«Какая славная девушка, ей цены нет. Если бы не вчерашнее, то, кто знает, у нас могло бы сложиться все, о чем я мечтал! — Тихий был фаталистом и хорошо помнил, что Джульетта и Ромео влюбились друг в друга в течение нескольких секунд. — Эх, Зоя, Зоя, Зоичка. Нет, что-то у нас с тобой не так. Иначе бы ты не краснела и ежеминутно не опускала свои темные глазки… Хотел бы я знать, о чем ты думаешь, что переживаешь и чего стесняешься?»
Тихий довольно неплохо разбирался в людях и даже обладал своеобразной прозорливостью, но скверное самочувствие лишило его этих преимуществ и сделало туповатым. Иначе бы он понял состояние девушки.
Зоя действительно переживала и ужасно стеснялась того, что отдалась ему в первую же ночь. Вчера вечером она думала прежде всего о том, как бы не упустить Гошу, в которого влюбилась, как говорится, без памяти. Когда она увидела его на полу, то закричала отнюдь не от страха, а от душившей ее злобы на волосатого бандюгу и, если бы не Яша, скрутивший гада, выцарапала бы ему глаза, как дикая кошка, у которой обидели детеныша. А позднее она сознательно увезла Гошу к себе, чтобы дома ухаживать за ним. Сейчас она очень стеснялась, но ни о чем не жалела.
Зоя приехала в Москву сопливой девчонкой и в первое время, понятно, наделала кое-каких глупостей, однако вскоре образумилась, начала учиться и думать о будущем. Как выйдет замуж, как пойдут дети и как они с мужем будут растить их. Но, приступив к работе в столовой, она сошлась с плохим человеком. Привязался к ней один женатый мужчина из ОБХСС, Костей звали, так она с ним вдосталь намаялась. Колючий весь, дерганый какой-то, и больно высоко мнил о себе и о своей честности. Сперва Зоя приветила его из жалости, а не из боязни, а потом по неопытности не знала, как от него избавиться. Она его не зовет, а он сам приходит. Что было делать? Бояться ей нечего, она не мухлюет, с «левым» товаром не шалит, а только питается без денег и берет домой кое-что из продуктов. На себя и еще на соседку Женю, потому что та — мать-одиночка, едва концы с концами сводит. Правда, нагадить — дело нехитрое, с Кости вполне стало бы. Зоина начальница ей в матери годится и верно учит, что если кто на каждом шагу трубит о своей честности, то, значит, он — первостатейный хапуга. Долго Зоя не могла избавиться от этого клеща, да помог случай: зимой Костю с треском вышибли с работы, и он отвязался по-хорошему. Да разве мыслимо сравнить его с Гошей? Какой Гоша умный и как поет. Только бы он не бросил ее!
— Ты что плачешь, Зоинька? — спросил Тихий, нарушая затянувшееся молчание.
— Я? Я ничего. Я от радости, — ответила Зоя, пальцем вытирая щеку. — Я так рада, что нашла тебя, Гоша!
Тихий потрогал языком шатавшиеся зубы и невольно поморщился. Тоже мне, пародонтозный Ромео!
— Неподходящий я кавалер, Зоинька… — Он вздохнул. — Получаю мало и к тому же староват для тебя. Сколько тебе?
— Двадцать пять.
— Вот видишь. А я весной разменял пятый десяток. Хочешь, я тебя с мировым парнем познакомлю?
Зоя ничего не ответила, только слезы закапали еще чаще.
— Сосед у меня есть, Сережа, года на два постарше тебя, — ровным голосом продолжал Тихий. — Шофер из «Совтрансавто», положительный, непьющий. Недавно купил холодильник ЗИЛ, а до того — цветной телевизор.
— Гоша!
— И очередь у него подходит на мебельный гарнитур. Сны ему снятся скоромные, так что пора жениться. И тебе, Зоинька, тоже пора.
— Зачем ты все это говоришь, Гоша? — Зоя улыбнулась сквозь слезы. — Я теперь нипочем от тебя не отстану. Только если сам прогонишь.
Тихий грустно опустил голову, и они молча допили чай.
— Что же мне, черт побери, делать со своей работой? — вслух подумал Тихий, когда Зоя принялась убирать со стола, — Ведь я у них без году неделя, а уже совершил прогул.
— Тебе та работа не по сердцу? — участливо спросила Зоя.
— Это не то слово!
— Так не горюй и уходи от них! — подбодрила его Зоя. — Гоша, ты какую работу больше любишь?
— В каком смысле?
— На воле или в помещении?
— Не знаю, — откровенно признался Тихий. — Вообще-то я больше природу люблю и, конечно, музыку. Я работал в промышленности, на транспорте, в торговле, но мне нигде не нравилось. Была, правда, одна работенка — ночным дежурным на крошечном заводике металлической мебели неподалеку от Колхозной площади, где я прижился на целых шесть лет. Ходил туда через два дня на третий, принимал телефонограммы — аж по две за ночь, — читал книги и спал на директорском клеенчатом диване. Но потом наш завод укрупнили, а мою должность сократили. Да… А еще я с удовольствием работал года три назад в одном научном институте. Оформили меня рабочим макетной мастерской и отправили на все лето в подшефный колхоз. Там было хорошо, привольно. Встанешь утром перед рассветом, а в полях такая тишина, что ни одна былинка не шелохнется. И роса на траве… Снять бы ботинки и ходить по ней босым хоть до самой старости! А как солнышко взойдет, так роса переливается — в сто раз краше любого алмаза. Вечерами тоже хорошо. Гуляешь по косогору, а травы пахнут так, что голова кругом идет.
— Чего же ты там не остался насовсем?
— За три месяца поднакопил деньжат, а как наступила осень — уволился из института. Навсегда переезжать в деревню — это, знаешь, боязно.
Тихому очень понравилось в той деревне, и он сам пришелся по душе деревенскому люду. «Здорово поешь, парень! — говорил ему председатель поселкового Совета. — За сердце хватаешь! Оформляйся к нам в клуб, не пожалеешь! Невесты у нас наперечет, нынче девки наперед парней рвутся в город, но тебя мы быстро оженим и одним махом жильем обеспечим! Ну как, по рукам?» Тихий подумал и отказался.
— Ты сам из каких будешь? — перебила его мысль Зоя.
— Как тебе сказать? — Тихий почесал подбородок. — Наверное, из крестьян. Мой дед с материнской стороны до самой смерти крестьянствовал под Новоржевом.
— А родители у тебя кто?
— Мать — на пенсии, учительницей была, а отец… — Тихий замялся. — Он — военнослужащий… генерал-лейтенант в отставке.
— Ты у них живешь? — испуганно спросила Зоя.
— Нет, они меня лет двадцать назад отделили, — успокоил ее Тихий. — У моего отца характерец, точно крутой кипяток. Он обожает, чтобы все перед ним ходили на цырлах, а я не захотел. Так он меня одним махом убрал с глаз долой и из сердца вон.
— Тебе надо было выучиться на артиста. — Зоя заметила, что Тихий нахмурился, и тактично сменила тему разговора. — Чего же ты не попробовал?
— Я об этом и думать не смел.
— Почему?
— Долго рассказывать и трудно все это объяснить, Зоинька…
Его слова полностью соответствовали истине. В их семье всегда безраздельно властвовал отец, а мать от природы была удивительно застенчивой, не умела спорить и безропотно подчинилась его твердой воле. Поэтому она ничего не могла поделать с отцовской идеей, состоявшей в том, что их сыновья во что бы то ни стало должны были пойти по его стопам и тем самым создать династию командиров танковых войск. Старший брат Андрей оправдал отцовское доверие и пошел в танковое училище, а Тихий бросил школу и устроился на электрозавод учеником слесаря-сборщика.
Мать плакала и умоляла его вернуться в школу, а отец поставил вопрос ребром:
— Георгий, ты кто: мой сын или голландская сопля? Если ты настоящий патриот, то перестань валять ваньку и готовься в танковое училище, а если нет — ты мне не сын!
Тихий знал отца и по его рассказам: непреклонен. Незадолго до окончания войны, зимой, когда отец только-только получил танковый корпус, перед ним поставили задачу форсировать водный рубеж и внезапно ударить во фланг вражеской группировке. Все мосты были разрушены, бродов не было, а распоряжение исходило от командующего фронтом. Тогда отец приказал заделать паклей и солидолом все щели в танках и преодолеть реку по дну. Первая машина разогналась, плюхнулась в воду, ломая тонкий ледок, и несколько минут спустя выползла на западный берег, выпуская фонтаны брызг из жалюзи, вторая и третья утонули. А дальше все пошло как по маслу; корпус с честью выполнил боевую задачу и был отмечен в приказе Верховного Главнокомандующего…
— Отец, я не понимаю, при чем тут патриотизм? — упрямо сказал Тихий. — Если грянет война, я вас не опозорю и буду драться не хуже других, а в мирные дни я хочу быть музыкантом.
— Ну ничего, и не таким мозги вправляли! — рокочущим басом произнес генерал Голубков, причесываясь перед зеркалом. — Постоишь у станка, и всю плесень с тебя как рукой снимет! А что останется, то доделает армия! Там ты станешь шелковый, там не таких перевоспитывали! Три года послужишь как миленький, одумаешься и сам подашь документы в училище.
Но генерал Голубков просчитался, потому что Тихому дали белый билет. Когда отец узнал об этом, то окончательно отвернулся от младшего сына и переехал в новую квартиру на Фрунзенской набережной, оставив Тихому одну комнату на Колокольниковом и запретив показываться ему на глаза.
Первое время Тихий болезненно переживал вынужденное одиночество и часто ездил в Загорянку, где подолгу стоял в густом кустарнике и с тоской смотрел на родительскую дачу, а потом привык и смирился. С тех пор мать раз в квартал тайком навещала сына и привозила ему что-нибудь вкусненькое, а отец по сей день так и остался непреклонным. Он давно вышел в отставку, постарел и писал третий вариант «Записок солдата».
Тихий не любил отца, но не питал к нему зла и сравнительно недавно, кажется, догадался, в чем корень их семейной распри. Старый генерал Голубков так, видно, и не сумел понять простой истины: нельзя механически переносить армейские методы воздействия на своих близких и в приказном порядке лишать их права на принятие решений, потому что они неизбежно утратят способность мыслить самостоятельно.
— …Гошенька, пока я мыла посуду, я кое-что надумала! — весело сказала Зоя, входя в комнату. — Давай поедем в ГУМ, подберем тебе нарядный костюм, рубашку, галстук, новые ботинки и пойдем обедать в «Славянский базар»!