Но разница есть, и она очень глубинная. Мы думаем (хотя это всего лишь предположение), что гипертрофированная потребность аутичных детей в общении с природой в чем–то сродни потребности юноши Ихтиандра из фантастической повести А. Беляева «Человек–амфи–бия». Только тому нужна была не вся природа, а море. Без воды он начинал задыхаться.
У нас складывается впечатление, что ребенок–аутист тоже временами задыхается в своей защитной скорлупе. В психологической основе аутизма лежит страх. Безотчетная, непобедимая, иррациональная боязнь людей. А мир цивилизации — это по преимуществу мир людей. Мир главенства людей. Их зримое и незримое присутствие ощущается повсюду, на каждом шагу. И защитная оболочка — аура должна буквально облегать ребенка, чтобы он чувствовал себя в безопасности. Даже к матери у многих аутичных детей отношение сложное: при повышенной, прямо–таки «пуповинной» привязанности их агрессия может быть направлена на это единственное близкое им в мире людей существо.
Зато мир природы для них — свой. Там можно хоть на время расстаться с душной защитной оболочкой, с тесным «скафандром», ибо весь этот зелено–голубой мир — огромный, просторный защитный купол. «Мы одной крови, ты и я», — мог бы вслед за Маугж повторить аутичный ребенок лесному зверю. И его любовь к кошке или собаке — это любовь братская, а не покровительственная. Любовь к земляку, наконец–то встреченному на чужбине.
Нет, конечно, страхи и на природе полностью не исчезают. И тоже бывают не совсем тривиальными (например, может пугать шелест листьев, паутина). Но все–таки родители почти всех аутичных детей, которые попадали к нам, свидетельствовали, что их сын или дочь на природе чувствуют себя в родной стихии и часто обнаруживают неожиданное знание природного мира, как будто они родились и выросли в лесу, а не в городской квартире.
Подтверждает нашу гипотезу и то, что аутичные дети в своих фантазиях часто перевоплощаются в животных. А страдающий аутизмом и посещавший наши занятия пятилетний Алеша поначалу панически боялся кукол–людей. Зато с перчаточной собакой не расставался ни днем, ни ночью.
В последнее время мы все чаще и чаще по разным поводам задумываемся об уже упоминавшемся загадочном явлении, которое Карл Юнг называл коллективным бессознательным. Так вот, каждый раз, когда видишь ребенка–аутиста, не покидает ощущение, будто его коллективное бессознательное не прячется где–то на должной глубине, в самых недрах души, а заполняет непропорционально большое психическое пространство. Хочется даже сказать не «заполняет», а «затопляет». Личность утоплена в этой морской пучине коллективного бессознательного, в его безднах (бездна!). Как выявить жемчужину личности? Куда за ней нырять? И есть ли она вообще?
Многие специалисты, имеющие дело с детским аутизмом, говорят об удивительной противоречивости в поведении таких детей, об их так называемом мозаичном развитии. В чем–то они могут опережать своих сверстников, а в чем–то безнадежно от них отстают. Например, двухлетний ребенок, по данным К. С. Лебединской и О. С. Никольской («Диагностика раннего аутизма». М., «Просвещение», 1991), не пони–мающий, что такое «я», «мы», «они», свободно владел при этом сложной развернутой фразой. Те же авторы указывают на такие интересные случаи: двухлетний аутичный мальчик, который, казалось, не замечает ничего вокруг, ушел с дачи и, правильно пройдя несколько поворотов, пришел к водонапорной башне, где впервые был с отцом два дня тому назад… Или: мальчик, которому ставили диагноз умственной отсталости, в два года собирал разрезные картинки, мог показывать на рисунках с контурами графических фигур пирамиду и конус.
Поскольку нас более всего интересуют эмоциональные проявления, мы, когда имеем дело с аутичными детьми, бываем более всего поражены внезапными проблесками именно в этой сфере, будто тайная жемчужина подает слабые сигналы о том, что она все–таки есть. Приведем два ярких случая.
Славик, юный художник, о котором мы уже упоминали, вел себя на занятиях очень отрешенно; улыбался бессмысленной улыбкой, никак не реагировал на наши слова, а за ширмой, как эхо, повторял обрывки фраз, произносимых матерью. (Такая эхолалия — тоже весьма частая особенность детей–аутистов.) И вдруг, на четвертом занятии, произошел некий прорыв. Зайдя за ширму, Славик неожиданно вступил с нами в диалог. Это продолжалось несколько минут, и когда он вышел из–за ширмы, мы увидели на его лице совсем другую улыбку — улыбку счастья.
Девятилетний Вася напоминал мальчика Кая из «Снежной королевы». Казалось, что в его сердце застрял ледяной осколок, и большие серые глаза напоминали ледышки. Даже когда он плакал, ледышки не таяли, а лишь слегка подтаивали. На протяжении двухмесячного цикла занятий Вася не проявлял никаких человеческих эмоций. В особенности, позитивных. На все происходившее на ширме он или смотрел равнодушно, или вовсе не смотрел, а уткнувшись матери в колени, бубнил что–то свое. Когда другие ребята смеялись, он никогда не заражался их смехом, а если — обычно не к месту — смеялся сам, в этом смехе тоже было что–то ледяное, механическое, пугающее. Не трогала его и наша похвала. Казалось, ему ни до кого и ни до чего нет дела.
Однако после первого цикла занятий он стал пусть формально, но все–таки чуть более контактным. Поэтому мы решили рискнуть и взяли его в спектакль «Волшебный сад», где он получил роль Ледышки. Репетиции с участием Васи, честно говоря, были для нас сущим кошмаром. Васино тяжелое поведение продолжалось, но теперь от него больше зависели все остальные. Этим «остальным» очень хотелось, чтобы спектакль получился, а Васю это как будто абсолютно не волновало. Временами создавалось впечатление, что он ведет себя еще более отчужденно, чем раньше. Например, он мог в разгар репетиции ползать по полу. А мог молча выйти за дверь. Текст он, правда, помнил идеально, и в тех случаях, когда его удавалось сосредоточить на действии, произносил его с монотонностью автомата. (Справедливости ради надо заметить, что многое в поведении Васи соответствовало его персонажу Ледышке.)
Тем временем дата «премьеры» приближалась, и мы обе потихоньку впадали в уныние, представляя себе, как Вася на глазах у изумленной публики будет жить «своей отдельной жизнью», не имеющей никакого отношения к спектаклю. Короче говоря, ждали провала.
К счастью, жизнь преподнесла нам приятный сюрприз. Мало того что Вася на протяжении всего получасового спектакля находился на сцене, а не ушел побродить по коридору, так он еще и сам, без напоминаний, «включался» в нужных местах и произносил свой текст. Да, несколько монотонно — ну так он и играл Ледышку!
Но главное произошло после спектакля. Когда отгремели аплодисменты и артисты получили цветы, Вася неожиданно подбежал к нам и несколько смущенно (но не отчужденно, как обычно!) спросил:
— Я хорошо играл?
— Чудесно! Прекрасно!! — ответили мы с неподдельным восхищением. Вася просиял и обернулся к матери:
— Видишь? Им понравилось!
Мать достала из сумки пакетик с конфетами, и вдруг… Вася подошел к ребятам и стал их угощать. (О, счастливые моменты педагогики!) Мать сказала, что он это делает впервые в жизни, а мы в который раз подумали, что безразличие аутистов не тотально и, быть может, вторично. А первичен все тот же архаический, непостижимый, иррациональный страх…
Ни в коей мере не претендуя на роль специалистов по детскому аутизму, ибо, повторяем, такие дети попадали к нам скорее по ошибке, мы все же хотим поделиться некоторыми соображениями о том, как стоит с ними работать. Если оперировать понятиями психоэлевации, то патологическую доминанту в подобных случаях искать не стоит, потому что дети–аутисты психически устроены по–другому; это, на наш взгляд, как бы другая система. Выражаясь компьютерным языком — другая программа. В чем–то она похожа на программу обычных людей (и поэтому так велик соблазн объяснить многие странности поведения избалованностью, распущенностью и т.п. или же активизировать поиски патологической доминанты), а в чем–то принципиально другая.
Мы, работая с аутистами, принимаем за патологическую доминанту весь этот характер в целом. Ставить перед собой задачу полного излечения было бы здесь, как нам кажется, наивным и самонадеянным. Однако при длительной, упорной и терпеливой работе — в данном случае не только от специалистов, но и от родителей (главным образом!) зависит не просто много, а колоссально много — можно добиться следующего результата: ребенок, который изначально выглядел тяжелобольным и контакт с которым был невозможен, будет выглядеть несколько странным и не очень общительным. Есть разница? Мы–то, видевшие этих детей «в начале и в конце», хорошо знаем, сколь она огромна. Попутно заметим, что ту же самую задачу мы выдвигаем, работая с шизофренией. (Кстати, многие специалисты считают аутизм одним из проявлений шизофрении, но есть и такие, которые полагают, что это — самостоятельное психическое заболевание.)
Имея в виду конечную цель, важно разделить путь к ней на небольшие отрезки. И крохотному шажку вперед радоваться как огромному продвижению. Далеко не все родители это понимают, многие мечутся из крайности в крайность: либо ничего нельзя поделать, либо подавай все сразу.
Переходя к конкретным советам, прежде всего укажем на необходимость кардинального изменения родительской установки по отношению к ребенку. Когда от него хочешь чего–то добиться, надо неустанно твердить одно и то же. Психологически это сделать очень трудно. И потому, что вообще трудно перейти на такую несколько механическую, монотонную манеру общения, и потому, что аутисты не умственно отсталые (в подавляющем большинстве). Каково твердить сто раз, когда знаешь, что ребенок вообще–то способен понять сразу?!
Помнится, мама одной аутичной девочки спросила:
— Что, по–вашему, я должна ее дрессировать?
Тогда мы были еще неопытны и не знали, что на это ответить. А теперь не побоимся сказать: «Да». В какой–то степени это можно назвать дрессировкой, особенно если вспомнить изначальный смысл французского слова «dresser». А это значит «воздвигать, поднимать, обучать, обтесывать». (Заметьте, что значение «подни–мать» близко по смыслу латинскому слову «еlеvаrе»!) Поэтому, говоря о методичном, терпеливом, даже монотонном «натаскивании» аутичного ребенка на правильные модели поведения, мы отнюдь не «поступаемся