аженного Кьеркегором, во имя индивидуального опыта[3-25]. В своей собственной реконструкции исторического процесса в «Критике диалектического разума» Сартр брал за основу начальный, далее не разложимый элемент индивидуальности, понимаемый именно в этом смысле, то есть как конечный предел любого социального класса. Даже после критики единственным философом, которому он посвятил отдельное исследование, был Кьеркегор[3-26].
В Италии Делла Вольпе и его школа критиковали гегелевскую философию, заявляя, что мысль Маркса представляет собой полный разрыв с Гегелем. Делла Вольпе усматривал место Маркса на нисходящей линии от Аристотеля через Галилея к Юму: как он утверждал, все они в свое время критиковали гипостазис, так же как Маркс по отношению к Гегелю[3-27]. Однако именно ученик Делла Вольпе Коллетти написал крупную в рамках западного марксизма систематизированную работу, направленную против гегельянства. Это была книга «Гегель и марксизм». Цель работы заключалась в том, чтобы продемонстрировать, что Гегель был христианским интуитивным философом, основной теоретической задачей которого было уничтожение объективной реальности и принижение разума в угоду религии, и что, следовательно, он был антиподом Маркса. Коллетти утверждал, что подлинным философским предшественником Маркса был не Гегель, а Кант. Говоря о независимости объективного мира от всех концепций познавания его, Кант предвосхитил материалистический тезис о несводимости бытия к мышлению. Таким образом, теория познания Канта предшествовала гносеологии Маркса, хотя последний не осознал масштабы своего долга перед ней[3-28]. Точно так же, по мнению и Делла Вольпе, и Коллетти, в своей политической теории Маркс, не сознавая того, опирался на труды предшественника — Руссо.
Философская ограниченность Канта заключалась в признании им действия принципов обмена в либерально-капиталистическом обществе. Именно их решительно отвергал Руссо в радикальной демократической критике буржуазно-представительного государства, и Маркс, по сути дела, впоследствии лишь вторил ей[3-29].
Столь же глубокую переоценку идей Маркса провели Альтюссер и его школа, хотя и с противоположных позиций. Практически не затрагивая понятийный аппарат Маркса, Альтюссер включил всю домарксистскую философию в марксизм. В этом случае предшественником Маркса объявлялся Спиноза. Действительно, для Альтюссера «философия Спинозы была беспрецедентной теоретической революцией в истории философии, возможно, величайшей философской революцией во все времена»[3-30]. За исключением понятий, почерпнутых из современных дисциплин, почти все новые понятия и особенности марксизма Альтюссера были непосредственно заимствованы у Спинозы. Категориальное различие между «объектами знания» и «реальными объектами» было взято непосредственно из различия, проводимого Спинозой между idea и ideatum[3-31]. Скрытый монизм, объединяющий два полюса этого дуализма, был также добросовестно заимствован у Спинозы. Альтюссерианская «всеобщая сущность производства», которая была общей как для мышления, так и для бытия, являлась не чем иным, как переводом максимы Спинозы «Ordo et connexio idearum est, as ordo et connexio rerum» («Порядок и связь идей есть то же самое, что и порядок и связь вещей»)[3-32]. Радикальное устранение Альтюссером философской проблемы критериев знания и истины вновь следовало изречению Спинозы veritas norma sue et faisi, что опять же представляет собой логическое следствие любого жесткого монизма[3-33]. Точно так же центральная концепция «структурной причинности» способа производства в работе «Читать “Капитал”» являлась секуляризированной версией представления Спинозы о боге как о causa immanens[3-34].
Страстная критика Альтюссером идеологических иллюзий непосредственного опыта в противовес научному знанию, присущему только теории, и критика всех представлений о людях или классах как сознательных субъектах истории, а не невольных «носителей социальных отношений» точно воспроизводили обличения Спинозой experientia vaga как источника всех ошибок и его жесткого утверждения, типичных заблуждений веры людей в обладание свободой воли, в то время как ими постоянно управляли законы, действие которых они не осознавали: «Их представление о свободе есть просто незнание причин их действий»[3-35]. Апогеем непримиримого детерминизма Спинозы стало заключение о невозможности сбросить господство иллюзий даже в обществе, где угнетение всего слабее: «Те, кто верит, что народ или людей, разделенных в отношении общественных вопросов, можно побудить жить только по разуму, мечтают о золотом веке поэта или сказке»[3-36]. Альтюссер принял и это заключительное положение: даже в коммунистическом обществе люди все равно будут погружены в иллюзии идеологии как необходимой среды их спонтанного опыта. «Все людские общества выделяют идеологию в качестве элемента и атмосферы, жизненно необходимых для их исторического дыхания и жизни»[3-37]. Систематическое введение идей Спинозы в исторический материализм Альтюссером и его учениками с интеллектуальной точки зрения было наиболее амбициозной попыткой установить философское происхождение Маркса и, исходя из этого, дать толчки развитию новых теоретических направлений в современном марксизме[3-38]. Только в одном важном отношении Альтюссер обратился к другим источникам в истории философии в поисках ориентиров. Относительное безразличие Спинозы к истории заставило Альтюссера дополнить свою идею о философской родословной Маркса второй линией наследования от Монтескье, чтобы установить между ними связь, подобную той, что обнаружилась между Кантом и Руссо в генеалогии Коллетти. Альтюссер отдал должное работе Монтескье «Esprit des Lois» за имеющее огромное значение открытие концепции социальной тотальности, «детерминируемой в конечном счете» одним господствующим уровнем в ее рамках, которая была позднее обоснована Марксом в «Капитале»[3-39].
Последовательное обращение к домарксистскому периоду было наиболее заметным и существенным элементом западного марксизма. Однако на этом перечень не кончается. Как хорошо известно, Гольдманн избрал Паскаля в качестве ключевого предшественника диалектической теории в своей работе «Скрытый Бог»[3-40]. В юности Лефевр избрал Шеллинга в качестве философского предтечи[3-41]. В более глубоком и менее заметном отношении Адорно и Хоркхаймер, возможно, также были воодушевлены Шеллингом, когда вводили в марксизм концепцию «падшей природы»[3-42]. Со своей стороны, Маркузе обращался к эстетизму Шиллера для создания концепции будущего коммунистического общества[3-43]. И опять же, в некоторых случаях в рамках западной марксистской традиции, одному философу могли отдавать должное сразу несколько различных мыслителей. Например, как это ни парадоксально, Адорно и Сартр, Маркузе и Альтюссер приветствовали Ницше, который был анафемой для Лукача[3-44].
Возможно, случай Грамши является самым ярким примером скрытого постоянства, которое пронизывает весь западный марксизм, какими бы острыми ни были внутренние контрасты и противоречия в его рамках. Действительно, Грамши был единственным крупным теоретиком-политиком на Западе, а не теоретиком-философом. Чисто профессиональный интерес не смог бы заставить его обратиться к поискам предтечи домарксистского периода. Между тем он также организовал свою весьма оригинальную систему вокруг другого предшественника — Макиавелли. С точки зрения Грамши, предшественником из домарксистского прошлого не обязательно должен быть философ-классик, а им может быть и теоретик политики, как и он сам. Масштабы и характер заимствований Грамши из Макиавелли полностью аналогичны заимствованиям других западных марксистов. Он также перенес в свою собственную работу термины и темы системы флорентийца. В «Тюремных тетрадях» сама революционная партия превращается в современный вариант «государя», к единоличной власти которого призывал Макиавелли. Реформизм толковался как «корпоративное» мировоззрение, сходное с мироощущением, господствовавшим в итальянских городах, против разобщающей узости которого резко выступал Макиавелли. Проблема «исторического блока» пролетариата и крестьянства рассматривается через призму прообраза его планов в отношении флорентийской народной «милиции». Механизмам буржуазного правления дан сквозной анализ в двойном обличье «силы» и «обмана», которые представляют собой два облика Кентавра Макиавелли[3-45]. Типология государственных систем основывается на его триаде: «территория», «власть» и «согласие». С точки зрения Грамши, мысль Макиавелли также может быть названа «философией праксиса»[3-46] — определение марксизма, которое он дал в тюрьме. Таким образом, даже самый великий и наименее типичный представитель западного марксизма подтверждает его родовые черты.
Фактическое единство, придававшее ценность западному марксизму при общем смещении осей, конечно, не исключало субъективных расхождений и антагонизмов в его рамках. Более того, эти расхождения в значительной степени способствовали поддержанию внутренней жизнеспособности и разнообразию этой традиции, после того как были исторически определены ее внешние границы. Однако для западного марксизма характерно то, что он сам никогда точно или в какой-либо степени не определял свой собственный интеллектуальный ландшафт. Такое положение является логическим следствием одной из поразительных и парадоксальных черт новой теоретической культуры, которая начала развиваться после 1920 г.,— отсутствия в ней интернационализма. Принятая модель была также радикальным отходом от канонов классического марксизма. Мы знаем, что Маркс и Энгельс переписывались и вели споры с социалистами по всей Европе и за ее пределами. Теоретики II Интернационала были более тесно связаны с политическими реалиями своих стран, чем основатели исторического материализма. Однако и они активно участвовали в международных дискуссиях социалистов. То, как была принята работа Лабриолы следующим поколением после Маркса и Энгельса, возможно, является наиболее ярким примером континентального общения того времени. Будучи первым теоретиком-марксистом в политически отсталой и забытой богом зоне Южной Европы, Лабриола с поразительной быстротой стал известен от Парижа до Петербурга. Действительно, первый крупный очерк был заказан ему Сорелем для «Ле Девенир сосиаль» во Франции в 1895 г.; не прошло и года, как журнал «Нойе цайт», издаваемый Каутским в Германии, заметил его и одобрил; в 1897 г. Плеханов опубликовал большой обзор работ Лабриолы в «Новом слове» в России; несколько месяцев спустя Ленин настойчиво рекомендовал своей сестре перевести их на русский, и в 1898 г. уже появляется русский перевод. Следующее поколение марксистов образовало еще более интернациональное сообщество мыслителей и полемистов, чьи страстные теоретические споры базировались в значительной ст