Зоя обернулась при счете «семь».
БЕЗРАЗЛИЧИЕ
— Вы оба как хотите, а я больше не стану потворствовать таким вопиющим безобразиям! — возмущенно выкрикнула полноватая рыжеволосая женщина с явными признаками базедовой болезни. На вид ей прилично за сорок, она взволнована и слегка задыхается. — Мое терпение иссякло! Скоро полтора года, как Николаев регулярно плюет мне в душу! Я ему что, Лев Толстой?!
В небольшом кабинете с панелями из декоративного пластика жарко и к тому же основательно накурено. За массивным письменным столом с папиросой в зубах восседал хозяин кабинета — главный инженер монтажного треста Ярополк Семенович Громобоев, тоже массивный, чрезвычайно представительный мужчина предпенсионного возраста с львиной гривой желтоватых, вьющихся крупными кольцами волос. Перед ним в креслах у приставного столика расположились заместитель секретаря партийного бюро Иван Тихонович Горошкин и председатель постройкома Луиза Васильевна Канаева.
— Луиза Васильевна, с чего это ты разоралась? — строго осведомился Громобоев. — Нормальным тоном говорить разучилась? Ты, это самое, не забывайся!
— Извините, Ярополк Семенович, погорячилась. Нервы железные надобно иметь, чтобы с нашим народом работать. Кажется, люди как люди, а что ни неделя, то история, одна другой хлеще. Так недолго и самой превратиться в психопатку, — постепенно утихая, закончила Канаева и озабоченно посмотрелась в зеркальце, только что вынутое из сумки.
Она изрядно вспотела, и это пагубным образом отразилось на внушительном слое пудры, неравномерно покрывавшем ее лоб, нос и щеки. «Хорошо хоть, что тушь не расплылась, — утешила себя Канаева. — Молодцы эти поляки, отличную тушь выпустили. Надо было купить побольше, коробок пять или шесть, а я взяла только две, денег вдруг жалко стало. Дура, и все!»
— Что же мы все-таки будем делать? — елейным голоском произнес лысоватый и остроносый Горошкин, доставая очередную сигарету из мятой пачки «Пегаса».
— А чего ты нас спрашиваешь? — Громобоев недовольно сощурился и хрустнул пальцами. — Ты сам-то как считаешь? Изложи-ка нам свою точку зрения.
Горошкин окутался плотным облаком дыма и недоуменно пожал плечами. Ситуация непростая, и он вовсе не расположен брать на себя инициативу. Чтобы потом сказали, что Горошкин, мол, предложил, а мы только поддержали? Нет уж, поглупее кого пусть поищут, а он, Иван Тихонович Горошкин, лучше до поры помолчит. Как это называется у велосипедистов, когда они на месте выдрючиваются после старта, желая перехитрить друг дружку? Сюрпляс вроде бы? Ага, именно так и называется. Между прочим, очень дальновидная тактика, всем ответственным лицам стоит позаимствовать.
— Хватит церемониться с Николаевым! — безапелляционно заявила Канаева, пуская облако пудры в сторону от собеседников и энергично проводя пуховкой по носу. — Увольняйте его, и делу конец. Если он безнаказанно набил морду Фесенке, то завтра любому из нас запросто влепит затрещину. Что, не так?
— И глазом не моргнет! — поддакнул Горошкин.
— Видели, как он сегодня с нами разговаривал? Не знаю, как вам, а мне моментами боязно было, — призналась Канаева. — Особенно когда он руками замахал, истошно крича, что мы слепые. А сам белками так и сверкает. Жуть! Заметил, Иван Тихонович?
Тем временем Горошкин догрызал ноготь на указательном пальце. С перерывами он занимался этим делом уже часа полтора, однако ноготь упорно не давался.
— Как такое не заметить, — ворчливо отозвался он, с недовольством косясь на палец. — Николаев много о себе мнит, зрячим только себя числит да еще самого Воронина. А мы для него — второй сорт.
— Вот ты говоришь — выгнать, — вмешался Громобоев, обращаясь к Канаевой. — А как? Ведь он всего-навсего старший инженер. Мы, администрация, не вправе увольнять Николаева без санкции профсоюза. Это, надо полагать, тебе известно?
Канаева молча кивнула.
— Чего же тогда чепуху мелешь? — в упор спросил Громобоев.
Канаева вновь начала задыхаться, и ее грудь заходила ходуном.
— Будет много больше толку, если вы меня спокойно дослушаете, — с обидой сказала она. — Я хочу…
— Прежде чем хотеть, ты, Луиза Васильевна, созови у себя комиссию по трудовым спорам, а затем постройком и вынеси-ка решение об увольнении Николаева по статье, — оборвал ее Громобоев. — А уж потом можешь поведать о своих желаниях.
— Так не пойдет! — Канаева щелкнула пудреницей и убрала ее в сумку. — Постройком не даст согласия на увольнение инвалида.
— Интересно девки пляшут по четыре штуки в ряд, — издевательски пропел Громобоев и дважды подернул носом.
— Дослушайте меня, Ярополк Семенович, — требовательно сказала Канаева. — Еще раз вызовите к себе Николаева и с глазу на глаз заявите, что, дескать, хулиганские выходки вам поперек горла и что наши люди больше не желают работать с ним. И вы в том числе. Долго, дескать, терпели, а сейчас терпенье лопнуло. И чистый листок бумажки протяните, чтобы заявление об уходе по собственному желанию он написал тут же, при вас. Он такой себялюбивый, что как заведется, так и не остановится.
— А что, задумка со всех сторон подходящая! — разом оживился Горошкин. — Ты, однако, молодец, Луиза Васильевна.
— Эх вы, стратеги! — Громобоев снова подернул носом и насупился. — Разработали план операции, а самого главного и не учли. Ну напишет Николаев заявление об уходе, а толку-то? Посудите сами, как я могу его уволить? Вернется Дмитрий Константинович, что я ему скажу? Его характер вы не хуже меня знаете, а он не раз говорил, что, покамест он в этом тресте управляющий, ни один волос с головы Николаева не упадет. Что, не слыхали? Молчите? То-то же.
— Говорить-то говорил, спора нет, да сам, должно, о словах об этих давно уже жалеет, — задумчиво произнес Горошкин.
— Да ну?! — Громобоев саркастически усмехнулся. — Ты что, его мысли читаешь, что ли?
— Читать не читаю, но кое в чем кумекаю. Замечал я многократно, как Воронин морщился, на Николаеву дурость глядя, — вкрадчиво возразил Горошкин. — Ему, видно, с Николаевым нынче, как крепкому мужику со старой женой: тяжело нести и жалко бросить. Наш Дмитрий Константинович хотя гордый и ни в жизнь не признается, что тогда с Николаевым маху дал, когда после больницы посулил ему должность у нас в техотделе, но о работе он прежде чего другого печется. А Николаев после вчерашнего работе во вред.
— Ну и что из этого вытекает? — нетерпеливо перебил Громобоев. — Что-то не пойму, куда ты клонишь?
— А то, что можно увольнять Николаева без опаски, — уверенно сказал Горошкин. — Управляющий, вернувшись, покричит разок-другой, облегчит душу и скоро остынет. Поймет он головой своей умной, что сняли вы с него тяжкий груз, и сам же потом благодарность к вам в сердце поимеет. Я, к примеру, так мыслю.
— Эх ты, мыслитель! — Громобоев наградил Горошкина презрительным взглядом. — Кричать на меня Дмитрий Константинович как раз не станет. Он первым делом тихонько спросит у меня, почему я ему не доложил и без согласования с ним принял такое решение. Что в тресте, вдруг все телефоны разом испортились и телетайп тоже вышел из строя? У него есть право спрашивать, потому что за кадры отвечает он лично. Понял?
— А зачем же он вас заместо себя исполнять обязанности оставляет? — не без ехидства спросил Горошкин.
Хотя Громобоев был прямым начальником Горошкина, тот нисколько не боялся дерзить ему, так как мало-помалу пришел к выводу, что в богатырском теле главного инженера жила заячья душа.
— Обожди ты, Иван Тихонович, так мы живо собьемся на обочину! — с жаром воскликнула Канаева. — Дмитрий Константинович раньше как через десять дней в трест не вернется. А отвлекать его от работы не годится, у него и без нас забот полон рот.
— Верно говоришь, — поддакнул Горошкин.
— У нас имеется заявление Фесенки на имя треугольника, и мы волей-неволей должны принять по нему решение. С обеда заседаем, Фесенку, Николаева, Пронина и всех очевидцев порознь опросили, поэтому валандаться дальше нельзя. Страсти накалились, народ бурлит вовсю.
— Ну и что из того, что бурлит? — зло спросил Громобоев. — Побурлит и остынет. По закону мы имеем право рассматривать любое заявление в срок до одного месяца.
— Если бы гоношились один-два человека, я бы на вас нажимать не стала, — с тревогой в голосе сказала Канаева. — А тут в горком идти грозятся. Кто за Николаева биться, а кто за Фесенкино человеческое достоинство заступаться… Нам же с вами нагорит, что надлежащих мер не приняли и пустили все на самотек. О себе подумайте, Ярополк Семенович, и о нас с Горошкиным. Скажут ведь, что мы потворствуем безобразиям.
— Я никаким безобразиям в тресте не потворствовал и рукоприкладству Николаева попустительствовать тоже не намерен, — ответил Громобоев. — Но убей меня бог, если я знаю, как здесь следует поступить справедливо, по совести. Ударь Николаев не Фесенко, а любого другого сотрудника, у меня бы, это самое, рука бы не дрогнула подписать приказ об его увольнении. А Фесенко… Он настолько пакостная личность, что дальше ехать некуда. Да и роль у него в этом конфликте подленькая.
— Может, мне сейчас сбегать к Николаеву и попросить извинения? — крикнула потерявшая всякое терпение Канаева. — Вы к этому ведете?
— Чего ты в бутылку лезешь? — Громобоев осадил Канаеву и как ни в чем не бывало продолжал рассуждать вслух: — Вообще-то я не понимаю поведения работников милиции. На каком основании они отказались принять у Фесенко заявление о нанесении ему побоев? Я не юрист и не знаю в деталях, что и как там квалифицируют, но одно не вызывает сомнений: это материал для рассмотрения в народном суде. Коль скоро имело место хулиганское действие, сопровождавшееся причинением телесных повреждений в легкой форме…
— Не нам милицию учить, — вновь вступил в разговор Горошкин. — Утречком приходил капитан оттудова и без долгих слов положил Фесенкино заявление Луизе Васильевне на стол. Мы, говорит, у себя его рассматривать не будем, пусть этим общественность занимается. И обидчик — Николаев, и потерпевший — Фесенко, оба сотрудники одной организации. Вот и весь сказ.