яд специалиста может прочесть ее, как палимпсест[81], текст, наслоившийся на текст, каждый из которых таит свои причуды или поэзию.
Что же касается крестоносцев, сегодня за ними нужно охотиться в народных песнях и суевериях. То здесь, то там можно обнаружить отблеск их рыцарства в здешних приграничных балладах; их влияние заметно в работах старых оружейников — стиль, заимствованный константинопольскими кузнецами и слившийся с их собственным стилем. И в поэзии то же. В керамике некоторых периодов можно увидеть узоры, выведенные скорбящими турецкими и персидскими пленниками, которые утешались в изгнании, расписывая тарелки, в которых и теперь слышно эхо их тоски по родному Востоку.
Даже здесь, в саду виллы Клеобул, где я пишу эти строки… Хотя он по-прежнему находится там, где когда-то был сад Великого Магистра, его облик поменялся с той поры раз десять, не меньше. И тем не менее все эти похожие на будку часового склепы и мраморные надгробия со струящимися арабскими надписями выглядят неким памятником именно той далекой эпохе. Хотя, конечно, посвященный видит, что они относятся к гораздо более позднему периоду — могилы мелких турецких чиновников, умерших от переедания и скуки в каком-нибудь захолустном консульстве, или политических ссыльных, чьи сердца не выдержали ожидания амнистии. Над всеми этими могилами возвышается эвкалиптовая роща, которая посыпает их осенними листьями. Каждый год их приходится выкапывать из-под курганов листвы, чтобы подновить. И даже сейчас, когда я пишу, сухие серпики листьев отламываются и планируют вниз, вращаясь, как пропеллеры, прежде чем упасть на синие плиты.
Глава VIIIБолее короткие путешествия
Хойл был очень плох после операции, и бедный Миллз весь извелся от волнения. Однако после переливания крови Хойл почувствовал себя лучше, и теперь к нему пускают посетителей. Он лежит в ослепительно белой комнате, которую выбрал сам. Сложив руки поверх красного одеяла, он смотрит в окно на кипарисы и море. Меня трогает страдание в его глазах и то, как он мужественно пытается не морщиться. Комната полна фиалок, собранных Хлоей и расставленных в зеленые фарфоровые вазы, сделанные для Хойла Хюбером. Так что в этой больничной палате он возлежит, как китайский мандарин, на тумбочке — стопка словарей.
— Когда стареешь, — говорит он, — все труднее цепляться за жизнь. В этот раз у меня почти соскользнули пальцы.
Он пока еще довольно слаб, и мы по очереди читаем ему вслух.
— Слава богу, сегодня вы. Я начинаю ненавидеть Гидеона. Вчера он съел весь мой виноград и настоял на той книге, которую я совсем не хотел слушать, — просто он сам уже наполовину ее прочел. Он так путано рассказал, в чем там дело, что я ничего не понял. Потом он попросил у меня турецкий словарь, а когда вернул, тот был весь в крошках и жирных пятнах. Что прикажете с ним делать?
Мы читаем или подолгу беседуем.
Ароматные рощи Профеты с волшебными коврами из пионов; и повсюду в густых зарослях на горе — захватывающее дух ожидание оленя[82]. Возможно, точно такого же, которого видишь на античных вазах, с подернутыми влагой миндалевидными глазами. Из высокой травы вздымаются разномастные валуны. Камень и трава. Но всех оленей немцы во время голода перестреляли.
Сегодня Маноли рассказал мне историю, которую я набросал в записной книжке. В каком-то смысле она слишком хороша, чтобы использовать ее потом для новеллы. Иногда сама жизнь заимствует приемы у искусства, и такие истории, рассказанные жизнью, можно передавать лишь в первозданном виде, без обработки.
Деревня Святого Пантелеймона — крохотное поселение, так глубоко спрятанное среди холмов у подножья Тайгета, что ее жители несколько недель не знали, что немцы опустошают Грецию. Самолеты, которые они время от времени видели, заставляли их только гадать, что за праздник ожидается в Афинах. Может быть, греческие войска уже вошли в Рим? Мужское население деревни целиком состояло из седобородых старцев, за исключением лишь трех мальчиков лет десяти, пасших стада. Старейшиной там был Никое, восьмидесятилетний патриарх с окладистой бородой, крепкий, как каменный дуб. И вот однажды страшные новости все же до них дошли (рассказывал Маноли), и Никое собрал совет. Греция, судя по всему, пала, и они были окружены немцами. Без сомнения, те скоро появятся. Святой Пантелеймон должен был дать им отпор. Соответственно, старцы извлекли свои кремневые ружья и посмотрели, как с патронами. Оказалось, их очень мало. Хватило бы только для одного хорошего залпа, но старцы твердо решили, что немцы его получат. Шли недели, но ничего не происходило. Потом из долины прибежал гонец, сообщить, что идет немецкий патруль.
Деревенские старцы устроили засаду в устье ущелья — только оттуда можно было пройти в деревню. Они услышали шум. Вскоре в поле зрения появилось много немецких патрульных — но, увы! Немцы гнали перед собой все деревенское стадо и трех юных пастухов, которых захватили на холме. Никое вмиг понял, что сейчас произойдет. Немцы, подходившие к засаде, не знали, что на них нацелены винтовки. Тогда Никое вручил свою душу Богу и, поднявшись, проревел: «Огонь!» Дети упали вместе с остальными.
«Сглаз» — для жителя Средиземноморья нет ничего страшнее. И почти каждый ребенок, и все ценные вьючные животные — а заодно и машины — носят пресловутые голубые бусы, способные отвратить зло, насланное тем, кто обладает, по выражению Овидия, «двойным зрачком». На этой неделе случился довольно забавный кризис, вызванный этим глубоко укоренившимся верованием. Семь отремонтированных такси только что получили лицензию, и, ко всеобщему восторгу, было объявлено, что со следующего вторника стоянка такси на пирсе пополнится семью исправными машинами. Во вторник, однако, ни одной новой машины не появилось. Похоже, не нашлось голубых бус, чтобы привязать их к радиатору. Если бы таксисты выехали в город без этой защиты, их транспортные средства в любой миг могли бы сглазить. Более того, оказалось, что в городе невозможно купить бусы. Администрация была в замешательстве. Бригадир послал за мной.
— Эти чертовы психи действительно не выедут в город без амулетов, привязанных к их чертовым капотам?
Я рассказал все, что знал о страшной силе дурного глаза, о том, как в прошлом невинные такси замирали на дороге, пораженные ведьмами, — их настигали беды с карбюратором или плачевный недуг по прозванью «спускающая шина».
Мой леденящий душу рассказ не произвел на него ни малейшего впечатления.
— Честное слово, — проворчал он, — с ними с ума сойти можно. И что вы в них находите? Вот суахили…
Закончив рассказывать, насколько представители суахили лучше греков, он произнес:
— Что ж, придется попросить у Каира небольшую партию голубых бус. Там решат, что я спятил. Иногда мне кажется, что скоро так оно и будет.
Однако положение спас Мартин, молодой парень из Южной Африки, фактически являвшийся мэром Родоса. Он вошел в комнату в самый критический мо-мент и отрапортовал:
— Все в порядке, сэр. Я снабдил их святыми.
Бригадир всплеснул руками.
— Вы — что?
— Я достал им святых у архиепископа. И теперь все довольны.
К счастью, Мартин уговорил священнослужителей предоставить ему, как он выразился, «набор святых» — то есть набор маленьких жестяных медальонов с раскрашенным изображением святого. Их-то счастливые таксисты и прикрепили к приборным панелям своих машин.
Если вас угораздит восхититься милым ребенком или красивым животным в присутствии матери или хозяина, простая вежливость, как и твердо соблюдаемый обычай, предписывают: надо отвернуться, плюнуть три раза и пробормотать заклинание iva μήβασκανή, «чтоб не сглазить». Это не просто средство от сглаза, хотя в подобных обстоятельствах оно тоже кстати. Хюбер сказал мне, что это древнейший ритуал, по сути, позаимствованный у древних греков, которые таким образом отводили месть Немесиды. Ну а если видишь человека, пораженного какой-нибудь страшной болезнью, с помощью того же заклинания можно защитить себя и свою семью. Гидеон перенял эту привычку и теперь плюет с большим чувством, стоит ему остановиться, чтобы обсудить призового хряка или ласково потрепать крестьянского ребенка. Возможно, старинный английский обычаи поплевать на серебряную монету, прежде чем спрятать ее в карман, — видоизмененный вариант того же верования.
Миллз уехал на юг острова — вместе с Хлоей, которая великолепно справляется не только с ролью жены, но и медсестры. Он завел обыкновение присылать мне записки — то просит что-то передать сотрудникам из его больницы, то распорядиться, чтобы ему переслали лекарства. Вот типичный фрагмент его письма:
«Несколько дней назад меня вызвали в деревню неподалеку от Сианы — с непроизносимым названием. Бык пропорол рогами беременную ослицу. Бедняжка выкинула и стояла посреди поля над мертвым осленком, через рану дюймов в восемь длиной внутренности выпали на землю. Деревенские попытались зашить разрыв шелком, но шов тут же лопнул. Я дал пациентке три грана морфия и велел уложить ее на бок. Мы с Хлоей промыли внутренности соленой водой, чтобы удалить грязь, а после запихали их обратно в брюшную полость с огромным количеством сульфамида и провели хирургическую операцию. Возились больше двух часов, ужасно вымотались. После этого ослица встала на ноги и попила воды из ведра. Я прописал ей молоко и воду в течение суток, а потом обычную диету. Владелец несчастной ослицы дал волю сдерживаемым до сего момента чувствам. Он гонялся за окаянным быком по полю, колотя его по заду огромным камнем, который вырвал из стены, ограждающей поле, и мастерски ругался на бегу. Поскольку мне не хотелось делать ту же операцию самому фермеру (бык постепенно свирепел), я решил, что пора ретироваться, но это удалось лишь после того, как все нас расцеловали — кто облобызал руку, кто щеку.
Ослица дня два чувствовала себя неплохо. Потом, увы, у нее начал раздуваться живот — неизбежный перитонит, — и, к нашему великому горю, она умерла. Фермер плакал, плакала вся деревня; плакала Хлоя, я сам еле сдерживал слезы. Вовсе не потому, что ослица была какая-то особенная, не это надрывало нам душу Просто когда понимаешь,