Она взглянула на тарелку с яичницей, на два подрагивающих полужидких желтка. И тут снизу неожиданно подкатила волна тошноты.
— Прости, у меня… я…
Мириам знала наверняка: взгляни она еще раз на эти желтки, и ее вырвет.
— Мне расхотелось, — проговорила она. Ее глаза вдруг наполнились слезами. — К сожалению.
Очень мягко, но настойчиво Хуан взял у нее из рук поднос и поставил на край бассейна. Помог ей присесть на ступеньку, достал из кармана белый носовой платок, но явно передумал, наклонился и взял с подноса бумажную салфетку.
Она прижала ее к глазам. Хуан наклонился еще раз, протянул ей стакан:
— Tome .[30]
Мириам посмотрела на сок, который он держал перед ней. Непрозрачный, темно-желтый, почти того же цвета, что и яичные желтки, и в нем плавали кусочки мякоти. Ей хотелось покачать головой, но она все же взяла стакан.
С закрытыми глазами отпила глоток. Почувствовала, как кусочки фруктов скользили по языку к горлу, и с огромным усилием заставила себя их проглотить.
Мириам снова открыла глаза и попыталась изобразить подобие благодарной улыбки, но получилось вряд ли убедительно.
Какая же чушь мне сегодня приснилась. На секунду она представила себе, как он внимательно выслушает ее, а потом примется в деталях растолковывать ее сон.
Какая же чушь мне сегодня приснилась… Мириам вдруг увидела себя сидящей на кромке бассейна и рыдающей на плече официанта, в двух с лишним тысячах километров от Амстердама. И потому просто молча подняла на него глаза.
Подобно большинству испанцев, он слегка полноват. Верхняя часть лица уже, чем нижняя, и этим он напоминал ей милого медведика, вернее, немного потрепанного игрушечного мишку. Трудно сказать, какого он возраста. Тридцать два? Тридцать восемь? Она знала, что у него есть жена и семилетняя дочурка. Что живут они в старой части города. Каждый вечер он уезжал домой на красном мотороллере, если везло, то до часу ночи, но в любом случае не раньше полуночи, а на следующее утро около половины седьмого снова появлялся на работе. И так с марта по ноябрь, семь дней в неделю. Тяжело, но, как он уверял, ему нравилось, ведь все время видишь множество разных людей.
Вот это последнее Мириам и не могла себе вообразить. Ей представлялись гостиничные постояльцы, которых она видела за завтраком, особенно семейка датчан, любителей минеральной воды, и она думала, что вряд ли ей доставило бы удовольствие постоянно видеть «множество разных людей», проводивших отпуск в «Рейне Кристине».
Он чуть пригнулся, взглянул назад через плечо и полушепотом сказал:
— Чипиона.
Она недоуменно подняла на него глаза и в тот же миг поняла, что он имел в виду.
— Los Americanos, — сказал Хуан. — Они сегодня снимают в Чипионе. — И добавил: — Около маяка.
Она знала, как будет по-испански «маяк». Это слово ей как-то встретилось, когда она занималась языком с Анабел. Они читали газетную статейку о смотрителе маяка, он жил на небольшом островке у галисийского побережья и искал себе невесту. В статье рассказывалось, как к острову направился моторный ботик с восемью претендентками на борту.
Маяк. Faro… Это слово сразу же понравилось Мириам. Ну а рассказ о восьми женщинах, пожелавших выйти замуж за смотрителя маяка, никогда не даст ей его забыть.
В небольшом прокатном бюро на променаде Мириам долго изучала ламинированный стенд с моделями автомашин и расценками. В третий или даже четвертый раз задержала взгляд на небольшом джипе с матерчатой крышей. На фотографии был красный образец, но той же модели, что и джип, подруливший два дня назад к террасе «Рейны Кристины». В пятый или шестой раз она поинтересовалась ценой. В более дорогом классе нашлись только «рейнджровер» и «мерседес-кабриолет».
Вдруг вся эта затея показалась ей безумной. И дело не в деньгах, твердила она себе, а в зрелище, в картинке.
Что-то в этой картинке не вязалось. Там была другая Мириам, совершенно непохожая на эту. Она в деталях представила себе, как припаркует этот (красный!) джип в Чипионе на какой-нибудь боковой улочке неподалеку от маяка. Словно сама — одна из звезд и работает с ними в команде.
Ей вспомнилось, как она раз-другой заглядывала к мужу на съемочную площадку. Все были исключительно милы к ней, от администратора съемок до актеров и обслуживающего персонала. Но когда она встречала кого-нибудь из них через несколько недель или даже дней на тусовке, кинопремьере или просто на улице, то видела по их лицам, с каким трудом они припоминали, где с нею раньше сталкивались. А иной раз вообще не знали, кто она такая.
На первых порах она воображала, что они осознанно не признают ее. Не считают достаточно значительной или интересной, поскольку, в конце концов, она всего лишь жена режиссера Бернарда Венгера. Однако истина оказалась много более прозаической, нежели ей думалось сначала. Если она находилась не рядом с мужем, ее просто не узнавали, как не узнаешь продавщицу из булочной, где каждый день покупаешь хлеб, когда видишь ее не за прилавком, а просто где-нибудь на улице.
Словом, в этой игре не было злого умысла. Возможно, она даже искренне интересовала их — или якобы интересовала — как человек с собственными представлениями и чувствами. Но рядом с Бернардом Венгером.
Совсем иначе обстояло с людьми из так называемого круга их друзей и знакомых. Они не разделяли тот интерес. Даже притворный. Для них Мириам была женщиной, которая умела обалденно готовить, на всех днях рождения делала бутерброды и пекла торты. Но они ничуть не пытались скрыть скуку, когда — так, из вежливости — спрашивали, чем она занимается. Иногда уже посреди ее ответа они начинали зевать, беспокойно зыркая по сторонам в поисках кого-нибудь, кого ее рассказ мог бы по-настоящему увлечь и кто таким образом освободил бы их от этой безумно милой, но жутко скучной женщины. И что бы она ни рассказывала, не имело ровно никакого значения, ибо к следующему разу они все благополучно забывали.
Мириам не могла с точностью сказать, когда это началось, но за десять лет ее брака с Бернардом Венгером круг их друзей и знакомых выдавил из себя заурядную публику. На их место пришли люди из «интересных» областей: режиссеры, писатели, актеры, художники, один бывший муниципальный советник и его ваяющая жена, директор некоего культурного заведения, музейный хранитель, женщина, ведавшая приобретением зарубежных документальных фильмов для кинофестиваля… Все они без исключения лучились восторгом от ощущения собственной значимости. По негласному уговору считалось, что они более или менее на одном уровне. То есть им не было необходимости выказывать друг другу свое превосходство, а единый уровень позволял им зевать и когда жена одного из них рассказывала, что несколько месяцев назад начала изучать испанский.
Среди них она чувствовала себя даже незначительнее домашнего животного. Ему бросают мячик, и он приносит его, послушно и аккуратно кладет на колени хозяину. Мириам часто слышала себя со стороны, когда отвечала им. Вопросы всегда были одни и те же. Всегда вежливые. О детях, об отпуске. Она слышала свои ответы, но собственный голос, чужой и неузнаваемый, доносился как бы со стороны, как объявления на вокзале о задержках поездов. Задав два-три таких вопроса, писатель, актер или скульптор решали, что отдали дань вежливости, и удалялись от нее в поисках собеседника своего уровня.
— Я возьму «СЕАТ-Ибицу». — Наконец подошла ее очередь, и она положила на стойку права и кредитку.
5
— У вас два новых сообщения и одно уже прослушанное, — услышала Мириам в трубке голос женщины-оператора, когда Санлукар остался позади и она ехала по дорожным указателям в сторону Чипионы.
Движения на двухполосной трассе почти не было. Справа порой возникал голубой кусочек Атлантического океана в промежутке между поросшими кактусами и репейником холмами, слева расстилалась монотонная бесконечность, кое-где прерываемая автовъездами, красиво окаймленными с обеих сторон невысокими каменными стенками и ведущими, как предполагала Мириам, к cortijos, крестьянским хозяйствам, где производится херес. Один раз она заметила уединенную ферму на вершине холма, в окружении пальм, белую на фоне ярко-голубого неба и расположенную подальше от дороги, что недвусмысленно говорило всем остальным: оставьте нас в покое.
— Мириам… — Все нюансы звуков, предшествовавших записи, заглушались ревом спортивного мотора «СЕАТ-Ибицы». Мамин голос звучал еще глуше, чем вчера, и она невольно подумала о черном ободке траурного конверта. — Мириам… я пытаюсь разобраться, почему ты не звонишь, но… у меня не получается. Мы с папой беспокоимся из-за… ну, в общем, что тут нам Бен рассказал, как ты… как ты, ну, уехала…
В наступившей, несомненно тонко рассчитанной и долгой паузе, которую позволила себе мама, Мириам на чем свет стоит проклинала паршивую мобильную технику, ведь меню голосовой почты устроено так, что перейти к следующему сообщению невозможно, пока не закончится текущее сообщение, пусть и очень неприятное.
— Господи боже мой! — в сердцах крикнула она, брызнув слюной на ветровое стекло. — Да неужели тебе, зараза, нечем больше заняться? Что ж ты все время лезешь в мою жизнь!
Из-за этого взрыва эмоций Мириам пропустила начало следующего предложения и услышала лишь его концовку:
— …и поэтому он сегодня не смог встать. Думаю, обойдется, но ты все-таки позвони, хотя бы ради него… Он не умеет говорить всякие там слова, но его дочь — это все, что у него есть… Ну, я тоже думаю, что с тобой все в порядке… Мама тебя целует… Пока, Мириам.
На сей раз, в отличие от предыдущих, матушкино сообщение закончилось необычно быстро.
— Это сообщение сделано 13 мая в девять часов пятнадцать минут, — прозвучал в трубке голос дамы из голосового сервиса.
— Ну вот, четверть десятого! Да что эта дура там в своем сраном бюро думает, а? Что я так вот прямо в семь утра вскочу и — в лес за грибами? Я в Испании, мамочка, не в Арнеме!