Мало-помалу кровотечение прекратилось, и Тихий попытался незаметно улизнуть домой, но Яша бдительно сторожил его и заставил вернуться обратно в комнату, предварительно припудрив ему ссадину на переносице.
Все четверо вновь уселись на прежних местах и какое-то время изо всех сил делали вид, будто ничего не случилось, но, несмотря на их старания, застолье было безнадежно испорчено. Вдобавок, пока они возились с Тихим и приводили его в чувство, жаркое подгорело и обуглилось.
— Ну и зараза! — первым не выдержал Яша. — Недаром говорят: посади свинью за стол, она и ноги на стол! Это я во всем виноват, балда!
— Э, брось, — невнятно сказал Тихий, притрагиваясь кончиком пальца к переносице. Нос горел как в огне, и ему показалось, что сломан хрящ. — Стоит ли говорить об этом?
— Все из-за того, что сдуру вздумал изображать чуткость! — ругал себя Яша. — Он мне никто, двоюродный брат первой жены. Только что вышел из колонии, отсидел, подонок, восемь лет за разбой, а я с ним ля-ля-ля, чтобы он не вообразил, будто я брезгую.
— Яша, не надо, — еще раз попросил Тихий.
— Он, зараза, жаловался, что все шарахаются от него, как от чумы, и, дескать, сами толкают на новое преступление! — Яша не мог остановиться, — Он, дескать, отверженный! А я посочувствовал, распустил варежку, неделю назад подкинул ему полсотни и сегодня еще четвертак! Вот балда так балда!
— Жуткий мордоворот! — Алла передернулась. — В жизни не видела такой хари! Один рубец чего стоит!
— Это его в колонии звезданули куском кабеля, — пояснил Яша и после короткой паузы добавил: — Досадно, что не убили!
— Зато эти стены и не таких видели. — Тихий попытался улыбнуться и ощутил во рту солоноватый привкус крови.
— Вы о чем? — уточнила Алла.
— Раньше в этом доме был притон самого низкого пошиба… — Нижняя губа Тихого заметно припухла, и он немножко шепелявил. — Сейчас мы с вами находимся в центре бывшего трущобного мира, где некогда напропалую пили, гуляли, играли в карты, калечили и убивали.
— Гоша, откуда вы это знаете? — спросила притихшая Зоя.
— Из книг. Житейская клоака старой Москвы интересовала русских писателей, и они увековечили ее ужасы в своих произведениях. Чехов сделал это в рассказе «Припадок», а Гиляровский написал «В глухую». Чертовски обидно, что этот дурно воспитанный гражданин с уголовным прошлым попал сюда со столетним опозданием.
Алла и Яша многозначительно переглянулись.
— Ну, ласточки, давайте глотнем за то, чтобы вокруг было меньше хамства! — предложил Яша.
— Яша, налейте и Гоше! — быстро сказала Зоя, подставляя стакан Тихого.
— Мне не жалко, — ответил Яша и с сомнением взглянул на понуро сидевшего друга. — Тихий, налить тебе? В общем-то Зоя дело говорит.
Тихому по-прежнему было нехорошо, и его бил озноб.
— Выпейте, Гоша, вам станет полегче.
Зоя придвинулась к Тихому и нежно взяла его под руку.
Все, что последовало дальше, Тихий уже не запомнил.
Пробуждению Тихого предшествовало длительное переходное состояние, когда он уже не спал, но в то же самое время еще не настолько пришел в себя, чтобы реально воспринимать окружающее. В этом состоянии навязчивые мысли превращались в короткие управляемые сны, перемежавшиеся пестрыми картинами недавнего прошлого, но с каждой минутой явь все настойчивее отгоняла видения и сурово напоминала о своем существовании.
Еще не проснувшись, Тихий начал стонать и беспокойно ворочаться, понимая, что опоздал на работу. Ну и черт с ней! — решил он и увидел себя на рыбной ловле вместе с Гришей Камышниковым и его приятелями. В середине июня кто-то из них каким-то образом достал ГАЗ-69, и они прикатили на пару дней к безлюдному лесному озеру в глубинке Калининской области. Пока Гриша и водитель «газика» разбивали палатку и надували обе резиновые лодки, Тихий и двое других быстренько — в две удочки каждый — наловили мелких живцов и приготовили снасти. Затем водитель вооружился топором и ушел в лес за сухостоем для костра, а они по двое уселись в лодки, выплыли на середину озера и поставили там три перемета на двадцать крючков каждый и — для баловства — еще пятнадцать кружков из пенопласта. Вернулись они затемно, присели к костру, душевно гоняли чаи и слушали грустные песни Тихого. Как только начало светать, они снова сели в лодки и отправились за уловом. Гриша Камышников больше любил не сам процесс рыбалки, а ее результат и поэтому вызвался осмотреть переметы, а Тихий с одним шустрым пареньком решил обследовать кружки, успевшие за ночь рассредоточиться по всей глади озера. Паренек, судя по всему, был буквально очарован песнями Тихого и безропотно согласился сесть на весла, а Тихий занял место на корме и приготовился к самому интересному.
А кругом стояла невообразимая тишина, какая бывает только на воде. Все замерло, и лишь прозрачная дымка теплого утреннего тумана, тая на глазах, медленно проплывала над ними.
Первые три кружка оказались пустыми, четвертый был перевернут, но атаковавшая его рыба, должно быть, накололась на крючки и успела выплюнуть живца, а пятый был явно с трофеем. Когда они подплыли к нему, кружок накренился и быстро двинулся в сторону. Они устремились вдогонку, обогнали его, и Тихий, свесившись за корму, с трепетом схватил мокрую леску, потянул ее на себя и почувствовал сильный рывок.
— Есть? — с надеждой выкрикнул паренек.
— Сидит, — вполголоса ответил Тихий и начал осторожно выбирать леску.
Прошло, наверное, не меньше трех минут, пока они увидели красивого двухкилограммового судака с крючком, торчавшим в верхней губе.
Тихий подтянул его к лодке и с дрожью в голосе спросил:
— Что будем делать?
Багра у них не было, единственный подсачек взял с собой Гриша Камышников, а просто так тяжелого судака не возьмешь, это всякий знает.
— Тащи! — Глаза у паренька округлились от непомерного рыбацкого азарта.
— Сорвется! — засомневался Тихий, сосредоточенно глядя в воду.
— Дай я!
— Какая разница?
— Не может быть! Тащи!
Тихий привстал на колено и дернул леску вверх; рыбина на мгновение словно повисла в воздухе, стукнулась о резиновый бортик лодки, сорвалась с крючка и ушла в глубину, сверкнув белесоватым брюхом и подняв фонтанчик холодных брызг.
Когда брызги рассеялись, Тихий увидел участкового уполномоченного, старшего лейтенанта милиции Новосельцева, сидевшего на табуретке в его комнате на Колокольниковом.
— Как вы намереваетесь жить дальше, гражданин Голубков? — вежливо спросил Новосельцев.
— Точно так же, как жил раньше, — не менее вежливо ответил Тихий. Они были давно знакомы и отчасти симпатизировали друг другу. — А как бы вы хотели?
— Георгий Александрович, вам не стыдно? — Рыжеватый Новосельцев потер кончик курносого носа и осуждающе посмотрел на Тихого. — Неглупый человек, а ведете себя…
Тихий встрепенулся.
— Почему мне должно быть стыдно? Я не тунеядец и не веду паразитического образа жизни, а ем свой хлеб и никому ни копейки не должен.
— Все это верно, — нехотя признал Новосельцев. — Сколько времени вы нигде не работаете? Уже месяца три?
— Не три, а только два с половиной, — поправил Тихий. — А почему это вас интересует, Константин Дмитриевич? В чем корень? Я знаю законы и могу сидеть дома еще полтора месяца.
— Опять на вас заявление поступило, — хмурясь, объяснил Новосельцев.
— От кого? — живо осведомился Тихий.
— Без подписи.
— Барухинской работы? Словам тесно, а мыслям просторно?
— Похоже на то.
— Что за людишки! — с досадой воскликнул Тихий. — Откуда только берутся такие подлецы?
— Давайте лучше поговорим о вас, Георгий Александрович, — предложил Новосельцев. — Ненормальный у вас образ жизни, какой-то противоестественный.
— Хвалиться мне, разумеется, нечем, — подтвердил Тихий. — Однако в моем образе жизни нет ровным счетом ничего противоестественного. От каждого по способности, каждому по труду. Не так ли, уважаемый Константин Дмитриевич?
— Так.
— Способности у меня, слов нет, аховые, — продолжал Тихий, — но и потребности ничтожные. Вот в чем корень! Пока я тружусь на производстве, я покупаю гороховый концентрат и складирую его вот в этом самом шкафу, а когда он наполняется — бросаю работу и сижу дома, целиком посвящая себя чтению. И, поверьте, исправно плачу за квартиру и за коммунальные услуги. Что в этом плохого и тем более противоестественного?
— А выпиваете?
— Для веселья. В собутыльники я никому и никогда не набивался, а когда меня угощают, я не отказываюсь! — Тихий усмехнулся, — И в подворотне на троих я не «соображаю», и общественного порядка не нарушаю, а выпиваю у друзей, которые любят слушать мои песни. У Алеутдинова, у Камышниковых, у Жеребовича. Вот и все, кончен бал!
— Это я тоже знаю, — строго сказал Новосельцев. — Но в вашем образе жизни явно есть что-то нездоровое.
— Э, бросьте! — Тихий стал серьезным. — В данном случае, уважаемый Константин Дмитриевич, более уместно другое прилагательное — «необычное». Да, согласен, я веду не совсем обычный образ жизни. Вот это факт, с которым не поспоришь. А в чем корень? Если некоторые неудачники топают на работу, которую не любят, то я не подлаживаюсь под них, потому что умею сносно жить на тридцать копеек в день, питаясь гороховым супом из концентрата и черным хлебом!
— И вы всем довольны?
— С чего вы взяли? Уж я, во всяком случае, вам этого не говорил! — сумрачно возразил Тихий. — С чего мне быть довольным? Чего нет, того нет. Да, я не сумел найти себе настоящего дела.
— Это все, что вы можете сказать?
— Нет, не все. Я догадываюсь о том, что вы хотели бы услышать от меня… — Тихий опустил голову, помолчал и с досадой добавил: — Да, я ленив и безынициативен. Настолько ленив, что не смог добиться того, о чем когда-то мечтал. Хотел стать музыкантом, а стал никем!
— Как же вы думаете исправлять положение? — Новосельцев посмотрел на Тихого, и в его глазах отразилось сдержанное сочувствие.