[3-14]. Такие культурные сопряжения, определяющие топографическое положение мысли Лукача, Грамши, Маркузе, Сартра и Альтюссера, представляют собой только наиболее важные и особые наборы понятий в рамках традиции западного марксизма. Аналогии могут быть найдены практически у всех его представителей[3-15]. Типичным примером является центральная роль, которую в работе Гольдманна занимала психология Пиаже, с которым он работал в Швейцарии во время войны. В рамках экономической теории это правило сохраняется[3-16]. Пример тому — взаимосвязь Суизи и Шумпетера. Проще говоря, влияние одного идеалистического мыслителя могло распространиться на несколько разных теоретиков-марксистов. Так, например, Башляр воодушевил не только Альтюссера: он был также почитаем Лефевром, Сартром и Маркузе, которые делали совершенно другие выводы из его трудов[3-17]. Фрейд прежде всего был общим открытием не только Адорно и Маркузе, но также Альтюссера и Сартра, хотя они и весьма по-разному принимали или интерпретировали его наследие[3-18]. Такое постоянное соотнесение с современными им теоретическими построениями, находящимися вне рамок исторического материализма и зачастую прямо антагонистическими ему, было неизвестно марксистской теории до первой мировой войны[3-19]. В этом состояла специфика западного марксизма, отличавшая его от предшествовавшей марксистской теории.
Модель взаимоотношений между основными теоретиками этой традиции и современными мыслителями немарксистской культуры составляла, так сказать, горизонтальную ось интеллектуальной сети координат западного марксизма. Однако в то же время она имела и вертикальную ось отсчета, что также в основном не вписывалось в прежние марксистские традиции, то есть философская генеалогия обязательно уходила в домарксистский период. В этом отношении все основные теоретические системы западного марксизма характеризуются одним и тем же стихийно сложившимся механизмом. Все они без исключения обращались к домарксистской философии для обоснования, объяснения или дополнения философии Маркса. Это неизбежное возвращение в домарксистский период в поисках более ранней отправной точки для истолкования смысла работы Маркса опять же служит существенным показателем исторического положения западного марксизма. Как мы видели, преобладание в рамках традиции профессиональных философов было одним из признаков общих перемен в марксистской культуре после 1920 г.
Вертикальные линии преемственности, на которую стал претендовать западный марксизм во имя Маркса и самого себя, появились благодаря профессиональной преемственности в его рамках. Действительно, Маркс не оставил после себя никакой работы, в которой в систематизированном виде излагалась бы его философия в классическом понимании слова. Оставляя в стороне свои ранние философские тезисы неопубликованных работ, он никогда не осмеливался заниматься чистой философией в пору своей зрелости. Даже сделанное им позднее сущностно важное изложение метода (Предисловие к «Критике политической экономии» 1857 г.) осталось лишь программным фрагментом, так никогда и не завершенным и не отредактированным для публикации. Невыявленный, скрытый потенциал и отрывочный характер философских изысканий Маркса компенсировали поздние работы Энгельса, и прежде всего «Анти-Дюринг». Однако ценность его последних работ была поставлена под сомнение после 1920 г., когда все более ясной становилась несовместимость некоторых их центральных положений с проблемами и результатами естественных наук.
По сути дела, западный марксизм берет начало с решительного двойного отрицания философского наследия Энгельса — со стороны Корша и Лукача в работах «Марксизм и философия» и «История и классовое сознание» соответственно. С тех пор неприятие поздних работ Энгельса стало обычным практически для всех течений западного марксизма — от Сартра до Коллетти и от Альтюссера до Маркузе[3-20].
Однако, после того как заслуги Энгельса были отвергнуты, стала более очевидной ограниченность наследия Маркса, и возникла необходимость дополнить его. Обращение в этих целях к более ранним авторам европейской мысли может рассматриваться как отход в теории от Маркса назад. Вряд ли случаен тот факт, что категоричная фраза Маркса, в которой он «разделывается» со своими предшественниками («Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»), так слабо отозвалась в западном марксизме. Ведь для философа западного марксизма исключалась возможность революционного единства теории и практики, которого требует одиннадцатый тезис о Фейербахе.
Вместе с тем невозможно отделаться одной фразой от столетий развития мысли. Само по себе изречение Маркса не могло дать новую философию историческому материализму или же хотя бы подвести итог предшествующим ему философским направлениям. Кроме того, философская культура самого Маркса ни в коем случае не была исчерпывающей. Будучи в основном построенной на Гегеле и Фейербахе, она не отличалась сколь-нибудь близким знакомством с философией Канта, Юма, Декарта или Лейбница, Платона или Фомы Аквинского, не говоря уже о философии менее значительных фигур. Тем самым хронологическое возвращение в период, предшествующий Марксу, отнюдь не обязательно отбрасывало философию назад именно потому, что Маркс никогда не занимался анализом или стремился преодолеть всю прежнюю этику, метафизику, эстетику и даже не касался многочисленных коренных проблем классической философии. Иными словами, постоянные попытки западного марксизма установить интеллектуальную преемственность, уходящую в домарксистский период, были правомерны. Действительно, любое созидательное развитие марксистской философии неизбежно должно было бы пройти через фазу пересмотра сложной истории познания, которую Маркс сам игнорировал или обходил стороной. Отправные точки работ Маркса были слишком немногочисленными, чтобы не сделать установление преемственности обязательным. В то же время нет необходимости подчеркивать опасности, связанные с регулярным обращением к домарксистским философским традициям, так как хорошо известен подавляющий вес в них идеалистических или религиозных мотивов.
Первую новую интерпретацию марксизма, сыгравшую существенную роль, представил Лукач. Он отвел центральное место домарксистской системе в построении своего собственного теоретического дискурса, предложив новое толкование Гегеля в работе «История и классовое сознание». Гегеля никогда широко не изучали во II Интернационале: как правило, его ведущие мыслители рассматривали Гегеля как утратившего влияние предшественника Маркса, менее значительного, чем Фейербах[3-21]. Лукач радикально пересмотрел эту оценку, впервые возвысив Гегеля и придав его философии абсолютно доминирующее значение в предыстории мысли Маркса. Влияние его переоценки на всю последующую традицию западного марксизма было глубоким и длительным независимо от того, соглашались ли с ней более поздние мыслители или нет. Но обращение Лукача к Гегелю пошло значительно дальше, чем это генеалогическое добавление. Действительно, два наиболее существенных теоретических тезиса, содержащихся в работе «История и классовое сознание», были заимствованы у Гегеля, а не у Маркса. Речь идет о концепции пролетариата как «идентичного субъекта-объекта истории», чье классовое сознание преодолевало проблему социальной относительности знания, и о тенденции рассматривать «отчуждение» в качестве внешней объективации человеческой объективности, обретение которой вновь было бы возвращением к первоначальной внутренней субъективности, что позволяло Лукачу относить достижение рабочим классом истинного сознания самого себя ко времени совершения социалистической революции.
40 лет спустя Лукач сам охарактеризовал эти отличительные тезисы работы «История и классовое сознание» как попытку «перегегельянить Гегеля»[3-22]. Однако высокая оценка значения Гегеля для марксизма, данная в работе «История и классовое сознание», нашла много последователей. Сам Лукач позднее стремился вновь открыть фундаментальные категории теории Маркса в теории Гегеля, а не вводить категории Гегеля в марксизм. Его исследование «Молодой Гегель» (1938 г.) было попыткой более высокого научного уровня установить прямую преемственность между Гегелем и Марксом, основанной на прочтении «Рукописей 1844 года» в Москве и на учете роли таких экономических концепций, как концепция труда в ранних работах Гегеля[3-23].
Три года спустя Маркузе опубликовал в Нью-Йорке свою работу «Разум и революция» с подзаголовком «Гегель и подъем социальной теории», что было первой попыткой провести марксистский анализ всего развития мысли Гегеля во всех ее фазах с точки зрения ее значения как подготовки и предпосылки работы Маркса. Маркузе никогда не изменял верности своей концепции роли Гегеля в становлении Маркса. Адорно, хотя и был значительно критичнее настроен, чем Лукач или Маркузе, по отношению к объективному идеализму как «философии тождества», тем не менее открыто строил свою работу на методологии «Феноменологии духа». Он заявил, что «метод Гегеля вышколил метод “Minima Moralis”» [3-24]. Bo Франции, хотя и соглашаясь с тем, что Гегелю придавалось принципиальное значение в формировании Маркса, Сартр пересмотрел эту оценку и, напротив, придал вес философии Кьеркегора как нейтрализующей влияние Гегеля на марксизм. Утверждая, что Маркс преодолел антиномию Кьеркегора и Гегеля, Сартр говорил, что в XX столетии марксизм превратился в застывшее неогегельянство, тем самым подкрепляя правомерность протеста экзистенциализма против всеохватывающей объективистской системы, впервые выр