– Благойла-то, я чаю, рада радешенька? – толи проявлял вежество, толи к чему-то присматривался державник.
– Ты на сарафан глянь, – с усмешечкой пригласил Батя.
– Знатный, – похвалил Хранивой. – Оно и боярышне под стать. И княжне не стыдно носить.
Потупившаяся Ялька расстаралась: и красноты в щечки подпустила, и губочки пухлые дудочкой вытянула важно. А в груди разбухалось, понеслось вскачь сердечко – она всем телом чуяла на себе пристальный взгляд Таймира. При таком сильном волнении ее черные глазки всегда становились сливовыми. Оттого и осмелилась она поднять их на спасителя, лишь уняв сердце. Их взгляды встретились. И внутри разлилась жаркая сладость, прежде неведомая и почти невыносимая. Тут уж щечки запылали и без понукания. А полусотник все вглядывался и вглядывался в ее лицо, словно силился что-то припомнить. С чего бы, коли она обернулась в некогда встреченную, но давно позабытую девчонку.
А Таймир и верно ощущал какую-то невнятную тревогу. И поднялась та, едва он мельком скользнул взглядом по внучке хозяина харчевни. Девчонка вполне себе обычная. Таких пропасть. Но что-то в ней вызывало и озноб, и духоту единым махом. Он-то все никак не мог выбросить из головы ту малявку, что пропала чуть не на его глазах у подворья боярина Надослава. Было в той девчонке что-то, перебаламутившее все в голове и насторожившее сердце. Ее глаза цвета темной южной сливы – что харанги с запада называют фиолет – то и дело стояли перед ним, как живые. Страшно мешали мыслям, путались в любое дело, что он вершил. Но Таймир был вовсе не против вспоминать их снова и снова. Да и худощавое личико, точеный носик, резные черные брови – все в случайной знакомице было каким-то тонким, нездешним и… манящим.
Мала еще, понятно, да ведь годы-то бегут – не удержать. Не за горами то время, когда та девчонка вырастет, и вот тогда уж он… Что он тогда, Таймир не знал, и знать не мог. Но волнение крови было не унять. Может, дело в том, что ему уже двадцать два? И что матушка не зря его теребит с женитьбой? Так ведь нужды-то в женских ласках он не испытывает. Как и положено почтительному племянничку вослед за дядюшкой навещает достойных жен не слишком внимательных мужей.
А те девки, что все присматривает ему матушка, навроде этой вот малявки: все при ней, да глаз остановить не на чем. Хотя, как раз ее-то глазенки что-то напоминают. Ни цветом, ни чем иным, а…, пожалуй, взглядом. Что-то там в них промелькнуло, как вскинула их девчонка да глянула на него. А если уж по совести да от чистого сердца, так ни до этой внучки своего разбойного деда, ни до той ускользнувшей девки ему дела нет. Все сплошная чушь да ерундовина. Вот он сегодня ночью прогуляется к рыжей купчихе…
– Ты чего? – удивился Батя, едва и поймав выскальзывающую из кулака ладошку.
Ялька дергала рукой, силясь ее вырвать. И нешуточно пугала невесть с чего злой мордашкой. У Бати внутри все опустилось: а ну, как выйдет из себя? Да обернется прямиком на глазах державников. Прежде за ней такого не водилось. Да и спокойна была оборотенка Ялитихайри не по возрасту. Однако же сейчас она прямо-таки кипела кем-то или чем-то разожженной злобой. Он подхватил ее на руки, прижал к себе – в ухо ударил горячий шепоток:
– Уйдем! Ненавижу его! Он гадкий! Гадкий!
Разбирать, чего ей так ударило в голову, Батя не мог. А потому предложил:
– Ты, Хранивой, коли чего спросить хотел, так зайди ко мне на досуге. А нынче у моей Яльки чего-то с брюхом неладное. Поспешу-ка я, покуда беда не стряслась.
Державник понятливо кивнул и пропустил Батю топать своей дорогой. Затем влез на коня и тронул его вслед за племяшом. Нагнал и спросил напрямую:
– Чего это с тобой?
– Ты о чем? – сухо обронил Таймир, глядя перед собой.
– Чем это малая так тебя взбудоражила? Видал ее где?
– Нет.
– Так с чего ты, мил друг, на нее так зыркал?
– Как так? – досадливо поморщился Таймир.
– Да будто она тебе, чем обязана. Но не расстаралась.
– Напомнила мне кой-кого, – неохотно признался Таймир.
– Ту девку, что Нырша пытался прибрать к рукам? Понятно. А с той девкой, что не так? Запал на нее? Так вроде ж сопля еще. Впрочем, всякое бывает. Можем и поискать. А там, глядишь, и с родичами ее сторгуемся. Подрастет чуток и…
– Ты в глаза ей смотрел? – внезапно спросил Таймир, оборотившись к дядьке.
– Батиной внучке? Ну, заглянул разок.
– Ничего не заметил?
Хранивой поразмыслил и признал:
– А ты прав. Что-то такое шевельнулось. С ходу так и названия не придумать. Чем-то она меня корябнула. Странная девка. Повеяло от нее чем-то… этаким. Не девчоночьим, что ли. Или мы тут с тобой вымудриваем с досады, что Оглодыша с его выродками прихватить не успели. Чего-то мы с тобой, племяш, упускаем. Чует мое сердце: происходит рядом что-то недоброе. И достанет оно нас с тобой до самых печенок. А мы…
– Имею слово! – завопил, как оглашенный, встопорщенный паренек, выскочив из-за угла кособокой халупы на сердитой лошадке.
– Знаешь его? – по-своему понял Хранивой то, как дернулся Таймир.
– Челядинец Надослава, – подтвердил тот, подобравшись в седле подобно зверю.
Ехавшие перед ними дружинники прижали коней к ободранному заборчику. И посыльный протиснулся к державникам. Соскочил с лошади, отмахнул поклон и выпалил:
– Полусотник! Боярин мой Надослав Крепша челом бьет!
– Чего стряслось? – нахмурился Таймир.
– К себе просит боярин. Немешкотно. Беда у него. Покража.
– Какая? – поинтересовался Хранивой.
– Не велел сказывать, – замялся посыльный, оглядываясь по сторонам.
– Когда? – спросил Таймир.
– Дак вчерашнего дня. Как раз, как ты со двора съехал, боярин в кремль направился. Вернулся уж после закату. Лег почивать. Да вдруг поднялся с лежанки и сунулся… Ну, туда, куда сунулся. А там-то и пусто. Все, как есть, стырили. А место тайное. Про него лишь боярин и ведал. Да старый ключник. А прочие ни-ни.
Не без трудов развернув в узкой улочке брыкающуюся лошадку, посыльный забрался на нее. И дунул к хозяину с радостной вестью, мол, друг его верный Таймир сын Велисава тотчас будет.
– Ты смотри, как у нас все ладно выплясывается, – заметил Хранивой, понукая вздремнувшего, было, коня. – Девка твоя ненаглядная сидела вод возом у ограды Надослава. Нырша отирался там же. И покража там же. Лишь семейка Нырши гниет в собственной дыре.
– А верно ли ты пытаешься все связать в единый узел? – вдруг заинтересовался Таймир. – Девка там могла и случайно оказаться.
– Ага, и под воз случайно забраться. Сам же говорил, дескать, холеная, тонкокостная. Да и в замше тонкой выделки с ног до головы. То-то у нас такие девки под возами лишь и шарятся. Боле-то им негде себя показать. Ты сказывал, будто лицо у ней не наше? Так, может, южное чего в ее кровь затесалось?
– Пожалуй, что, – призадумался Таймир. – Да еще эти глаза ее фиолертовые. Сроду у людей таких не видывал. Будто и не живые вовсе.
Так они судили да рядили, пока не выкарабкались к торговым воротам. А оттуда уже пошли вмах вслед за исправно вопящими дружинниками, что криками остерегали прохожих да проезжих.
Батя втащил Яльку в харчевню и тотчас уволок ее в свою горенку. Повелев домогавшимся его с хозяйственными делами служкам убираться к лешему. Затем усадил внучку на лежанку, сел рядом и приказал:
– Говори. Тока все, как есть. Чего это у тебя с Таймиркой?
– Не скажу, – набычилась Ялька.
– А по рогам?
– Все одно, не поверишь, – скуксилась она.
– А я поднапрягусь, – едко пообещал Батя. – Я чего тока в этой жизни не повидал. Такому поверю, чего люди добрые и слыхом не слыхивали.
– Не скажу! – выпалила Ялька и сиганула с лежанки на пол.
Да позабыла дурища, что все еще торчит в сарафане. А в нем ей не обернуться, ибо лишь в звериной коже – пусть и ставшей замшей – она перекидываться только и может. Батя схватился за подол сарафана и дернул на себя – рысь забилась, опутанная широкой тряпкой. Наружу лишь хвост да задние лапы. А дед уже прихватил сарафан у горловины и сгреб его в кулак: сколь ни тычься мордой в тот кулак, а не вылезти. А начала драть когтями тряпку, так тут же получила по заднице. На ее вяканье и барахтанье Батя ответил новыми шлепками, так что Яльке пришлось перекинуться назад. Тут уже дед самолично выудил ее из дурацкого сарафана и усадил к себе на колено:
– Угомонилась, задрыга? Я тя в следующий раз на цепь посажу. Ты похихикай мне еще! – ласково прихватил он внучку за тонкую шейку. – Ведаю, что змеей из нее выползешь. Так я тебя в кадку пустую суну. Будешь там мариноваться до посинения. И хорош мне тут барагозить! Давай, выкладывай, отчего весь сыр бор. Не впервой твоя память просыпается. Привыкать ли, что ты вспоминаешь, чего и в глаза не видела? Крепка, однако, твоя кровь, коли в ней память такая верная. Мало ли мы с тобой того опробовали? И все у нас выходило ладно. Глядишь, и в этот раз чем помогу.
– В этот не поможешь, – вздохнула Ялька и прижалась к надежной дедовой груди: – Ты не серчай, но тут я сама должна. Может, мне оно и вовсе примерещилось.
– Ага, я видал, как оно тебе примерещилось, – заворчал Батя. – С лица вся спала. Гадкий, я так полагаю, Таймирка. Навредить он тебе не успел. Выручил тебя по своей воле. Он парень-то неплохой. Нет в нем гнильцы-то. А что морда деревянная, так с кем не бывает? С чего ты его ненавидеть-то приспособилась?
– Не знаю, – пробубнила Ялька в дедову рубаху.
– А по жопе?
– Правда, не знаю. Чую, что беды он принесет мне изрядно. А в чем та беда, не ведаю. Деда, – вскинула она лицо и заглянула ему в глаза: – Ты не домогайся. Коли могла бы чего сказать путного, так сказала бы.
– И скажешь, – строго предупредил он, поглаживая свою радость по макушке. – Слышь, как тока сообразишь, что к чему, так сразу же. А то ведь возьму грех на душу…
– Не, ты его не убивай! – встревожилась Ялька. – Ведь не за что…
– Отец! – от души бухнул в дверь Юган. – Я взойду?