По натуре он был человеком амбициозным, с претензией влиять на судьбы других людей, однако недостаток образования и трудолюбия не дал ему возможности развернуться. Но Фесенко нашел себе работу по душевной склонности. В тресте он занимался вопросами охраны труда, являясь своего рода ревизором по технике безопасности. От него, в частности, зависело, как будет составлен акт проверки и, следовательно, поощрение или наказание тех, кого он проверял. А это, если вдуматься, не так уж мало.
Невысокого роста и узкий в кости, Фесенко после сорока оброс жирком малоподвижного человека и отрастил пухленькие щечки, вдоль и поперек испещренные красновато-фиолетовыми прожилками. А когда засмеется — становится похожим на белочку: резцы и клыки выставит наружу, а за ними с обеих сторон зияют черные дыры.
Любимое развлечение Фесенко — свести лбами двух людей и затаив дыхание следить за развитием их ссоры или, на худой конец, над кем-нибудь всласть поиздеваться. Дмитрий Константинович, человек наблюдательный, начитанный и на слово острый, как-то мимоходом сказал ему, Громобоеву, что Фесенко и Красавчик Смит из повести Джека Лондона «Белый клык» как две капли воды смахивают друг на друга. Так Громобоев специально прочитал эту повесть и тоже поразился сходству. Ведь Фесенко, как и Красавчик Смит, проделывал фортели только с людьми слабыми, не способными постоять за себя и дать отпор.
Например, есть у них в тресте Зина, Зинаида Кузьминична, старший экономист в плановом отделе. Приземистая и неимоверно толстая, она напоминает шар, к которому приделаны маленький шарик — голова и еще четыре предмета на манер рояльных ножек. Выдающаяся черта ее характера — патологическая жадность. Недавно Зина вышла замуж, познакомившись со своим суженым в больнице, где ее лечили от ожирения, но нарочно не зарегистрировала брак, чтобы не платить налог за бездетность. Это для нее само собой разумелось. В коллективе про нее говорят, что наша Зина за трешку перейдет Сахару. Так вот, повадился Фесенко донимать эту самую Зину. Для затравки поболтает с ней о том, о сем, а потом будто бы невзначай обронит, что из-за невыполнения плана по строительству собственных производственных баз прогрессивку им в этом квартале уполовинят. Зина мигом пускает горючую слезу, а довольный Фесенко подводит к ней всех желающих, чтобы вдосталь похохотать. Или, допустим, заявит ей, будто Воронин, глядя утром в окно, заметил, что Зина явилась на работу на три минуты позднее положенного, и распорядился учесть сей факт при выплате премии за классное место в соревновании. Зина действительно опоздала и распускает нюни на целую неделю, после чего жадность наконец одолевает стыд, и, к вящему удовольствию Фесенко, толстуха записывается на личный прием к управляющему трестом, который ни сном ни духом об этом не ведал.
Когда Фесенко надоедает издеваться над Зиной, он переключается на Арона Израилевича Лурье. Главный диспетчер производственного отдела Лурье — добрейший человек, толковый и грамотный инженер, но при всем том обладает одним существенным недостатком: до дрожи в коленках боится неожиданных вызовов к руководству. Почему боится — не может понять сам, однако в первый момент все валится у него из рук. Так вот, уследив, что Лурье долго говорит по телефону с иногородним абонентом, Фесенко с грозным видом заходит в производственный отдел и заявляет, что управляющий трестом давным-давно вызывает к себе главного диспетчера, а здесь все, видите ли, сидят на телефонах и явно ведут посторонние разговоры. Воронин, мол, возмущен и сказал, что просто так он этого не оставит, кто-то должен быть примерно наказан. Арон Израилевич срывается с места и, теряя по дороге бумаги, очки и нервные клетки, мчится по коридорам в приемную, где узнает у Люси, что Дмитрий Константинович проводит совещание и его не вызывал… И сколько бы Фесенко ни повторял эти провокации, доверчивый Лурье каждый раз поддается панике.
Он, Ярополк Семенович Громобоев, не зря прожил без малого шестьдесят лет и приметил, что если человек подловат и нахален, то где-то у него в глубине непременно гнездится трусость. Конечно, нет правил без исключений, но чаще всего бывает именно так. И Фесенко подтвердил эту закономерность. Больше всего на свете он боялся собственной жены, рыжей плоскогрудой бабищи с наглыми глазами (однажды он привел ее на первомайскую демонстрацию и представил сослуживцам), и не реже раза в месяц появлялся на работе с исцарапанным лицом и ободранными руками.
Несмотря на болезнь и чудачества Николаева, Фесенко избегал открыто посмеиваться над ним и, судя по всему, мечтал свести с кем-то лоб в лоб. И свел, но не совсем удачно. Партнером для этой затеи Фесенко выбрал трестовского финансиста Пронина, недалекого красавца мужчину с усами и прической под Людовика Четырнадцатого. Вчера, в середине дня, когда в кассе выдавали премию за ввод большого сернокислотного комплекса, Пронин по наущению Фесенко заглянул в комнату, где работал Николаев, и пригласил его в кассу за премией. Нуждавшийся в деньгах Николаев обрадовался и пошел вслед за Прониным. А премию-то Николаеву в этот раз не выписали, на сернокислотном комплексе он не был и вообще не имел к нему прямого касательства. У кассы образовалась незначительная очередь, и сотрудники продолжали подходить, так что к моменту, когда Николаев очутился непосредственно перед окошком кассира, за ним стоял добрый десяток людей, а немного в стороне — Фесенко, Пронин и еще несколько заранее оповещенных зевак. Кассирша была новенькая и, мягко выражаясь, не лучшим образом воспитанная, на чем, собственно, строился расчет Фесенко. Не обнаружив его фамилии в платежной ведомости и недослушав просьбу Николаева внимательно просмотреть отдельные ордера, кассирша громогласно «понесла» его на весь этаж: «Вали отсюда, заика! Ты сперва заслужи, а потом к моему окошку подваливай! Премию за труд дают, а не за красивые глаза! Ну, кому говорю — не мешайся!» Все шло как по нотам. Фесенко рассчитывал, что Николаев наверняка пойдет вразнос, как это уже не раз бывало в тех случаях, когда кто-то спорил с ним из-за Пашки Мордасова, но неожиданно ошибся. Стыдливо потупившись, Николаев медленно отошел от кассы, увидел Пронина, наклонил голову вперед и шагнул в его сторону. Все в тресте вычеркнули из памяти, что Николаев — самбист, а Пронин кстати вспомнил об этом, попятился и испуганно затараторил: «Игорь Палыч, я — честное слово! — не хотел. Меня сбили с панталыку! Это не я, это все вот он, Фесенко!» Впервые за долгий срок у Николаева перестали дрожать руки. Он подошел вплотную к съежившейся компании и влепил Фесенко две звонкие пощечины, после чего обернулся к людям, стоявшим в очереди, и негромко сказал, что давно собирался это сделать, да все случая подходящего не было. И не торопясь ушел к себе в техотдел. А Фесенко, дождавшись ухода Николаева, истошно закричал, что просто так он это дело не оставит, и, прихрамывая, потопал в милицию.
Вчера всю вторую половину дня Громобоев провел в городской конторе Стройбанка, сегодня с раннего утра занимался с заказчиками, с десяти до двенадцати тридцати председательствовал на техсовете, а после обеда вынужденно (Канаева пристала как с ножом к горлу!) окунулся в мерзкую суть этого конфликта. И сразу же, еще до выяснения всех привходящих обстоятельств, ему стало ясно, что ни о каком примирении сторон не может быть и речи.
Фесенко держался с непререкаемым апломбом, требовал принятия самых жестких мер и соглашался не выносить сор из избы только при условии немедленного увольнения Николаева. «Вы что себе думаете? Что тут еще выяснять, когда все как на ладони? — гневно вопрошал он, сверкая глазом. Второй, ничуть не поврежденный глаз был под черной повязкой, для приличия прикрывавшей синяк и придававшей Фесенко несомненное сходство с флибустьером. — Я не допущу, чтобы всякие босяки без царя в голове били по лицу инвалидов войны! И никто этого не допустит! Хотите, чтобы я написал в Москву?! Вы у меня допрыгаетесь!»
Канаева и Горошкин молчали, отчетливо сознавая, что Фесенко не шутит. И он, Громобоев, тоже молчал, потому что Фесенко вроде скунса — стоит его разозлить, как он любого обдаст зловонной жидкостью с головы до пят, да так обдаст, что никакая химчистка не отмоет. Молчал и мысленно бичевал себя за никчемный либерализм. Года два назад он однажды не выдержал и официально заявил Воронину, что не может дальше работать с Фесенко, не доверяет ему. А Дмитрий Константинович, секунды не промедлив, спросил в ответ, отчего же глубокоуважаемый Ярополк Семенович сам не избавился от старшего инженера Фесенко, когда тот пятнадцать суток подметал улицы в наказание за дебош в кинотеатре. Воронин тогда находился в длительной зарубежной командировке, а Громобоев, как водится, исполнял его обязанности и напрасно, совершенно напрасно поддался уговорам той же Канаевой, по-бабьи сжалившейся над Фесенко и предложившей строго отчитать его, лишить премии, но не выгонять с работы. «Некогда мне возиться с мразью! — помолчав, круто отрубил Воронин. — На самое неотложное и то времени не хватает!» А уж если управляющий поостерегся марать руки о Фесенко, то ему, Громобоеву, и помышлять об этом нечего.
В свою очередь Николаев твердо заявил, что нисколько не сожалеет о происшедшем и извиняться перед негодяем решительно отказывается. И его болезненное состояние здесь ни при чем: в момент нанесения пощечин Фесенко он не испытывал ни головокружения, ни внезапно возникшего душевного волнения, а, наоборот, был, как никогда в последние месяцы, спокоен и хладнокровен. Ударил же он по физиономии Фесенко в глубочайшем убеждении собственной правоты, если хотите, по существу поступка, одновременно отдавая себе отчет в том, что форма его весьма несовершенна. Но он, к несчастью, не видел другой возможности наглядно продемонстрировать товарищам по службе всю ничтожность и подлость этого выродка. По его мнению, таким мерзавцам, как Фесенко, вообще нет места среди людей, а долг каждого порядочного человека сводится к тому, чтобы разоблачать мерзавцев и, пусть даже ценою жертв, выводить их на чистую воду. Какое-то время Николаев не горячился и вежливо отвечал на вопросы. Вывела его из себя Канаева. Именно тогда он вскочил, замахал руками, затрясся и с презрением бросил им в лицо, что все они — персонажи сказки Андерсена «Новое платье короля», сделавшие беспринципность нормой своего поведения и превыше всего ставящие не общие интересы, а сугубо личную выгоду. Может ли считаться настоящим тот наделенный властью и облеченный доверием человек, который ежедневно подает руку отпетому подлецу, прекрасно зная всю его подноготную? Мало того, имеет ли подобный человек моральное право выступать в роли судьи, коль скоро он не желает отличать правду от лжи, искренность от фарисейства, а справедливость от лицемерного произвола? Да все трое — тут Николаев перешел на крик и попеременно указал пальцем сперва на Громобоева, а затем на Канаеву и Горошкина — по ошибке, по очевидному недоразумению занимают свои посты, потому что они не только равнодушны, но и абсолютно безразличны к тому, что творится буквально под самым носом! Лишь бы им было спокойно, тепло, сытно и уютно. Канаева подпрыгнула на кресле и заверещала, что ее оскорбили, а Николаев смерил ее уничтожающим взглядом, повернулся спиной и, ни словом не упомянув о Пашке Мордасове (что больше всего поразило Ярополка Семеновича), вышел из кабинета, даже не хлопнув дверью.