскаянье, когда треск получался слишком громким. Но сам певец ничего не замечал и не слышал. Он бережно держал гитару между колен, и его огрубевшие пальцы обхватывали ее с уверенностью, которая приходит лишь после долгой близости. Удерживая эту картину в воображении, я снова вижу, как он поет, уставившись черными глазами на темную долину внизу, его рукава закатаны, воротник расстегнут, и голос дрожит в горле, бьется, как взволнованное сердце.
От этого — к ревущим машинам, к громким пожеланиям спокойной ночи и желтым лучам света от фар, полоснувшим на миг сосны и удаляющимся вместе с шумом двигателей в долину, — переход мгновенный. Но переход этот произошел, видимо, очень поздно. Нам осталось внимать ревущему горному потоку и первому уханью сов. Мы улеглись спать в спальных мешках на балконе, Гидеон и я.
— Над-д-до встать с п-п-петухами! — запинаясь, выкрикнул он таким голосом, каким поднимают бойцов в отчаянную, безнадежную атаку, — и тут же уснул, уткнувшись лицом в руку. Я задул лампы и долго лежал, слушая шелест ветра в соснах и слабый шум машин, пересекающих внизу долину. Дети уже давно спали, и только Петрос все сидел на опустевшем балконе, допивая последний стакан мастики, прежде чем отправиться на боковую.
Со стороны долины над склоном Филеримоса — это я точно помню — взошла и остановилась луна. А поток все струился и струился из сердца горы, и его вода ровно звенела на камнях, прежде чем снова исчезнуть среди мха и кресса в своем подземном русле. Но наш слух уже так привык к ней, что мы бы не поняли, какая наступила тишина, если бы поток внезапно остановился.
Когда я проснулся, уже светало. Гидеон выкатился из спального мешка и лежал на спине, похрапывая, как заводная игрушка; его лицо разгладилось и помолодело, кружок вокруг стеклянного глаза, оставленный моноклем, белел, как шрам.
Чтобы добраться до туалета в дальней части дома, нужно пройти через комнату первого этажа, мебель в которой порадовала бы сюрреалиста. На ее земляном полу я увидел расставленные как попало швейную машинку, несколько вещей в стиле Людовика XV, буфет в стиле «шератон», письменный стол, пишущую машинку и очень красивый рояль. Рояль был побелен. Причина такого изобилия предметов интерьера проста: во время острейшего голода на Родосе крестьяне отказывались продавать овощи за деньги, поскольку боялись скачков цен, а то и того, что итальянскую лиретту заменят какой-нибудь не имеющей ценности оккупационной валютой. Поэтому в обмен на свои овощи они принимали имеющие ценность предметы; и каждое утро можно было видеть выезжающие из города караваны машин, нагруженных мебелью, картинами, пишущими машинками, посудой, бельем и прочими затейливыми вещами. В отдаленных деревнях эти предметы ничего не стоило обменять, и теперь крестьянские дома заставлены ими. Но побеленный рояль? Объяснение Петроса по этому поводу не лишено некоторого благородства:
— Вы знаете, и я знаю, что черный — цвет скорби. Мы не хотим зазывать в дом смерть. Поэтому покрасили рояль в белый цвет.
Когда мы отправились в путь, воздух был еще полон сладостной ночной влаги. Мы шли без отдыха до самого Кремасто, где осмотрели церковь со святым источником и огромными кипарисами и где священник, похожий на изгнанную из своих владений уховертку, торжественно водил нас от иконы к иконе, излагая множество бессмысленных подробностей. Потом мы выпили с ним по стаканчику тягучего ликера в залитом солнцем дворе, вымощенном белейшей галькой и чистейше выметенном двумя старыми женщинами, по виду монахинями. В Кремасто в Успение[62]и на девятый день после него проходит величайший в году праздник, посвященный Панагии. Здесь, как и на Тиносе, святая икона творит ежегодное чудо исцеления, и сюда стекаются толпы приезжих из Турции и с окрестных островов. Вдоль всех четырех сторон монастыря расположены кельи, в которых паломников селят на время праздника. Несмотря на постоянные перебои в сообщении с материком, ожидается большое число верующих, говорит старик. Во время войны здесь все замерло, узкие проливы были заминированы, все голодали. Теперь… здесь мир. Он наклонился и взял руку Гидеона, с чувством стиснув ее обеими ладонями.
— Англия дала нам белый хлеб, — сказал он, кивая старой неухоженной головой.
Мы бодро двинулись дальше по солнечной главной улице городка, заставленной тачками, полными ярких овощей, поскольку в Кремасто находится ближайший к Родосу рынок, и именно здесь крестьяне выгружают свои запасы, если не хотят ехать в столицу, надеясь продать их тут. Стоит ли говорить, что овощной прилавок не требует беспрерывных забот и внимания, остается масса времени, чтобы выпить, поболтать и поиграть в карты — похоже, это и есть основное занятие хозяев прилавков, которые часами сидят в маленьких кафе на главной улице. Здесь мы купили яблок, и это было непросто, поскольку хозяин прилавка был увлечен игрой в триктрак и передал нам через приятеля, что сейчас ему некогда; при этом он сидел неподалеку практически у нас глазах, склонив грубое лицо над игральной доской, и рядом стояла чашка с кофе. Мы вошли в кафе и после долгих пререканий заставили его обслужить нас. Сделал он это с картинным высокомерием.
Мы в хорошем темпе дошли до Вилла Нуова по широкой дороге, поскольку было еще рано. Гидеон добродушно болтал, время от времени умолкая, чтобы перелезть через изгородь и с волнением всмотреться в дорогие ему черты козы или коровы. К полудню мы добрались до лощины между холмами за городом Вилла Нуова, где сквозь мшистое подножие холма пробивается несколько источников, создающих тенистый оазис (я не знаю, как еще это описать), окруженный высокими платанами, образующими некое подобие павильона, в котором стоит маленькая беленая таверна, где нам было предложено передохнуть и перекусить. К тому моменту солнце палило уже достаточно яростно, чтобы мысли Гидеона переключились на сиесту. Никакой еды, кроме пары крутых яиц, не нашлось, и оставалось довольствоваться тем, что мы захватили с собой. Зато нашлось хорошее красное вино, которым щедро наполняли жестяные банки, изначально предназначавшиеся для отмеривания масла. Хозяином таверны был крохотный невзрачный человечек, страдавший чахоткой в последней стадии. Он обслуживал нас проворно и тихо, и немного помедлил, чтобы с гордостью показать превосходный вид, открывавшийся с небольшой земляной террасы, на которой мы сидели. Он действительно стоил того, чтобы внимательно его рассмотреть: на переднем плане заросший шелковицей склон, тающий в яркой синеве моря, а на другой стороне — в фиолетовой дымке гор. То, что открылось нашим взорам, не было видом в строгом смысле слова; он слепил сиянием, танцевал в буром зное, лился в глаза и распределялся по всем пяти чувствам — так свет входит в булавочную дырочку в объективе, но затапливает всю желатиновую поверхность негатива; мы впали в странное глубокое опьянение, чувствуя, как смешиваются во рту вкус вина и пота на губах, и вдыхая весь пейзаж целиком, глубоко-глубоко, как аромат духов.