Поделившись этой жизненно важной информацией, он снова надевает шляпу и отходит в дальний угол толпы, чтобы оттуда наблюдать за тем, что будет дальше — как человек, зажегший запал и предпочитающий находиться на безопасном расстоянии от взрыва.
Гидеон стонет, когда я рассказываю ему про билеты — Опять Маноли, разумеется. Думаю, вам решать — уничтожить его или нет.
Проблема в том, как вытащить его из давки, поскольку скандал разгорелся с новой силой. Появилась бабушка Маноли, усатая старая дама, она потрясает над его плечом свернутым зонтиком, тыча острием в сторону кондуктора. Воинственную бабушку прикрывает парочка старых ведьм — монахинь с корзинками в руках. Между тем становится все веселее. Кондуктор тоже начинает выходить из себя и, похоже, собирается пустить в ход ручной стартер автобуса, который лежит у него за спиной на ступеньке. Набрав побольше воздуха, я продираюсь сквозь толпу, отвоевывая дюйм за дюймом, пока, наконец, мои протянутые пальцы не вцепляются в рукав Маноли. Он пару раз нетерпеливо стряхивает мою руку, не сразу сообразив, кто это его держит. А сообразив, тут же улыбается и покорно разворачивается, что дает мне возможность прокричать:
— Ты подделал билеты! Я все знаю!
Мгновенная судорога от шока и ярости пробегает по его лицу, а потом ярость сменяется выражением отчаяния. Толпа снова подается вперед, и нас разносит в стороны. Маноли ударяет под дых кондуктора автобуса, а меня засасывает обратно в море голосистых отдыхающих. Перед Маноли теперь стоит ужасная дилемма: если его друзья узнают, что он продал им несуществующие места, они, скорее всего, просто его растерзают; но если он будет отнекиваться, мы с Гидеоном либо обличим его, либо вызовем полицию. Пару секунд он обдумывает ситуацию, устремляясь вперед с каждым толчком толпы и по-прежнему бодро что-то выкрикивая. Положение чудесным образом спасает появление пустого автобуса, который с визгом притормаживает, а из-за дверцы высовывается нечесаная голова и раздается зычное «Кто еще на Скай-ларк?» на каком-то весьма экзотически звучащем анг-лийском.
Это автобус, который сняли с маршрута для ремонта; но праздник Святого Саулоса оказался слишком большим соблазном для одинокого механика, которому препоручили неисправный автобус. Проработав пол-утра, он решил передохнуть и поехать в Сорони — один. Но природное великодушие и алкогольные пары заставили его притормозить перед бушующей толпой, штурмующей наш автобус. Он предлагает подвезти тех, кому не хватило мест. Маноли захлестывают облегчение и радость, и он, не теряя ни секунды, бросается спасать свою честь и кошелек.
— Сюда! — кричит он и тащит бабушку к пустому автобусу, а его изрядно помятые гости несутся следом. Теперь мы сравнительно легко залезаем в свой автобус и, еле дыша, плюхаемся на свои места, глядя, как компания Маноли, жестикулируя и крича, уносится из виду. Наш кондуктор с облегчением крестится.
— Еще секунда, — говорит он, — и мне пришлось бы его стукнуть.
Мы трогаемся. После опасного для жизни путешествия (Павлос водитель азартный, это всем известно) мы приближаемся к Сорони. Один за другим с грохотом проезжают вперед грузовики, поднимая волны пыли. Мы обгоняем бесчисленных пешеходов, в основном это крестьяне, несущие на ярмарку корзины свежих фруктов. Весело перекликаются автомобильные гудки. Несмотря на удушающую пыль, сидящие в грузовиках и идущие пешком продолжают перекрикиваться и болтать. Мы проезжаем мимо ветхой телеги, в ней вольготно развалился Маноли-рыбак, окруженный домочадцами и самыми закадычными друзьями. В одном месте нас забрасывает цветами гурьба молоденьких девушек. В другом — старый крестьянин, у которого на голове клетка, полная горлинок, швыряет в окно пригоршню конфет, одна из которых попадает прямо в очки барона Бедекера. Стекло разбито. Барон вне себя, кажется, с его губ сейчас сорвется какая-нибудь уничижительная реплика. Однако он сдерживается и лишь повторяет с печальным укором:
— Ну и народ. Ну и народ, — крутя пальцами разбитые очки.
Мы переваливаем через вершину последнего пригорка, и перед нами открывается святилище: земля уходит под уклон — со всех сторон череда холмиков, поросших редким лесом, среди них плоская площадка примерно в четыре акра. Здесь жители Сорони как всегда выкопали десяток больших ям, которые наполнят горячими углями — над ними будут жариться бараны и быки. В определенных местах также дожидаются вечера стратегические запасы топлива — огромные вязанки сухого хвороста. Роскошные раскидистые сосны щедро дарят тень, и вокруг храма выросли уличные кафе, что придает всему некоторое сходство с маленьким провинциальным автовокзалом. Павлос обгоняет колонну грузовиков, и мы, подпрыгивая на пыльных колдобинах, ныряем под сень деревьев, и он с торжествующей улыбкой останавливается. Все вываливаются из автобуса под лучи яркого полуденного солнца, нетерпеливо озираясь по сторонам.
С восточной стороны, над лощинами, небо подернуто облаками розоватой пыли, поднятой копытами мулов. Судя по всему, уже начались скачки, поскольку можно различить фигуры яростно жестикулирующих верховых, их головы повязаны красными шарфами. Все дорожки аккуратно огородили, вбив палатные колышки, а в углу на дощатом помосте сидят Бригадир и старшие офицеры из его администрации. Давясь пылью, они прилежно пытаются заучить речи на демотическом греческом, которые им предстоит произнести при вручении призов. На западной стороне, в тени под соснами, группки фигур в черном — каждая группка издали невероятно похожа на колючего черного ежа; должно быть, это хоры — из разных регионов острова. Низкий рокот их слаженных голосов смутно слышен сквозь мощный гул толпы, сгрудившейся на середине поля. У артистов тоже есть помост, с которого будут раздавать призы, он разукрашен греческими и британскими флагами, нарисованными по трафарету акварелью, — получилось очень нарядно. Над помостом — крыша из связанных пальмовых листьев, что придает этой сцене несколько африканский колорит.
Вокруг самого храма (напоминающего огромный муравейник) начали выстраиваться улицы, прямо на наших глазах возникает город. Но вдоль улиц стоят не дома, а прилавки, заваленные конфетами, бутылками лимонада, миндалем, сыром. Вряд ли здесь найдется хоть одно незнакомое лицо, поскольку все бродячие торговцы Родоса, давно примелькавшиеся, пришли сегодня сюда. Например, вон тот однорукий старик с тачкой, груженной каштанами, которые он жарит потом в жаровне; я часто наблюдал, как ловко он наполняет бумажные пакетики, все время покрикивая хрипловатым басом: «Каштаны… каштаны». Рядом с ним стоят несколько бродячих продавцов воды, у каждого своя маленькая белая муниципальная тележка, прикрытая охапкой зелени. А следом идут продавцы сладостей, кричащие так, будто у них разрывается сердце: «Конфееееты… конфееееты». Тут и шоколад, и нуга, и миндальная халва, и марципаны, и фисташковая нуга, и сладости потяжелее, вроде галактобурикотл баклавы, которые, утверждает Гидеон, сделаны из использованной промокашки и меда. На некотором расстоянии друг от друга расположились и специалисты по лукумадес с длинными ложками наготове, чтобы выхватить прожаренный до золотистой корочки пончик и окунуть его в медовый соус. Дети облепили эти прилавки, жадно вдыхая горячие цветочные ароматы, каждый держит на смуглой ладошке листочек бумаги, предвкушая, когда на него положат обжигающий пончик. Здесь также жарят кедровые орешки. Три катушки мастика (эгейский аналог жевательной резинки) разматывают и раскладывают по формам или просто набирают в ложку и бросают в стаканы с водой.
На одном конце этой галереи, полной запахов и звуков, находится территория, заселенная некоторым количеством заросших щетиной джентльменов, раздетых почти донага и перемазанных сажей. Они живут в настоящем лесу из внутренностей, время от времени из этой ливерной чащи высовываются головы, и джентльмены что-то свирепо кричат, потом снова идут к вертелам; вокруг них на жестяных коробках из-под галет, наполненных превосходным древесным углем, жарятся внутренности невезучих овец и ягнят, — бедный Гидеон. Каждый вид требухи требует особого подхода; рубец наматывают на огромный вертел, набивая гвоздикой, мускатным орехом и чесноком, и медленно жарят; овечьи внутренности жарят на плоскодонной сковороде, быстро переворачивая и поливая жиром и лимонным соком. Яйцам, сердцам и печенкам уделяется должное профессиональное внимание, они по-разному готовятся и на различных вертелах. Повара держат в зубах длинные ножи, что придает им жуткий вид, они мечутся от одного прилавка к другому, то срезая тончайший ломтик говядины, чтобы снять пробу, то снимая целую груду кебаба с вертела, сваливая его на жестяное блюдо. Кажется, они не перестают кричать ни на секунду, даже когда у них в зубах ножи. Они принимают великолепные гладиаторские позы. Горячий мясной сок лужицами стекает за прилавки, где целые своры кошек и собак толпятся в ожидании подачки. Уличный гвалт неописуем; но если отойти на двадцать ярдов в сторонку, там, где устроены кафе, уже не так шумно. Повсюду как грибы выросли столики и стулья, и крестьянские семьи расселись там пестрыми полукругами, чтобы выпить и закусить. То здесь, то там группы музыкантов настраивают аккордеоны, гитары и скрипки, они иногда поднимаются и, вставая поближе друг к другу, проигрывают несколько разрозненных фрагментов. Где-то слышен большой барабан, будто медленно бьют по огромному тугому брюху. Эти глухие удары означают, что уже начались танцы, но я не вижу, где именно; а чуть выше раздается рев ослов и лихорадочнопронзительное блеянье жертвенных барашков — кажется, будто это сипло кричит сам воздух.
На пригорке, где трава зеленее и гуще всего, где начинаются заросли миртовых и земляничных деревьев, еле передвигаются грузовики, как потерянные верблюды, ищут хорошую стоянку. Здесь целые семьи распаковали свои пожитки, разложили цветные коврики и подушки, намереваясь пробыть тут до завтра. Величественные крестьянские матроны вытаскивают словно бы чешуйчатые подстилки для младенцев и разбирают седельные сумки, полные бутылок, жестянок и огромных буханок домашнего хлеба. Я брожу по этому людскому лесу, полный счастливой отрешенности, будто ребенок по любимой полянке, упиваясь всем — даже вкусом шершавой красной пыли, заволакивающей воздух и сушащей горло; всей этой причудливой смесью запахов, которые вместе составляют антологию греческого праздника под соснами: бензин, чеснок, вино и козы.