Чтобы правильно воспринимать треугольник из любви, ненависти и безразличия, нужно полагаться на логику универсального и созидающего его исключения; только исключение утверждает существование. Истинность универсального утверждения «Человек смертен» не предполагает существование хотя бы одного человека, тогда как «менее сильное» утверждение «По крайней мере один человек существует (то есть некоторые люди существуют)» предполагает их существование. Отсюда Лакан заключает, что мы переходим от универсального утверждения (оно определяет содержание понятия) к существованию только через утверждение о существовании — не одного элемента универсального рода, а — по крайней мере, одного элемента, который является исключением из данной универсальности. По отношению к любви это означает, что универсальное утверждение «Я люблю всех вас» достигает уровня действительного существования только в том случае, если «есть по крайней мере один человек, которого я ненавижу». Последний тезис более чем достаточно подтверждается тем фактом, что универсальная любовь к человечеству всегда приводит к жгучей ненависти к (реально существующему) исключению — к врагам человечества. В этой ненависти к исключению заключена «истина» универсальной любви, в отличие от подлинной любви, которая может зародиться на фоне — не универсальной ненависти, а — универсального безразличия: я безразличен ко Всем, к всеобщности вселенной как таковой, я люблю тебя, уникального индивида, который выделяется на на безразличном фона. Таким образом, любовь и ненависть не симметричны: любовь рождается из универсального безразличия, тогда как ненависть — из универсальной любви. Короче говоря, здесь мы снова встречаемся со знакомыми формулами сексуации: «Я не люблю всех вас» — единственное основание для «Нет никого, кого я бы любил», тогда как «Я люблю всех вас» обязательно исходит из «Я ненавижу некоторых из вас». «Но я люблю всех вас!» — так защищался Эрих Мильке, глава тайной полиции ГДР. Его универсальная любовь очевидным образом основывалась на конститутивном исключении — ненависти к врагам социализма. Среди христианских теологов Г.К. Честертон был тем, кто в полной мере осознавал насильственную сторону любви. Нужно избавиться от старого Платонова топоса любви как Эроса, который постепенно возвышается от любви к отдельному индивиду через любовь к красоте человеческого тела вообще и к прекрасным формам как таковым до любви к наивысшему Благу, которое превыше всех форм. Истинная любовь — это прямо противоположное движение отречения от обещанной Вечности ради несовершенного индивида. Что, если выбор временного существования, отказ от вечности ради любви — обратимся от Христа к Зигмунду из второго акта вагнеровской «Валькирии», который предпочитает остаться простым смертным, если его возлюбленная Зиглинда не может последовать за ним в Валгаллу, вечную обитель павших героев, — является высочайшим из всех этических актов? Потрясенная Брунгильда так комментирует его отказ: «Столь мало ценишь ты вечное блаженство? Неужели она — все для тебя, эта бедная женщина, усталая и жалкая, распластавшаяся на твоих коленях? И ни о чем более славном ты не думаешь?» Понимая это, Честертон отвергает (тогда и теперь) модное утверждение об «исконном духовном единстве буддизма и христианства»: Любви нужна личность, поэтому любовь жаждет различия. Христианин рад, что Бог разбил мир на кусочки, раз эти кусочки живые. /…/ Вот пропасть между буддизмом и христианством: буддисты и теософы считают, что личность недостойна человека, христианин видит в личности высший замысел Бога. Мировая душа теософии требует любви от человека, растворенного в ней. Но божественное средоточие христианской веры выбрасывает человека вовне, чтобы он мог любить Бога. /…/ Все модные философии — узы, объединяющие и сковывающие; христианство — освобождающий меч. Ни в какой другой философии бог не радуется распадению мира на живые души.[295] Значит, в самом сердце христианской идеи любви к ближнему скрывается устрашающее насилие, которое находит самое непосредтвенное выражение в серии возмутительных высказываний Христа; вот яркие примеры: Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч; ибо Я пришел разделить человека с отцем его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня. Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее (Мат 10: 34–39)Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится! Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? нет, говорю вам, но разделение; ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться: трое против двух, и двое против трех; отец будет против сына, и сын против отца; мать против дочери и дочь против матери; свекровь против невестки своей, и невестка против свекрови своей (Лук 12: 49–53)
Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником (Лук 14: 26)Может быть, люди думают, что я пришел бросить мир в мир, и они не знают, что я пришел бросить на землю разделения, огонь, меч, войну. Ибо пятеро будут в доме: трое будут против двоих и двое против троих. Отец против сына и сын против отца; и они будут стоять как единственные (Евангелие от Фомы 17, неканоническое)[296].
Как нам трактовать эти высказывания? Если говорить несколько упрощенно, в истории религии можно различить два основных подхода. С одной стороны, есть языческий Космос, божественный иерархический порядок космических Принципов, и если мы перенесем его на общество, то получим образ гармоничного здания, в котором каждая часть занимает свое место. Здесь верховное Благо — это всемирное равновесие Принципов. Зло добивается их крушения или расстройства, когда один из Принципов начинает доминировать в ущерб прочим (примат мужского Принципа над женским, Разума над Чувством…).
Затем космический баланс восстанавливается, когда в дело вступает Справедливость, чья неумолимая необходимость упорядочивает структуру вещей и удаляет испорченный элемент. Что касается социального тела, индивид является «хорошим», когда он действует в соответствии со своим особым местом в социальном здании (когда он чтит Природу, дающую ему пищу и кров, когда он почитает старших, которые по-отцовски заботятся о нем), а Зло вступает в свои права тогда, когда какой-то слой или какие-то индивиды оказываются неудовлетворенными предназначенным для них местом в здании (дети перестают слушаться родителей, слуги не покоряются хозяевам, мудрый правитель превращается в капризного и жестокого тирана…). Суть языческой Мудрости состоит в понимании этой космической гармонии иерархически организованных Принципов, точнее говоря, — вечного круговорота космической катастрофы (крушения) и восстановления Порядка, который осуществляется при помощи справедливого наказания. Возможно, самый изощренный пример такого космического порядка мы находим в древней индуистской космологии. Первоначально он был перенесен на общественный уклад в виде кастовой системы, а затем и на отдельный организм в виде гармоничной иерархии органов (голова, руки, живот…). В наши дни эти воззрения на природу и общество были искусственно воскрешены во множестве культов Нью-Эйджа. Хотя расцвет демократии и философии в Древней Греции относится к другой цивилизации, описанная традиционная мудрость утвердилась и там, красноречивым примером чего может служить этико-политическая поэма о благозаконии (евномии), сочиненная Солоном, основателем афинской демократии:
Сердце велит мне афинян наставить в одном убежденье
Что беззаконье грозит городу тучею бед,
Благозаконье же всюду являет порядок и стройность.
В силах оно наложить цепь на неправых людей,
Сгладить неровности, наглость унизить, ослабить кичливость,
Злого обмана цветы высушить вплоть до корней,
Выправить дел кривизну, и чрезмерную гордость умерить,
И разномыслья делам вместе с гневливой враждой
Быстрый конец положить навсегда, и тогда начинает
Всюду, где люди живут, разум с порядком царить[297].
Неудивительно, что хор из «Антигоны» Софокла утверждает тот же принцип в связи с жутким/демоническим началом в человеке:
Кто Правды дщерь, Клятву чтит,
Закон страны, власть богов, —
Благороден! Безроден в кругу сограждан тот,
Кого лихой Кривды путь
В сердце дерзостном пленил:
Ни в доме гость, ни в вече друг
Он мне да не будет![298]
Стоит вспомнить, что так хор воспринимает известие о том, что кто-то (в этот момент никто еще не знает, кто именно) вопреки запрету Креонта захоронил тело Полиника и совершил над ним похоронный ритуал. Получается, что Антигона заочно подвергается осуждению как «безродный в кругу сограждан» за демонические поступки, которые нарушают евномию государства, которая полностью восстанавливается в финале трагедии:
Человеку сознание долга всегда —
Благоденствия первый и высший залог.
Не дерзайте ж заветы богов преступать!
А надменных речей беспощадная спесь,
Беспощадным ударом спесивцу воздав,
Хоть на старости долгу научит[299].
По отношению к евномии Антигона, безусловно, является жутким/демоническим персонажем: ее вызывающий поступок выразил состояние чрезмерной настойчивости и расстроил «прекрасный порядок» города. Ничем необусловленная этика Антигоны нарушала гармонию полиса и в силу этого оказалась «вне человеческих пределов». Ирония здесь в том, что Антигона, представляя себя хранительницей незапамятных законов, на которых зиждится человеческое общество, оказывается своевольной преступницей. Безусловно, в ней проступает холодность и жесткость, особенно в сравнении с мягкой и человечной сестрой Исменой. О жуткой (uncanny) стороне ее характера говорит также двузначность ее имени: оно образовано из корней anti- и gon/goni- («угол», «поворот», «изгиб») и может означать «негнущаяся», «непоколебимая», но его можно производить также из корня gone («дающая рождение»), как в слове «теогония», и тогда его можно толковать как «противница материнства» или «та, кто вместо матери». Возникает сильнейшее искушение усмотреть связь между обоими возможными значениями имени: разве материнство не основная форма женской покорности, и не могла ли бескомпромиссность Антигоны породить в ней нежелание быть матерью? По иронии в первоначальном варианте мифа (о котором сообщает Гигин, Fabulae 72