На старости я сызнова живу,
Минувшее проходит предо мною…
1
Представьте себе громадную комнату с высоченным лепным потолком. Собственно говоря, даже не комнату, а скорее нечто вроде зала, вытянутого в длину. Громоздкая, низко висящая люстра из причудливо отлитой старинной бронзы ярко освещает только обеденный стол, стоящий неподалеку от двери, и небольшое пространство вокруг него, а все остальное — массивная, обтянутая гобеленами мебель с резными головами львов, добрый десяток картин в багетовых рамах с потускневшей и местами сошедшей позолотой и белая изразцовая печь в углу — окутано мягким сумраком. За столом сидят четверо: трое мужчин примерно одинакового возраста — им по сорок с небольшим — и румяная тридцатилетняя женщина с крашенными хной волосами. Судя по изрядно опустошенным тарелкам, их трапеза продолжается по меньшей мере минут тридцать — сорок и вступает в ту фазу, когда первый голод почти утолен и всем хочется устроить перекур.
— Ну что, дорогой Анатолий свет Григорьевич, ты принимаешь мой план к руководству и исполнению? — спросил худощавый брюнет с умным и чуточку надменным лицом, обращаясь к сидящему напротив хозяину дома — сутуловатому полному человеку, протиравшему очки с помощью кусочка серой замши. — Учти, брат, под лежачий камень вода не течет! Понятно?
— Э-э… Видишь ли, Станислав Антонович, все это очень и очень проблематично. — Хозяин дома близоруко сощурился и улыбнулся виноватой улыбкой. — В чем-то ты, по-видимому, прав, но…
— Увы, я вижу лишь то, что ты ровным счетом ничегошеньки не понял! — недовольно перебил брюнет. — Дорогой Анатолий Григорьевич, проснись. Неужели ты, дожив до седых волос, так и не постиг азбучной истины, которую в наш век бурного, в буквальном смысле всеобъемлющего научно-технического прогресса знают даже дошкольники: спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Прошу прощения у очаровательной Валерии Семеновны, но я просто-таки вынужден заново разжевать суть проблемы вашему чересчур наивному супругу. Признаться, ты меня удивил.
— Ради бога! — Женщина глубокомысленно кивнула головой и с ласковой требовательностью сказала мужу: — Толик, лапочка, Станислав Антонович советует тебе от доброго сердца, и ты должен сделать так, как он учит. Подумай о детях.
— Так вот, вопрос о новой структуре института в свете возросших задач, поставленных перед экономической наукой на современном этапе, уже обсуждался на самом высоком уровне, — с апломбом продолжал брюнет. — Между нами говоря, вчера Епископосов доверительно шепнул мне, что все решено окончательно и бесповоротно. Ему доподлинно известно, что наш отдел делится на два, а вместо трех секторов будут созданы пять. Назначение Рябокобылко на должность завсектором финансирования строительства уже не секрет, а на ваш сектор долгосрочного кредитования капитальных вложений, претендует Канцеляристов. Понятно?
В словах брюнета проскальзывал едва уловимый, но все же заметный оттенок покровительственной снисходительности, свидетельствовавший не столько о пренебрежении к собеседнику, сколько о несомненном самомнении говорившего. Да и сама его речь с расхожими штампами выдавала в нем заправского краснобая, привыкшего к не слишком взыскательной аудитории.
— Это несерьезно! — Хозяин дома водрузил очки на нос, аккуратно сложил замшу и спрятал ее в нагрудный карман мешковатого темно-серого костюма. — В институте и машинистки знают, что Канцеляристов потрясающе бездарен и, более того, в общепринятом смысле малограмотен. Не представляю себе, как ему удалось защитить кандидатскую диссертацию? Коль скоро ему неведомы азы экономики, как же он, по-твоему, будет заведовать сектором?
— Младенец! — театрально воскликнул брюнет. — Наивный младенец! Да кого это волнует? Имей в виду, что Канцеляристов — тонкая штучка. Георгий Аристакесович с тревогой сообщил мне, что за Канцеляристова настойчиво ходатайствует сам профессор Семибратов из Высшей аттестационной комиссии. Доподлинно известно, что Семибратов уже дважды звонил нашему директору. А что касается Семибратова… Знаешь, какая он сила?
— Ага, Епископосов все-таки тревожится! — обрадованно сказал хозяин дома. — Ты сам себе противоречишь, заявляя о том, что это якобы никого не волнует. А?
Он всячески старался показать, что чрезвычайно заинтересован ходом разговора, хотя на самом деле не испытывал ничего, кроме бессильной досады.
— Эх ты, святая простота! — не на шутку рассердился брюнет. — Я толкую тебе про Ерему, а ты мне про Фому! Георгий Аристакесович как замдиректора по научной работе тревожится только потому, что хочет иметь на этой должности преданного ему человека. Когда же ты наконец поймешь, что для нормального продвижения по службе требуется не столько знание дела, сколько умение правильно строить свои отношения с начальством? Или ты намерен уйти на пенсию старшим научным сотрудником? Если это так, то я просто-таки зря теряю драгоценное время.
— Станислав Антонович, объясните мне, что должен сделать мой Толик? — спросила женщина, беспокойно ерзая на стуле.
— Милая Валерия Семеновна! — предупредительно откликнулся брюнет и сопроводил свои слова обворожительной улыбкой. — Пока вы занимались кулинарными делами, в чем вы, признаться, большая мастерица, я без экивоков, по-мужски, довел до сведения Анатолия Григорьевича, что у него есть неплохие шансы стать завсектором. А это может коренным образом изменить его жизнь и, кстати сказать, принесет вам долгожданный материальный достаток, что весьма немаловажно, так как семья у вас по современным понятиям большая. Во-первых, его оклад сразу же повысится на сто рублей в месяц, во-вторых, наши ученые, начиная от завсектором, почти автоматически обретают право на работу по совместительству, и, наконец, в-третьих, должностной рост приведет к тому, что ваш супруг без особых хлопот сможет печататься в толстых журналах, а также вдобавок к вышеперечисленному, недурно подрабатывать рецензированием рукописей у нас в издательстве. Понятно?
Женщина нетерпеливо подалась вперед и слушала затаив дыхание. Соблазнительная перспектива настолько увлекла ее, что она ладонью вытерла рот и измазала подбородок в губной помаде.
— Так что же мы должны сделать? — с готовностью спросила она.
А дамочка, между прочим, хоть куда! — подумал брюнет, критически оглядывая собеседницу. Никому даже не придет в голову, что у нее двое детей школьного возраста. Она, надо полагать, пойдет на все, лишь бы ее Толик выбился в люди. И, пожалуй, не станет корчить из себя недотрогу… Что же, проведем разведку боем!
Брюнет прижал ногу к коленке женщины и, почувствовав ответный толчок, любезно продолжил разговор:
— Сущие пустяки! Понимаете, Валерия Семеновна, ваш дражайший супруг и мой старый товарищ по службе из-за присущей ему скромности и… как бы это сказать?.. ну, что ли, недостаточной коммуникабельности производит двойственное впечатление и тем самым отпугивает от себя нужных людей. Поверьте, я неоднократно пытался приблизить Анатолия Григорьевича к нашему шефу Епископосову, но, увы, все мои попытки, если так можно выразиться, раз за разом терпели фиаско. Например, не так давно Георгий Аристакесович одобрительно отозвался о прошлогодней статье Анатолия Григорьевича в журнале «Деньги и кредит», и тогда я, удачно воспользовавшись моментом, уговорил его взять вашего супруга в Ленинград, на теоретическую конференцию по воспроизводственным аспектам фондоотдачи. Я был стопроцентно уверен, что Анатолий Григорьевич не упустит такой блистательный шанс, а — черт возьми! — вышло наоборот. Вернувшись в Москву, Епископосов недовольно заявил, что мой протеже Аристархов чурался его и все свободное время проводил бог знает где. Зачем, спрашивается, он обидел Георгия Аристакесовича?
— Глупости! — усмехнулся хозяин дома. — С какой стати мне было чураться Епископосова? Ерунда какая-то! Просто я восемь лет не был в Питере и по вполне понятным причинам предпочел посвятить досуг музеям и визитам к дальним родственникам. И потом…
Он собрался было сказать, что ему претит заискивание и по складу характера не подходит взвалить на себя ответственность за труд подчиненных, которых, слава богу, у него никогда не водилось, но, заметив настороженное движение жены, убоялся вспышки ее гнева и вовремя осекся.
— Что потом? — с нажимом уточнил брюнет.
— Нет, ничего.
— Ты, брат, до сих пор не понял главного! — упрекнул брюнет. — Так вот, на днях в беседе с Епископосовым я заикнулся о твоем выдвижении, а он досадливо поморщился и промолчал. Но я, Валерия Семеновна, не из тех, кто малодушно пасует перед трудностями и останавливается на полпути. «Георгий Аристакесович, наш Аристархов — бесспорно, наиболее достойный кандидат на должность завсектором! — твердо сказал я. — Он человек знающий, на редкость трудолюбивый и архипорядочный». — «Все может быть, — задумчиво ответил мне Епископосов, — но относительно порядочности вашего протеже я, знаете, не вполне уверен. Он, думается мне, мужчина себе на уме». — «Что вы! — горячо запротестовал я. — Клянусь честью, он — свой в доску». — «Будь Аристархов, как вы говорите, своим в доску, он бы вел себя по-иному, — мудро заметил Епископосов. — По-настоящему порядочный человек в наши дни не должен бояться публично продемонстрировать свою преданность. Я, знаете, тертый калач и опасаюсь, что, выдвинув Аристархова, рано или поздно получу нож в спину». Вот так-то!
— Как же быть? — огорченно произнесла женщина и призывно надавила туфелькой носок ботинка брюнета. — Неужто все пропало?
— Другой бы на моем месте махнул рукой и пустил все на самотек, но я не отступился! — с гордостью сообщил брюнет, закуривая сигарету «Мальборо». — Мы с Аркашей детально обсудили сложившуюся ситуацию и, кажется, нашли выход из положения. Если ваш супруг согласится, то мы завтра же договоримся с Епископосовым относительно скромного товарищеского застолья в тесном мужском кругу на Аркашиной даче в Кратово. Приготовим там любительские шашлычки и задушевно потолкуем о нашей многотрудной деятельности во славу экономической науки. От Анатолия Григорьевича требуется сущий пустяк: потратить семьдесят — восемьдесят рублей на покупку мяса, овощей и выпивки, а также не держаться букой. Поверьте мне, у него не убудет, если он разок-другой похвалит последнюю книжку Епископосова. Георгий Аристакесович это любит и, смею вас заверить, воспримет как должное. Наш зам. по науке — это перспективнейшая фигура! Учтите, Валерия Семеновна, за него горой стоит академик Тер-Согомонянц!
— К слову сказать, книжица у Епископосова, на мой взгляд, слабенькая, — вяло ухмыльнулся хозяин дома. — Я называю подобного рода творчество околонаучным ширпотребом. Да и не только я.
— Ты, Анатолий Григорьевич, сперва защити-ка докторскую, получи в ВАКе аттестат профессора и сам стань таким, как Епископосов, а потом на здоровье критикуй других, — наставительно произнес брюнет, пожимая рукой крепкую коленку соседки. — Имей в виду, что в твоем теперешнем положении опасно быть святее папы римского. А ты как считаешь, Аркаша?
Четвертый участник трапезы — высокий, угловатый и удивительно тощий человек с веснушчатой кожей при огненно-рыжей шевелюре — в отличие от остальных, изрядно осоловел. Его бледное лицо покрылось нездоровым румянцем, а на носу и на лбу выступили капли пота. Он не принимал участия в общем разговоре и, сосредоточенно манипулируя чуткими пальцами музыканта, лепил фигурки из хлебного мякиша. Услышав свое имя, он испуганно вздрогнул и тотчас прикрыл салфеткой горку испорченного хлеба.
— Я?.. Гм, я с-согласен… с-с тем, что с-сказал Стас, — заикаясь, ответил он и жалобно взглянул на хозяина дома. — Анатолий Григорьевич, мне… это… п-пардон! Где у в-вас находится… это?
Хозяин дома без промедления встал из-за стола и помог тощему гостю выйти из комнаты, после чего брюнет снял руку с соседкиной коленки и, нежно взяв ее за локоток, вполголоса вкрадчиво сказал:
— Я могу называть вас Лерочкой? Прекрасно. Так вот, Лерочка, я очень хотел бы встретиться с вами завтра, часиков около семи, чтобы… как бы это выразиться?.. с глазу на глаз дать парочку советов по поводу поведения вашего благоверного. Поверьте, он остро нуждается в твердой руке. Я подъеду к площади Пушкина и припаркуюсь напротив редакции «Известий». У меня ярко-красные «Жигули» с зеркальным номером «28—82». Понятно?
— Нет, Стасик, завтра мне нипочем не вырваться, — кокетливо зашептала женщина. — А вот послезавтра я смогу прийти…
— В то же время? Принято!
Брюнет передвинул руку на плечо женщины и указательным пальцем пощекотал ее щеку, а она наклонила голову и нежно, по-кошачьи потерлась об его запястье.
Вскоре тощий гость и хозяин дома вернулись к столу, и брюнет мигом наполнил их рюмки.
— Товарищи, у меня есть тост! — громогласно заявил он. — Среди всех достойных вещей, которыми, к сожалению, не больно-то изобилует наша жизнь, я хотел бы выделить чувство дружбы и обусловленную им мужскую солидарность. Именно она помогает нам успешно преодолевать разнообразные барьеры, стоящие на нашем тернистом пути ученых. Уважаемый Анатолий Григорьевич, сегодня мы с Аркашей, подчеркиваю, бескорыстно помогаем тебе, а завтра ты, брат, придешь к нам на выручку. Пьем за надежную мужскую солидарность!
— С-странная у в-вас квартира, — сказал тощий гость, морщась и тщетно пытаясь подцепить вилкой скользкие маринованные маслята. — Эти с-самые… п-пардон… места общего п-пользования выглядят с-самодельными, кухня обширная, но темная, п-проходная и п-поэтому б-бестолковая, а комнаты — как во д-дворце. Т-только не п-пойму, с-с какой целью в-вы п-поставили этот комод п-поперек гостиной?
— У нас там, за буфетом, живет бабуся, — безмятежно ответила хозяйка дома.
— Какая б-бабуся? — оторопело спросил тощий гость. Во время прогулки по квартире он, кроме всего прочего, сполоснул голову под краном и теперь чувствовал себя гораздо лучше. — Она и с-сейчас т-там?
— Толикина мама Валентина Даниловна очень слабенькая и почти что не встает с кровати, — объяснила женщина.
— А как же мы т-тут… это? — продолжал удивляться тощий гость. — И накурили т-так, что в-впору т-топор в-вешать?
Хозяин дома побагровел и смущенно опустил голову.
— Вы, ради бога, не беспокойтесь! — засуетилась женщина. — Позвольте угостить вас винегретиком и подбавить кусочек ветчинки?
— В-ветчинки… это можно, но мне как-то неловко.
— А вы об этом не думайте, — успокоила его женщина. — Мы ей нисколечко не мешаем. Валентина Даниловна уже лет пять как совсем оглохла, а табачный дым она очень даже любит.
Между тем хозяин дома сдвинул брови, и его высокий лоб прорезала жесткая вертикальная морщинка, придавшая одутловатому лицу несвойственное ему выражение мрачной решительности.
— Да, квартирка у тебя, брат, действительно странная, — разряжая обстановку, подтвердил брюнет, успевший лихо расправиться с очередной порцией холодных закусок. — Давненько я таких не видывал. Потолки, должно быть, метра четыре, не меньше?
— Это деленная квартира, — сумрачно буркнул хозяин дома, по-прежнему не поднимая глаз от столешницы. — Когда-то она была шести- или семикомнатной, а в двадцатых годах ее поделили на части. Не сегодня-завтра мы уедем отсюда.
— Каким образом? — живо полюбопытствовал брюнет.
— Нас переселяют. Под нами располагается крайне агрессивное снабженческое учреждение с головоломным названием. И растет будто на дрожжах: пять лет тому назад оно вселилось в подвал, потом отвоевало цокольный этаж, следом за ним второй, а теперь добралось до нас. Несколько семей уже выехали…
— Так это же баснословная удача! — возопил брюнет. — Анатолий Григорьевич, ты подкинул мне тезис для следующего тоста! Товарищи, я предлагаю выпить за грядущее новоселье семейства Аристарховых! Ура!
Бравурный тост не изменил настроения хозяина дома, и вертикальная морщинка на его лбу все еще не разгладилась.
— Новая квартира — это, конечно, заманчиво, — без выражения процедил он, — но я, откровенно говоря, привык к старому дому, где родился, вырос и прожил столько лет.
— А я жду не дождусь, когда мы наконец-то выберемся из этого сарая! — мечтательно промолвила женщина. — Кругом все живут как люди, квартиры имеют солнечные, а здесь даже летом мрак и сырость. Двор узкий и глубокий, а рядом дома один выше другого. Дети без конца простужаются, а Семочка, наш старшенький, уж год как в очках ходит.
— Выше голову, милая Валерия Семеновна! — бодро воскликнул брюнет, пожимая ее коленку. — Все ваши горести и печали позади, вы стоите на пороге новой светлой жизни.
— Все отнюдь не так просто, как это кажется на первый взгляд, — вдумчиво возразил хозяин дома. — Видишь ли, Станислав Антонович, для нас предстоящий переезд представляет собой запутанный клубок поистине неразрешимых проблем.
— На тебе! — Брюнет недоуменно пожал плечами. — Ты, брат, меня поражаешь. А бываешь ли ты когда-нибудь безоговорочно довольным? Аркаша, как тебе нравится та лабуда, которую выдает нам дорогой Анатолий Григорьевич?
Тощий гость прервал возню с хлебным мякишем и невпопад закивал головой:
— Я с-согласен… с-согласен с-с тем, что с-сказал Стас.
— Каждое приобретение сопровождается некоторой потерей! — провозгласил брюнет. — Это, товарищи, основополагающий закон всякого движения и развития вещей, ядро диалектики.
— На словах все легче легкого, — скептически произнес хозяин дома. — В новых квартирах, как ты знаешь, довольно-таки низкие потолки, поэтому вся наша мебель будет выглядеть там по меньшей мере дико. Это, кстати, в том случае, если она вообще войдет туда. А картины? Что с ними делать? Маленькие и средние, разумеется, не вызывают сомнений, а большие?
— Скажи, Анатолий Григорьевич, это ценные вещи? — поинтересовался брюнет, оглядываясь по сторонам. — Антиквариат?
— Не знаю. Вон тот Клевер, наверное, чего-то стоит, но он в плохом состоянии: полотно в нескольких местах пробито насквозь. «Тайная вечеря» и «Мария с младенцем» — копии с известных картин итальянской школы. Им не меньше чем по сто лет, однако, сам понимаешь, копия — это не оригинал. В углу Лагорио, ученик Айвазовского, тоже с дырками. А по поводу мебели я вообще в панике. Чтобы продать нашу, ее следует предварительно отреставрировать, а у меня нет ни мастеров, ни денег. В то же самое время новая мебель нам не по карману. Словом, кругом тупик.
— Стой! Анатолий Григорьевич, у меня вдруг мелькнула гениальная мысль! — брюнет восторженно засверкал глазами. — Совершенно случайно я вспомнил, что Епископосов усиленно собирает старину. Да-да, разную там бронзу, фарфор, живопись и, представь себе, мебель. Ходит по старушкам и скупает все, что попадается под руки. В январе мы рядышком сидели на банкете, так Георгий Аристакесович разоткровенничался. «Люблю, — говорит, — антикварные вещицы покупать по сходной цене, потому что с одного выстрела поражаешь как бы сразу две цели: и деньги в товаре, и глаз радуется, глядя на принадлежащие тебе произведения искусства. Раньше я, остолоп, ушами хлопал, когда умные люди скупали все за бесценок, а теперь уразумел, что старина — оптимальное помещение капитала. А еще считаюсь видным экономистом с хорошими шансами на член-корреспондента Академии наук!» Понятно? На даче, за шашлычком, мы подкинем ему мою идейку, и, я уверен, он примчится к вам как на пожар!
— Удобно ли мне продавать Епископосову эти вещи? — усомнился хозяин дома.
— А что тут такого? — воскликнул брюнет. — Он — мужик ушлый и купит то, что ему понравится, а ты, Анатолий Григорьевич, тоже с одного выстрела убьешь сразу двух зайцев: войдешь в доверие к Георгию Аристакесовичу и выручишь неплохую деньгу за свою рухлядь. Ты, брат, слушайся меня и, как говаривали древние греки или римляне, всегда будешь со щитом, а не на щите. Понятно?
— Н-не с-связывайтесь с-с Епископосовым, Анатолий Григорьевич, обдерет он в-вас как л-липку, — тихо сказал тощий гость.
— Аркадий, что ты мелешь? — взвился брюнет.
— Молчу. П-пардон, молчу!
— Толик, лапочка, а ведь Станислав Антонович подсказал очень даже мудрую мысль! — вмешалась женщина. — Если профессору Епископосову понравится что-либо из нашего старья, так не жалко отдать это, раз он такой нужный человек. Если ты станешь завсектором и получишь полставки доцента, то мы разом выиграем рублей триста в месяц? Верно я говорю?
— Триста не триста, а двести шестьдесят наверняка, — веско подтвердил брюнет, продолжая сердито коситься на тощего гостя. — Впрочем, что я! Если посчитать приработки от публикаций и от рецензирования, то на круг выйдет триста с гаком. То есть вдвое против теперешнего.
— Тогда не о чем даже думать! — безапелляционно заявила женщина, нервно облизывая губы. — Только бы не сорвалось.
— Тебе, Анатолий Григорьевич, просто-таки повезло! Судьба послала тебе умную женушку! — рассмеялся брюнет. — Валерия Семеновна схватывает все с полуслова. Георгий Аристакесович — фактический глава Института повышения квалификации строителей, и будем надеяться, что с осени ты поможешь нам с Аркашей вправлять мозги хозяйственникам и учить их уму-разуму.
Хозяин дома промолчал. Трескучее многословие брюнета угнетало его все больше и больше, но выхода не было, оставалось лишь одно — терпеть.
— Толик, раз Станислав Антонович сказал очень даже замечательно, так не спи, развлекай гостей. — Женщина встала из-за стола. — А я пойду на кухню, разогрею вам уточку с яблоками.
2
Гости успели уйти восвояси, а хозяева — лечь спать, когда за шкафом послышался скрип, затем приглушенный стон, а после продолжительной паузы стук палки и шаркающие шаги Валентины Даниловны.
«Третий час ночи, а мне все не спится, — думала она, медленно выбираясь из-за шкафа. — Как неприятно пахнут неубранные окурки. Неужели так трудно очистить пепельницы? Нет, это совсем не трудно, просто об этом никто не подумал».
Валентина Даниловна впотьмах доковыляла до стены, на ощупь прислонила палку к резному креслу, похожему на царский трон в допетровской Руси, левой рукой крепко ухватилась за подлокотник, а правой нащупала выключатель. Осветив комнату, она снова взялась за палку и заковыляла к столу: переставит палку, сделает крошечный шажок левой ногой и волоком подтягивает больную правую. Пять шажков — метр, еще пять шажков — еще метр, но тут приходится делать перерыв, чтобы отдышаться и спокойно постоять, опираясь на палку обеими руками. Так легче.
«А это еще что такое? — поразилась она, заметив на полу растоптанные хлебные корки. — Эх, люди, люди! Разве мыслимо так бесцеремонно обращаться с хлебом? Неужели они не знают, что хлеб — это святыня не только для тех, кто пережил голод?»
Она сама голодала дважды — в гражданскую и в Отечественную войны, — но до своего смертного часа не посмеет позволить себе выбросить в мусорное ведро кусок хлеба. Когда она была крепкой, еще не утратившей способности превозмочь старческие немощи, то каждый день подбирала хлеб, остававшийся у невестки Валерии, нарезала его на квадратики и сушила в духовке, а крошки выносила на двор, прикармливая птиц. Их тоже надо пожалеть, особенно зимой. Валерия уже тогда посмеивалась над нею, подозревая в скупости, но Валентина Даниловна даже не пыталась оправдываться. Зачем? Одно дело, когда люди понимают друг друга, тогда объяснить, что хочешь, не зазорно, а совсем другое, если они говорят на разных языках.
Валентина Даниловна огорченно помотала головой, тяжко вздохнула и, сделав еще десяток шажков, добралась до стола. На ее беду, окурки оказались не только в двух переполненных пепельницах, но и в трех тарелках. Пепельницы она вытряхнет в предусмотрительно захваченный бумажный кулек, а с теми окурками, что в тарелках, придется волей-неволей смириться. Лет пять тому назад она взяла бы поднос, сложила бы на него грязную посуду, отнесла на кухню и перемыла ее за милую душу, а нынче нет сил даже на то, чтобы обойти вокруг стола и собрать чужие, отсыревшие в тарелках окурки. Слов нет, сдала она за эту лютую зиму, заметно сдала. Так ее скрутило, что и в майском тепле все еще не придет в себя. Что тут скажешь, старость не радость.
Покончив с пепельницами, Валентина Даниловна доковыляла до туалета, а затем так же медленно, с девятью продолжительными остановками для отдыха, возвратилась на свое место за шкафом. Прежде чем лечь под одеяло, она долго сидела на кровати, потому что ей было боязно. Как ни трудно ковылять, по существу, на одной ноге, все же вставать и ложиться куда хуже, так как при изменении положения суставов все тело пронизывает острая боль. И самое горестное, что эта боль день ото дня сильнее и длительнее, а таблетки, некогда рекомендованные Шурочкой, почти не помогают.
Валентина Даниловна решилась улечься лишь тогда, когда начали коченеть ноги, до крови закусила губу, но все равно не удержалась от стона. Она нисколько не опасалась, что ее услышат и что тем самым она кого-нибудь потревожит, потому что вторая комната, где спали Толя с Валерией и их дети, находилась в противоположном конце квартиры. Просто донельзя противно, когда твоя боль прорывается наружу.
На земле живет великое множество людей, и все они устроены по-разному: одним кажется, что муки легче переносить в слезах и стонах, а другим наоборот. За семьдесят восемь лет жизни Валентина Даниловна достаточно изучила себя и пришла к выводу, что куда пристойнее страдать молча.
Минут через двадцать боль мало-помалу утихла, и Валентина Даниловна, восстановив в памяти казусные перипетии разговора гостей ее младшего сына, углубилась в раздумья о том, почему теперь в окружающей ее действительности многое складывается далеко не так, как обстояло в дни ее молодости и зрелости…
Здесь придется ненадолго прервать ход мыслей героини нашего повествования и признаться, что она отнюдь не страдала глухотой, как утверждала ее невестка. Валентина Даниловна не любила да и не очень-то умела кривить душой, но тягостные обстоятельства вынудили ее солгать. Почему и во имя чего? Просто так, с помощью какого-нибудь десятка слов, этого, пожалуй, внятно и не объяснишь. Примерно лет пять тому назад тяжелый приступ полиартрита надолго приковал ее к постели, и она впервые оказалась отрезанной от внешнего мира, потому что лишилась возможности подходить к телефону. Сын с невесткой по утрам отводили малышей в детский сад и сами уходили на работу, а Валентина Даниловна оставалась одна и переживала, слушая тревожные телефонные звонки. Она попросила Толю позвать монтера и установить длинный шнур, чтобы можно было переносить аппарат к ее кровати, и в течение месяца дважды напоминала ему о своей просьбе, однако шнур так и не появился. В ту пору ее часто навещали задушевные подруги Катюша и Шурочка, и Валентине Даниловне было неловко сказать им, что сын попросту игнорировал просьбу матери. Столь мучительного стыда она, бесспорно, никогда в жизни не испытывала. И тогда она солгала, будто ее глухота так бурно прогрессирует, что препятствует пользоваться телефоном.
Узнав об этом, Толя хотел было вызвать на дом квалифицированного оториноларинголога из платной поликлиники, но Валерия отсоветовала. «В старости все глохнут, — философски заметила она, — так чего ради швырять восемь рублей кошке под хвост?» Валентина Даниловна боготворила Чехова и сразу же вспомнила чудный рассказ «Скрипка Ротшильда», где гробовщик Яков Иванов по прозвищу Бронза возил больную жену Марфу к фельдшеру Максиму Николаевичу, а тот, не мудрствуя лукаво, поинтересовался, сколько ей лет, и сказал, что старушка пожила, а теперь пора и честь знать.
После ложного признания в глухоте Валентина Даниловна некоторое время опасалась, что ей будет трудно притворяться, но все оказалось проще простого. Домочадцы начали говорить с нею преувеличенно громкими голосами, а она раз-навсегда перестала пользоваться телефонной связью, только и всего. Катюша и Шурочка по-прежнему навещали ее, а когда их почему-либо долго не было, Валентина Даниловна писала им письма.
В каждой не совсем обычной ситуации наряду с недостатками могут обнаружиться и достоинства, и вскоре она с удивлением заметила, что ей стало интереснее жить. И вот почему. Если прежде Валентину Даниловну раздражала привычка дурно воспитанной Валерии постоянно шептаться с Толей в ее присутствии или, хуже того, с помощью выразительного жеста, сопровождаемого соответствующим по жесткости взглядом, вызывать его для объяснения в другую комнату, то отныне абсолютно все говорилось, что называется, открытым текстом, и ее близкие предстали перед нею такими, какими они были в действительности. Сперва это шокировало Валентину Даниловну, но впоследствии она пришла к выводу, что на склоне лет лучше не обольщаться иллюзиями, а видеть все в истинном свете. Недаром, должно быть, народная мудрость гласит, что без правды жить легче, да помирать тяжело.
«…Неприятные они люди — эти экономисты из Толиного института, — продолжала рассуждать Валентина Даниловна, — в высшей степени неприятные и скользкие… Причем не только потому, что во главу угла ставят личный успех, а не интересы дела. На карьеристов я вдоволь нагляделась за свою жизнь, так что соль в другом. Раньше карьерист скрывал за семью замками свое гнилое нутро ото всех и вся, а сослуживцы Толи, можно сказать, бравируют циничным отношением к долгу, к коллективу. Они, конечно, не осмелятся декларировать подобные мысли с трибуны, однако в своем кругу делятся ими без малейших признаков стеснения, рассказывая о грязненьких делишках и закулисных маневрах с такой же гордостью, как солдаты о походах и сражениях. Почему?..»
В середине двадцатых годов ее покойный муж Григорий Петрович ходил на рабфак и мечтал сделаться астрономом, чтобы постигать тайны Вселенной, но его вызвали в Краснопресненский райком партии и сказали, что страна создает тяжелую индустрию и, как никогда, остро нуждается в надежных кадрах, знающих финансы и кредит. И Гриша без колебаний принял поручение, закончил вечерние бухгалтерские курсы и стал главным бухгалтером треста станкопринадлежностей. Прошло каких-нибудь пять или шесть лет, и в 1933 году его послали на укрепление районного треста столовых, где бывшее руководство финансово-счетной службы погрязло в мздоимстве и было осуждено к длительным срокам лишения свободы.
— Как же так, Гришенька? — всплеснула руками Валентина Даниловна, когда муж пришел домой и огорошил ее новостью. — Зачем же ты согласился пойти в эту лавочку? Ты ведь на хорошем счету, а получается так, что тебя понизили. Там и оклад чуть ли не вдвое меньше. С тобой поступили несправедливо!
— Эх, Валюша, Валюша! Какая же ты у меня еще несознательная! — с улыбкой ответил ей Гриша. — Для большевика нет такого понятия, как повышение или понижение по службе. Запомни: принадлежность к партии выше должностей!
Что говорить, Валентина Даниловна многому научилась у мужа и девять лет спустя, получив извещение о его гибели в боях с немецко-фашистскими захватчиками, в августе 1942 года подала заявление о приеме в партию. В самом конце войны она вернулась из эвакуации, пришла на старую службу в городской совет промкооперации и снова стала работать бухгалтером-ревизором. Прошел год, и Валентина Даниловна с удивлением и с досадой заметила, что люди в чем-то определенно изменились и беззастенчиво запускают руки в карман государства. Она скрупулезно разбиралась в учете и отчетности артелей системы промкооперации, глубоко вникала в несложную технологию их производства, находила всевозможные лазейки, используемые недобросовестными субъектами для выпуска неучтенной продукции с целью ее недокументированного сбыта через торговую сеть, и после каждой второй ее ревизии возникало уголовное дело. Поскольку жулики шли под суд неохотно, они пытались подкупить Валентину Даниловну иногда напрямую, а чаще с помощью третьих лиц.
— Вы женщина одинокая, малоимущая, имеющая на иждивении двух подростков-школьников, — вкрадчиво увещевали ее посредники. — Вам сносно не прожить на 690 рублей в месяц и на ту пенсию, которую выдают на детей. Мы… в некотором роде подумали, посоветовались и решили понемножку сложиться друг с дружкой и безвозмездно оказать вам единовременную материальную помощь в сумме… ну, скажем, 25 000 рублей. Поверьте, дорогая Валентина Даниловна, все это от души, от чистого сердца! Мы даже не претендуем на благодарность. От вас требуется только одно: самую чуточку поумерить свой пыл. Ну посудите сами, зачем вам влезать во все дырки? На здоровье выявляйте, пожалуйста, грубые нарушения финансовой дисциплины и передавайте прокурорам наших дураков, благо их пруд пруди, но не трогайте деловых людей. Вы же женщина интеллигентная, гуманная, притом вы ничем не рискуете, потому что ревизор даже высшей квалификации может разоблачить хорошо замаскированную панаму, а может и не заметить ее. Не так ли? За это, в случае чего, не похвалят и по головке не погладят, но под суд не отдадут ни при каких обстоятельствах. Если наши люди, не дай бог, попадутся на реализации левого товара, вас все равно никто не продаст, это мы вам гарантируем. Соглашайтесь и смело берите деньги. В будущем мы намерены ежегодно к вашему отпуску делать вам такой же презент. А может быть, вам удобнее брать помесячно?
Валентина Даниловна терпеливо выслушивала сладкие речи и недрогнувшей рукой передавала следственным органам как махинаторов, так и посредников. Через несколько лет определенная часть «тружеников» артельного производства за глаза называла ее мерзавкой, упивавшейся человеческой кровью, и при удобном случае старалась насолить ей, а жены осужденных расхитителей социалистической собственности узнали домашний адрес Валентины Даниловны и приходили на Петровский бульвар, чтобы выкрикивать под ее окнами разные поносные слова.
Валентина Даниловна не реагировала на их надсадные крики и по-прежнему безжалостно разоблачала все хитроумные попытки незаконного обогащения. Пусть обзываются, пусть кричат, что с них возьмешь? Разве она вправе поступать по-другому? Ведь расхитители и взяточники не только наносят прямой вред экономике; вдобавок к этому они заражают бациллами стяжательства здоровых, но недостаточно устойчивых в моральном отношении людей, разлагая их души. Как же можно оставлять на свободе тех, кто не желает жить по нашим законам?
Так она работала изо дня в день и из месяца в месяц, а в середине пятидесятых годов пришла к своему руководству и попросила отпустить ее на преподавательскую работу.
— Да ты в своем уме, Аристархова? — расстроился председатель. — Ежели я тебя отпущу, так большой вред делу будет. Ты ревизорское ремесло назубок знаешь, а мне глазастый ревизор ох как нужен. Я же по проволоке хожу — производства мелкие, разбросанные по подвалам и сараям чуть ли не всей Москвы. Опять же: сырья недодаем, а план — кровь из носу! — требуем. Не маленькая, сама понимаешь, что для жулья у нас вроде бы санаторий. Оттого и грязи сколько хочешь. Нет, ежели ты сознательная, то должна свой пост не бросать!
— Мне ведь уже пора на пенсию, Василий Трофимович, — примирительно сказала Валентина Даниловна. — Надо смену готовить, вот потому и прошусь на педагогическую стезю.
— А ты готовь смену вечерами, — схитрил председатель. — Ты, помнится, давно уже преподаешь в каком-то техникуме. Сколько лет я тебе разрешения на совместительство выправляю?
— Шесть.
— Ну и продолжай по-старому.
— Трудновато в мои годы работать в два поста, — посетовала Валентина Даниловна.
— А мне, думаешь, легко? Я тут хожу как по минному полю, а ты, Аристархова, для меня все равно что миноискатель. Без тебя я как без рук!
— Василий Трофимович, не пришла ли пора изменить всю нашу систему работы? — неожиданно спросила Валентина Даниловна.
В ответ председатель безнадежно махнул рукой.
— У артелей нет будущего, — вполголоса добавила она.
— Я об этом самом начальству все уши прожужжал, а меня и слушать не хотят, — сокрушенно признался председатель.
— Как же быть?
— Знаешь что, Аристархова, напиши-ка об этом куда следует, — помолчав, посоветовал председатель. — Артельное хозяйство ты изучила вдоль и поперек, видишь его насквозь безо всякого рентгена, вот и напиши всю правду, ничего не утаивая. Ты человек маленький, можно сказать, рядовой трудящийся, так что тебе за это ничего не будет.
— А куда писать, Василий Трофимович?
— Вот это ты, Аристархова, сама соображай, — лукаво усмехнулся председатель. — Не маленькая, голова на плечах есть, догадаешься. Для верности загляни в Устав партии, ежели чего подзабыла, и сообразишь.
— Все понятно.
— Ну и молодцом! — подытожил председатель. — Ежели бы кто знал, как мне обрыдло это недоперевыполнение плана… Будь я образованный и с дипломом, так дня бы лишнего в этом вот кабинете не просидел!
Валентина Даниловна написала мотивированное письмо в Центральный Комитет партии. Примерно через месяц ее пригласили на беседу.
— Мы внимательно ознакомились с вашим письмом, товарищ Аристархова, — сказал ей седой человек со значком депутата Верховного Совета, — и у нас возник ряд вопросов, которые следует прояснить. Вы пишете, что артели промкооперации необходимо обеспечивать сырьем и материалами наравне с государственной промышленностью?
— Именно так, и никак иначе, — твердо ответила Валентина Даниловна.
— Как это сочетать с общими задачами промкооперации? — поинтересовался собеседник. — Она же специально создана для кооперирования кустарей, превращения их из потенциальных предпринимателей в сознательных тружеников нашего общества и для производства товаров широкого потребления из сырья собственных заготовок, а также из отходов. Нет ли здесь противоречия?
— Кооперирование кустарей завершилось еще в довоенное время, а то, что артели работают на отходах — миф, который пора развеять! — запальчиво возразила Валентина Даниловна. — Нет, не так… Какая-то часть отходов, безусловно, используется, но это капля в море. В основном промкооперация перерабатывает кондиционное сырье, которое ловкие люди достают всеми правдами, а еще чаще — неправдами!
— Простите, Валентина Даниловна, сколько лет вы работаете в промкооперации?
— В общей сложности семнадцать, в том числе одиннадцать лет в должности старшего бухгалтера-ревизора.
— И вы незыблемо убеждены в том, что система промкооперации в определенном смысле изжила себя?
— Да, полностью уверена в этом.
— Может быть, следует укрепить руководство артелями и действительно ориентировать их на выпуск товаров для населения только из отходов? Как вы относитесь к этому пути?
— Опыт подсказывает мне, что артели… им не под силу справиться с задачей обеспечения товарами широкого потребления… — Валентина Даниловна страшно волновалась и боялась сбиться с мысли. — Можно, конечно, открыть еще сотню и даже тысячу карликовых цехов, но государство не получит… Артели не в состоянии нарастить объем выпуска продукции, не говоря уж о ее качестве. Я не инженер и не берусь судить о технической стороне дела, но чувствую, что надо идти другим путем.
— Чувствуете? — Собеседник чуть заметно улыбнулся. — Как же вы мыслите себе этот другой путь?
— Я думаю, что артели нужно преобразовать в государственные заводы или фабрики и на общих основаниях снабжать их как кондиционным сырьем, так и отходами, годными для переработки. Ведь есть немало государственных предприятий, работающих на фондируемых отходах чужого производства?
— У нас есть такие предприятия, — подтвердил собеседник. — А что еще не устраивает вас в действующей системе промкооперации?
— Прежде всего то, что хищения в артелях носят массовый характер, тогда как на государственных предприятиях они, как правило, единичны, — пояснила Валентина Даниловна.
— Может быть, дело в людях?
— Люди и у нас, и на государственных предприятиях одинаковые, — улыбнулась Валентина Даниловна, — а вот условия разные.
— Большое вам спасибо, товарищ Аристархова! — сказал хозяин кабинета, на прощание пожимая ей руку. — Вы своевременно подняли вопрос о реорганизации системы промкооперации. У нас есть ряд других сигналов о неблагополучии в этом секторе, так что придется принимать надлежащие меры. Всего вам доброго!
Спустя некоторое время система промкооперации была ликвидирована, а ее производственные подразделения вошли в состав местной промышленности. Валентина Даниловна отчетливо сознавала, что это не явилось следствием только ее инициативы, а произошло потому, что, по всей вероятности, многие десятки или даже сотни людей ставили этот вопрос и активно добивались его решения. В то же самое время ей было по-своему приятно, что и она внесла свою скромную лепту в общую копилку.
При реорганизации она осуществила свою давнишнюю мечту и целиком посвятила себя преподавательской деятельности в финансово-кредитном техникуме, где проработала до шестидесяти шести лет. Право на пенсию — это, конечно, большое благо, но ей не хотелось сидеть дома сложа руки. Дети выросли и зажили самостоятельной жизнью, а ходить в прислугах у Валерии ей как-то не пристало. Поэтому Валентина Даниловна с удовольствием работала до тех пор, пока не пошатнулось ее здоровье.
«…Вот так жили люди моего поколения, — вспоминала она, лежа на спине с закрытыми глазами. — Быть может, мы были наивнее или даже глупее тех, кто живет сегодня? Нет, здесь что-то другое… Жизнь, естественно, не стоит на месте, и люди от поколения к поколению узнают все больше и больше, так и должно быть, но знания, ум, честь, совесть и гражданственность — это понятия не одного ряда, и связи между ними куда сложнее, чем кажется с наскока. В чем же разница между нами и ими, представителями следующего поколения? В нас было больше романтики и непреложной веры в то, что частица твоего труда ложится в основание новой жизни. Да, мы и они, они и мы… А почему, собственно, я противопоставляю их и нас? На каком основании? Из-за этих гостей Толи? Стоят ли они этого? Стоить, может быть, и не стоят, однако полностью игнорировать их существование едва ли следует. Откуда они взялись?»
Валентина Даниловна тревожно заворочалась, потому что подобного рода мысли возникли у нее не впервые, а исчерпывающие ответы упорно не шли на ум. Неоднократно ее в полном смысле слова подмывало списать все на пресловутые пережитки прошлого, прочно угнездившиеся в сознании людей, но что-то раз за разом восставало против этого заведомо поверхностного умозаключения. Путь наименьшего сопротивления часто кажется соблазнительным, но редко приводит к искомой цели.
«Уж не связано ли их появление с вещизмом? — продолжала размышлять Валентина Даниловна. — Нынче в газетных статьях на темы морали частенько мелькает это новое словечко, которым называют болезнь, вызванную безудержной жаждой потребления. Только при этом с излишней горячностью выставляют потребление как антипод созиданию. Справедливо ли подразделять людей на созидателей и потребителей? Ведь может сложиться впечатление, будто одни только созидают, а другие только потребляют созданное первыми. Соль даже не в том, кто потребляет больше, а кто меньше. Во имя чего же мы повышаем благосостояние народа, как не ради того, чтобы поднять уровень потребления? Нет, ценность каждого члена общества определяется его сущностью — тем, что он ставит во главу угла: созидать или потреблять? Если беспристрастно взглянуть на новое поколение, то нельзя не признать, что по сравнению с нашим временем доля тех, для кого потребление — основное, а созидание — второстепенное, относительно возросла. Это конечно же озадачивает. Чем это объясняется? Надо полагать, не вещизмом. Сам по себе вещизм скорее не болезнь, а всего лишь ее симптом. А что, если… ответ на мой вопрос кроется в недооценке такого явления, как равнодушие? Ведь равнодушие не менее вредно и опасно, чем вещизм, потому что оно приводит к пассивности. С паразитизмом и жульничеством мы прежде справлялись и теперь справляемся, а равнодушие вроде бы проморгали…»
Валентина Даниловна закусила губу и, открыв глаза, посмотрела на заднюю стенку шкафа, где в рамках, под стеклом висели ее семейные фотографии. «Гриша, Андрюшенька! Как же могло случиться, что рядом с нами расплодились равнодушные?» — безмолвно вопрошала она, вглядываясь во тьму.
Скупой отсвет уличного фонаря еле-еле освещал прилегавшую к окну часть потолка, поэтому она могла лишь мысленно представить себе дорогие лица. Но и это вселило в ее душу заряд бодрости.
«С чего я поддалась панике? — осадила она самое себя. — Пусть равнодушный прагматик сегодня не единичное явление, но есть великое множество людей, которыми гордится наша страна и которые составляют ее золотой фонд. Это думающие люди, однако их главная мысль — не сколько я получу, если сделаю то-то и то-то, а смысл жизни — не в приобретении вещей или в получении тех или иных благ, наград и отличий. Таким был мой Гриша, таким стал наш Андрюша… А Катюшин сын Сева? Именно на них лежит самая трудная ноша, и они с честью несут ее!»
Валентина Даниловна успокоилась и незаметно задремала.
3
Наутро она проснулась с больной головой, весь день испытывала слабость и головокружение, почти ничего не ела и провела его в полудреме, изредка нарушаемой шалостями внука и внучки. Может быть, на нее подействовали те не слишком веселые думы, может быть — жара и внезапное изменение атмосферного давления, а может быть, еще что-нибудь. Кто это знает? Много ли надо старому человеку, чтобы почувствовать себя хуже? Однако к вечеру следующего дня она приободрилась и с аппетитом съела полтарелочки борща и один блинчатый пирожок с творогом. А позднее, когда она доковыляла до своего угла за шкафом и снова улеглась в постель, к ней подошел внук, только что вернувшийся с прогулки.
— Ку-ку! — крикнул он. — О чем задумалась, бабусь?
Русые с рыжеватым отливом волосы, зеленые глаза с точечными зрачками, острый подбородок с ямочкой посредине — все в нем напоминало Валентине Даниловне черты лица невестки, но внук есть внук, на кого бы он ни был похожим.
— Прошлое вспомнилось, детка, — с теплом в голосе ответила она. — Мне есть что вспомнить. А ты где пропадал, Семочка? У Володи?
— Неа, — мрачнея, сказал внук. — Мы с Володькой больше не дружим.
— Почему? Володя прекрасно воспитанный мальчик, он производит очень хорошее впечатление.
— Гад он! — Внук опустил голову и сморщил веснушчатый носик. — Гад и предатель!
— Почему? — удивилась Валентина Даниловна. — Что произошло между вами?
— Знаешь, бабусь, наш отряд готовился к сбору «Пионер — смена комсомола», и каждому задали тему выступления. Нам с Володькой велели сказать, почему мы хотим стать рабочими.
— Ты мне никогда не говорил о том, что хочешь стать рабочим, — остановила его Валентина Даниловна, — Я помню, что сперва ты мечтал пойти в подводники, а зимой изменил намерение и собрался в хоккеисты.
— Бабусь, ты дослушай! — требовательно воскликнул внук. — А Володька наотрез отказался, потому что хочет быть физиком. «Ты, Зайцев, будь кем хочешь, — сказал ему вожатый, — но тематический сбор отряда мне не срывай!» А Володька упрямо: «Мой папа физик, и я тоже буду физиком!»
— Неужели вы поссорились из-за этого?
— Бабусь, ты дослушай! Володька отказался, а я согласился, взял у вожатого бумажку и выучил ее наизусть. Там разговора на полстранички и стишок легонький.
— Зачем же ты согласился, если всерьез не хочешь быть рабочим? — озабоченно спросила Валентина Даниловна.
— Чудна́я ты, бабусь! — свысока ответил внук, усаживаясь в ногах у Валентины Даниловны. — Это же не по правде, а понарошке! А раз вожатый просит, пионер должен ему помогать. Разве ты позабыла, что я член совета отряда? Сбор прошел так, что нас похвалили на линейке. А на другой день Надька Воронина нарисовала меня на доске. С двумя головами в разные стороны. Это Надька, я точно знаю! — убежденно заявил он. — Больше никто в классе так рисовать не умеет. Одна голова говорит: «Горжусь я званием рабочим!» Это из того стишка, что вожатый дал. А другая говорит: «Не верьте мне, потому что я пролезу в начальники!» А про то, что я хочу стать начальником, знал один Володька, больше я никому не говорил. А Володька теперь дружит с Надькой, их в кино видели.
— Значит, ты хочешь стать начальником, детка?
— Ага!
— Начальником чего? — уточнила Валентина Даниловна.
— Все равно чего.
— Зачем это тебе, Семочка?!
— Чудна́я ты, бабусь! — повторил внук. — Старая, а простых вещей не знаешь. Начальников на машинах возят. Это раз! Начальники командуют, а все их слушаются. Это два! А потом, дедушка говорит, что им много платят. Это три! Вон у Кольки Богатырева отец — начальник, так ему знаешь какой велик купили? Настоящий гоночный! А у меня что?
— Ты, детка, не расстраивайся и не завидуй тем, кто живет богаче. Не в деньгах счастье, — утешила его Валентина Даниловна. — И быть начальником совсем не так просто, как тебе кажется. Чтобы стать хорошим начальником, надо очень много знать и уметь, а плохим начальникам быстро дают по шапке. И не горюй по поводу велосипеда, Семочка. Будет и у тебя гоночный велосипед.
— Знаю я вас! — безнадежно произнес внук. — Вы все обещаете, а толку? Один только дедушка Семен своему слову хозяин. Ладно, бабусь, пойду делать уроки.
Внук давно ушел, а Валентина Даниловна все еще думала об их разговоре. Семе двенадцать лет, он совсем ребенок. Дети — это дети, они в точности копируют поступки взрослых, не отдавая отчета в том, где хорошее, а где плохое. Раньше Валентина Даниловна бдительно оберегала внука и внучку от влияния родственников Валерии, но силы были неравными. Пока Сема и Света были крошечными, Валентина Даниловна оставалась для них самым близким после матери человеком. В тех сравнительно редких случаях, когда Валерия увозила их на субботу и воскресенье к другой бабушке, они горько плакали и цеплялись ручонками за ее юбку, а Валентина Даниловна ласково утешала малышей, торжествуя в глубине души. «Родные вы мои, — думала она, перебирая их русые волосики, — а ведь вы крепко любите свою старую бабку! Ваши чувства непритворны, а ваши слезки чисты и искренни!» Но дети подрастали, а она сперва захромала, а позднее совсем обезножела, больше не водила их ни в зоопарк, ни в цирк, ни в кукольный театр и не делала таких дорогих подарков, какие они получали от родителей Валерии, потому что вносила в общий котел всю пенсию, оставляя себе сущие пустяки.
Когда Света пошла в первый класс, а Сема учился в третьем, отец Валерии принес в дом две донельзя безобразных копилки в виде черных кошек со щелью во рту, куда следовало опускать деньги.
— Будете слушаться папочку с мамочкой, — не спеша вразумлял внуков Семен Борисович, — так родители кажный божий день сунут в ротик кискам по пятиалтынному. Это раз! Кто поможет мамочке накрыть стол или в чем другом подсобит — еще гривенничек. Это два! Если за неделю не нахватаете троечек — еще полтинничек! Это три! А если учительша похвалит за примерное поведение — так целковый вам обеспечен! Это четыре! Накопите к весне кучу денег, и мы купим вам чего пожелаете. Можно электрическую железную дорогу, а можно и живую собачку. А вот вам почин!
Семен Борисович опустил в каждую из копилок по три пятидесятикопеечных монеты и торжественно вручил их малолетним потомкам, которые тут же вприпрыжку удалились, радостно бренча полученными приспособлениями для сбора и хранения денег.
— Семен Борисович, зачем вы это сделали? — с укором спросил Анатолий.
— Ты, зятек, хоть и слывешь среди нас ученым человеком, но многого, видать, толком не понимаешь, — наставительно ответил ему тесть. — Пусть они с малолетства учатся бережному, хозяйскому отношению к трудовой копеечке. Что ты делаешь, когда Семочка из школы пятерочку приносит? Гладишь его по головке, и привет из Ташкента? А ты прояви родительскую сметку, раскинь умишком и поступи по-мудрому: одной рукой погладь по головке, а другой сунь ребенку монетку. Я в жизни, ей-богу, кой-чего кумекаю!
Семен Борисович постоянно рассуждал с поражавшим Валентину Даниловну апломбом и всерьез считал себя знатоком человеческих душ.
— Толик, лапочка, папуля дело говорит, — поддержала Валерия. — Деньги не испортят детей, мы же не в руки им даем. Приучатся считать и со временем проявят хозяйское отношение к жизни. Кока мне с трех лет деньги дарила, и, как видишь, вышло все путем.
— Гм, Макаренко убедительно не рекомендовал соблазнять подростков деньгами, — осторожно возразил Анатолий.
— Бог с ним, с твоим Макаренкой! — отмахнулся Семен Борисович. — Твой Макаренка и мне знаком, я его тоже в руках держал. Он с беспризорниками работал, с мазуриками, а тут детишки от хороших родителей. Разве Семочка и Светочка им ровня?
— Тем не менее я не вижу ни малейшего смысла развивать в них любовь к деньгам, — попытался настоять на своем Анатолий.
— Ты, зятек, даром меня кажный раз на прынцип берешь! — Семен Борисович набычился. — Я в огне не сгорел и в воде не утонул!
— Толик, кончай заедаться! — прикрикнула на него Валерия. — После драки кулаками не машут! Копилки уже у детей, а отбирать их я не позволю. Семочка такой обидчивый мальчик, очень даже нервный.
Анатолий привычно стушевался и смирился с копилочной реформой, а дети были в восторге и не выпускали копилок из рук. Они по нескольку раз в день подходили к Валентине Даниловне, призывно трясли кисками и так выразительно смотрели в ее глаза, что она против воли вынимала из-под подушки кошелек и опускала монеты в бездонные кошачьи пасти. Когда у нее кончились деньги, Сема перестал подходить к бабушке, а менее искушенная Света по-прежнему терлась щечкой об ее руку в надежде выцыганить монетку. История повторилась после того, как пришел почтальон и принес Валентине Даниловне ее пенсию, но вскоре дети сами догадались, что их старая бабушка отличается от остальных взрослых тем, что у нее туговато с деньгами, и мало-помалу утратили к ней былой интерес. Правда, Света еще какое-то время ласкалась к бабушке и бегала к ней переплетать косичку, но позднее у внучки, очевидно не без влияния Валерии, появилось нечто вроде страха, а может быть, даже отвращения к ней. Во всяком случае, Валентина Даниловна много раз замечала, что Света ходит по комнате на цыпочках, не желая обнаружить себя и без нужды приближаться к ее кровати. Именно поэтому она с такой надеждой и любовью часто смотрела на фотокарточку другой своей внучки — Танечки.
В семь часов вечера вернулся с работы Анатолий.
— Как ты себя чувствуешь, мамочка? — прокричал он, заглядывая за шкаф.
— Спасибо, Толенька, сегодня, кажется, чуточку получше. Ты будешь дома или куда-нибудь уйдешь?
— Видишь ли, мамочка, Лера прямо со службы отправилась к портнихе и предупредила, что задержится у нее допоздна. Следовательно, я, так сказать, прикован к тачке. А что?
— Мне хочется помыться, — стеснительно призналась Валентина Даниловна. — Дни стоят душные, я потею… Ты мне поможешь?
— Разумеется.
Сын тотчас же ушел в ванную, а Валентина Даниловна облегченно вздохнула. Дело в том, что болезнь и слабость не позволяли ей мыться без посторонней помощи. Точнее говоря, мылась она сама, но своими силами попасть в ванну и тем более выбраться из нее было неосуществимо. В другой обстановке, при нормальных отношениях, она бы воспользовалась услугами невестки, но Валентина Даниловна принципиально не желала одалживаться у Валерии и мылась тогда, когда той не бывало дома. Она, конечно, испытывала ужасную неловкость из-за того, что сын видит ее голой, однако непритупившееся ощущение стыдливости меркло на фоне блаженства, которое Валентина Даниловна обретала, нежась в расслабляющей горячей воде.
— Мамочка, все готово! — отрапортовал Анатолий, подходя к ней вплотную. — Я добавил в воду немножко бадузана, и ванна буквально утопает в пене. Отнести тебя туда?
— Спасибо тебе, Толенька, я дойду сама. А вот обратно ты меня отнесешь, сынок…
Лежа в ванне, Валентина Даниловна на какое-то время забылась, а затем, вынув из воды правую руку, отряхнула пену и пошевелила пальцами. «Надо будет попросить Толю подстричь мне ногти, — подумала она. — Как болезнь изуродовала руки. Страшно смотреть! А ведь когда-то они были красивыми…»
Она с давних пор избегала пользоваться зеркалом, чтобы не видеть ни морщин, ни дряблых складок кожи, ни выцветших глаз, ни редких седых волос, едва прикрывающих беловато-желтое темя. Да, уплыли годы, как вешние воды. А кажется, что ее жизнь началась только вчера… Скоротечное детство в Екатеринославе, потом война, революция, непрерывная смена власти, эпидемия сыпного тифа, в один день унесшая ее родителей, и приезд в Петроград к старшей сестре Жене, впоследствии умершей от голода в блокаду. Работа делопроизводителем в жилтовариществе, а чуть позже — учеба на Высших торгово-промышленных курсах, помещавшихся в доме № 102 на Невском, который тогда переименовали в проспект 25 октября. По окончании счетно-финансового отделения Валентина Даниловна не без труда устроилась на работу в бухгалтерию завода станкопринадлежностей, находившегося на Предтеченской улице. Именно там летом 1927 года она познакомилась с Гришей.
Их завод находился в ведении одноименного московского треста, откуда прибыла на ревизию строгая комиссия под руководством нового главного бухгалтера Аристархова — высокорослого, спокойного и застенчивого человека тридцати с небольшим лет. Сослуживцы Валентины Даниловны панически боялись Аристархова, бледнели и тряслись, когда приходилось предъявлять ему те или иные документы, потому что стоустая молва приписывала Григорию Петровичу качества вампира, а она сама, напротив, нисколько не робела перед приезжим, смело вступала с ним в споры и, в ответ на его просьбу, с радостью согласилась показать ему город. В выходной день они с раннего утра гуляли по набережным Невы, посидели в Летнем саду, вдоволь покатались на лодке по Фонтанке, а ближе к вечеру отправились в кинематограф «Сплендид-Палас», позднее переименованный в «Аврору». Сначала Аристархов держался скованно, но постепенно разговорился и рассказал кое-что о себе. Еще подростком он пошел работать в мастерские Белорусско-Балтийской железной дороги, в 1915 году по мобилизации попал на Юго-Западный фронт, год спустя стал большевиком и закончил гражданскую войну в Крыму командиром гаубичной батареи. После демобилизации он вернулся на прежнюю работу, учился по вечерам и не так давно сделался бухгалтером. Семьи у него нет, и живет он один. Это, конечно, не дело, но все как-то недосуг заняться налаживанием личной жизни; когда тебе за тридцать, это не так-то просто.
Они еще несколько раз встречались по вечерам, бродили по тихим ленинградским улицам, а во время дождя прятались в кинематографе «Солейль» на Караванной улице, где в ту пору жила Валентина Даниловна. Так прошло две недели. А когда ревизия близилась к концу и надвигался день отъезда Григория Петровича, Валентина Даниловна ощутила на душе горечь и пустоту. Вернется к себе домой этот приветливый и немногословный человек, и что-то уйдет из ее жизни. Она нарочно не стремилась уточнять, как называется это «что-то», но, разумеется, догадывалась, что оно означало.
Валентина Даниловна никогда не была красавицей и не обольщалась по поводу своей внешности. Прежде, до знакомства с Аристарховым, ей нравились некоторые мужчины, но, судя по всему, она не нравилась им. А те, кто пытался ухаживать за нею, не пришлись ей по вкусу. Был, например, сын богатого нэпмана, имевшего мясную лавку близ Сенной площади, здоровенный верзила с напомаженной шевелюрой соломенного цвета. Он пришел к ним на Караванную с неподъемным пакетом телятины вскоре после того, как Женя, бывшая членом губернской коллегии защитников, миром покончила занудливую тяжбу, которую его отец вел со своим поставщиком. Молодой мясник с первого взгляда влюбился в Валентину Даниловну и несколько дней спустя подкараулил ее около подъезда с чуть ли не полупудовой коробкой самых дорогих конфет. Он был добродушный, по-своему искренний, но абсолютно примитивный и безликий. Настолько, что она даже не запомнила его имени. Был еще Ростислав Олегович Болховитинов, счетовод Коммунального банка, но он держался до такой степени боязливо и приниженно, что, несмотря на несомненный ум и безупречное воспитание, вызывал у Валентины Даниловны только сочувствие, смешанное с не всегда вежливой иронией.
Григорий Петрович Аристархов уезжал в Москву ночным поездом и в последний вечер впервые пришел к ним домой, неумело пряча за спиной маленький букет фиалок. Женя сразу же все поняла, извинилась и ушла к соседке, а взволнованная Валентина Даниловна предложила ему сесть за стол и выпить чашку чая.
Аристархов рассеянно поблагодарил и продолжал стоять у двери.
— Валентина Даниловна! — сбивчиво начал он, опустив глаза. — Я… Валюша! Я прошу вас стать моей женой! Я… Мне… Я люблю вас…
Валентина Даниловна растерялась и выронила из рук чашку.
— Валюша! — Григорий Петрович подошел к ней вплотную и осторожно взял за руку. — Я очень люблю вас! Если вы согласитесь, я буду вам верным мужем!
Валентина Даниловна подняла на него мигом заблестевшие глаза, неуклюже закивала головой и, ощутив ком в горле, неожиданно расплакалась.
Когда она увольнялась с работы, вся бухгалтерия гудела, будто растревоженный улей, а мнения о ней разделились примерно поровну. Одни от всей души радовались за Валентину Даниловну и желали ей большого счастья, а другие посчитали ловкой интриганкой, подцепившей на свой крючок такого завидного мужчину, как главбух треста. Она быстренько собрала немудреный скарб и приехала в Москву. Гриша встретил ее на вокзале и привез к себе на Третью Мещанскую, где в двадцатиметровой комнате стояла никелированная кровать с облупившимися шарами, простой стол и две табуретки, а на подоконниках и на полу стопками громоздились книги. Они прожили там без малого два года, а затем удачно поменялись и съехались с Варварой Герасимовной, двоюродной теткой Валентины Даниловны.
Бездетная Варвара Герасимовна овдовела и жила на Петровском бульваре в двухкомнатной квартире, занимая в ней сорокапятиметровую комнату, сплошь заставленную старинными вещами. Вторая комната, вдвое меньше площади, принадлежала служителю цирка, который издавна не ладил с Варварой Герасимовной и мечтал перебраться в другое место. Они оформили обмен, переехали на Петровский бульвар и зажили втроем душа в душу. Варвара Герасимовна по-свойски поделилась с ними мебелью, а шесть лет спустя, когда у них родился Андрюша и Валентина Даниловна ждала Толю, настояла на том, чтобы уступить им большую комнату. Тетя Варя обладала властным характером, но в то же самое время отличалась необыкновенной добротой. С утра и до поздней ночи она пропадала в Ленинской библиотеке, где служила старшим библиографом, а в выходные дни бродила по квартире с толстой папиросой в зубах, для вида ворчала, но втайне ждала той минуты, когда ее любимец Андрюша наконец-то приласкается к ней. Тогда она преображалась и тотчас потчевала его заранее купленными ирисками.
Валентина Даниловна и Григорий Петрович любили друг друга, счастливо прожили почти четырнадцать лет, работали и заботливо растили детей, а потом грянула война. Гриша прослушал речь Молотова и молча полез на антресоль за вещевым мешком.
— Что ты задумал, Гришенька?! — не своим голосом закричала Валентина Даниловна.
— Пора собираться, — просто ответил Григорий Петрович.
— Зачем? — Валентина Даниловна разом похолодела. — Ведь твой возраст не призывают! К тому же ты забронирован!
— Война будет тяжелая, — объяснил Григорий Петрович. — Немцы — крепкие вояки, недаром они захватили почти всю Европу. А я, Валюша, старый артиллерист, такие сейчас понадобятся… И насчет призыва ты, родная моя, тоже не совсем права. Большевик считается призванным со дня вступления в партию.
Так он ушел и не вернулся. В середине октября 1941 года Валентина Даниловна вместе с детьми эвакуировалась в Челябинск и каждый день с нетерпением ждала писем с фронта. Григорий Петрович аккуратно посылал ей по два письма в неделю, а летом 1942 года пришла похоронка. И с нею маленькое письмо, которое она запомнила наизусть:
«Уважаемая Валентина Даниловна!
Ваш муж и наш комбат ст. лейт. Аристархов Г. П., выполняя приказ командования, прикрывал отход наших частей на новые рубежи и, будучи дважды раненным, в течение суток успешно отражал натиск превосходящих сил противника. На второй день, когда мы прямой наводкой отбивали танковую атаку, ваш муж ст. лейт. Аристархов Г. П. пал смертью храбрых. Ночью мне удалось вывести из боя оставшуюся материальную часть и личный состав батареи в количестве пяти бойцов, вместе с которыми я похоронил Григория Петровича в 18 км к юго-востоку от (зачеркнуто военной цензурой). Довожу до вашего сведения, что ст. лейт. Аристархов Г. П. за мужество и отвагу, проявленные в боях за Родину, посмертно представлен командованием к высокой правительственной награде. Его сыновья могут гордиться таким отцом. Жму вашу руку.
Валентина Даниловна больше не выходила замуж. Осенью 1949 года ее премировали путевкой в санаторий, и там она познакомилась с симпатичным немолодым человеком по имени Михаил Николаевич, тоже приехавшим из Москвы. Они понравились друг другу, и постепенно ледок недоверия и скептицизма, естественный для немало испытавших в жизни людей, растаял и уступил место устойчивой привязанности, продолжавшейся чуть больше семи лет. Они изредка ходили в театры и ежегодно вместе ездили на курорт. Дважды на Рижское взморье, в Кемери, трижды в Сочи и последний раз в Кисловодск. До тех пор, пока он не скончался от инфаркта. Валентина Даниловна ничего не знала об этом и как-то, не дождавшись очередного телефонного звонка Михаила Николаевича, сама набрала номер его служебного телефона, чего никогда прежде не делала, А в Минвнешторге ей сухо ответили, что Михаил Николаевич уже похоронен. И все!
— Мамочка, ты случайно не уснула? — через дверь спросил Анатолий.
— Нет, сынок, я не сплю.
4
Сема возвратился из школы и застал Валентину Даниловну на кухне.
— Привет, бабусь! Ты, вижу, собралась обедать. А меня заодно не накормишь?
— С удовольствием, детка! — радостно закивала Валентина Даниловна.
Она не любила садиться за стол в одиночестве, но за последние годы вынужденно приноровилась к этому. Приноровиться-то приноровилась, а вот привыкнуть так и не сумела.
После обеда она помыла посуду, с трудом доковыляла в свой угол за шкафом и в изнеможении опустилась на кровать. «Почти ничего не делала, а утомилась так, будто поднялась на высокую гору, — с горечью сказала она себе. — Да, силы тают прямо на глазах».
Валентина Даниловна попыталась задремать, но услышала звонок в дверь, а чуть позже — вежливое покашливание.
— Даниловна, ты как, незваных гостей пускаешь? — послышался хрипловатый голос секретаря их партийной организации, в прошлом модельщика с завода «Серп и молот».
— А, Федор Степанович, заходи! — приветливо ответила Валентина Даниловна. — Бери стул, садись… Я тебя позавчера ждала. Рада тебя видеть.
Этот кряжистый, широкоскулый, не согнувшийся под грузом прожитых лет человек с седым чубчиком и аспидно-черными, редко моргавшими глазами оставался для нее чуть ли не единственной живой связью с внешним миром, с той полной, до предела насыщенной событиями жизнью, которая теперь доходила до нее лишь отраженно — в отзвуках уличного шума и в той информации, что она черпала из газет.
— Ты извини, Даниловна, недосуг мне было, — откашливаясь в кулак, сказал гость и присел неподалеку от кровати. — Мы Виктора Никитовича хоронили.
— Что ты говоришь?! — расстроилась Валентина Даниловна. — Бедный Виктор Никитич, вечная ему память! Душевный был человек.
— Большой человечище был наш Виктор Никитович, — согласился секретарь. — На кладбище заворг из райкома здорово о нем сказала. Сперва, мол, она его не понимала. Старый человек с персональной пенсией союзного значения, на кой ему, спрашивается, во все вмешиваться? Ну, думаю, привык к большой власти, вот ему дома на месте не сидится. А потом, дескать, пригляделась и вижу, что Виктор Никитович не о власти думает, а о долге, о пользе людям, которую он усматривал в том, чтобы не проходить мимо любого непорядка. А его глаз на неправду был острее, чем у нас, у молодых. Мы, мол, кое с чем смирились, делаем вид, будто бы все в полном порядке, а Виктор Никитович такого не допускал… Ну ладно, Даниловна, давай сюда партбилет и плати взносы за май.
— А я уж было подумала, что ты сам внес за меня тридцать копеек, — сказала Валентина Даниловна, протягивая ему партийный билет и деньги.
— Как можно! — возразил секретарь, расстегивая молнию на принесенной с собой папке. — Разве в копейках смысл? Я обязан соблюдать уставные требования и навещать болеющих коммунистов. Вдруг у них дело есть ко мне или, скажем, какая-нибудь просьба? Тебе хорошо, Даниловна, ты у сынка под крылышком, а другие, бывает, обиды испытывают от молодых. А иной раз и притеснения. Куда это я подевал очки?
— Они торчат у тебя из кармана, — подсказала Валентина Даниловна.
— Точно… Внук-то тебя не больно тревожит? Сема у вас, примечаю, паренек задиристый. На, расписывайся.
— Нет, Федор Степанович, я на своих не жалуюсь, — не дрогнув, солгала Валентина Даниловна.
— Твоего младшего сынка я частенько встречаю… — Секретарь подышал на штампик и прижал его к раскрытому партбилету. — Вот и порядок! Твой младший вежливый, со мной всегда первым здоровается. Все забываю спросить у тебя: а как твой старший? По-прежнему там же, в Канаде?
— Ты, Федор Степанович, спутал. Мой Андрюша в Америке. Зимой его наградили орденом Дружбы народов!
— Молодец у тебя Андрей! И ты молодец, Даниловна, добрых хлопцев воспитала! — Секретарь спрятал в папку штампик и ведомость. — Это дело совсем не простое. Я заметил, что родительское дело в чем-то сродни партийной работе: сколько чего ни перелопатишь, а все недоработки выплывут. Вон у Харламовых какие родители были, помнишь? А дети выросли с изъяном — пьют, как сапожники. А ты молодец! Ну, Даниловна, пора мне. Еще к семерым болеющим коммунистам зайти надо.
Простившись с секретарем, Валентина Даниловна уставилась в потолок. Разве она удовлетворена поведением своих близких? Разве Валерия и Толя относятся к ней так, как она заслужила? Но Валентина Даниловна не только не любила, но и не умела жаловаться. Еще в екатеринославской женской прогимназии она уяснила себе, что жалобщиков и доносчиков презирали во все времена. Например, в Древней Греции они котировались наравне с волками. Да и у нас, на Руси, их никогда не жаловали. Недаром в повести Пушкина «Капитанская дочка» комендантша Василиса Егоровна послала поручика Ивана Игнатьевича рассудить гарнизонного капрала с бабой, подравшихся в бане из-за шайки с горячей водой, и снабдила его такой инструкцией: «Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи». С какой стороны ни посмотреть, жаловаться Валентине Даниловне бессмысленно. Ну, предположим, расскажет она Федору Степановичу о бездушии невестки. Что он может сделать? Практически ничего. Пристыдит ее и Толю, и делу конец. А что это изменит? Только поползут по дому никому не нужные разговоры.
Валентина Даниловна повернула голову набок и посмотрела на фотографии. На одной, еще довоенной, она сидела рядом с Гришей, державшим сыновей на коленях. На второй — ее Андрюша с женой Наташей, а между ними годовалая Танечка. И на третьей — тоже Танечка, но уже совсем большая.
Сперва она приласкала глазами Танечку, а потом надолго остановила свой взгляд на старшем сыне. «Андрей Григорьевич Аристархов, Андрюшенька. Давно ли ты был маленьким, мой хороший? Я горжусь тобой. Я привыкла к этому с того страшного августовского дня, когда мы осиротели. Ведь ты был моим надежным помощником с самых первых дней войны. И в Москве, и по приезде в Челябинск…»
Тогда, поздней осенью 1941 года, их поселили не в самом Челябинске, а в пригороде, на его отдаленной окраине, в избе, разгороженной тесом на крошечные клетушки. Валентину Даниловну сразу же направили на работу в орс оборонного завода, и она ежедневно уходила из дому рано утром, а возвращалась поздно вечером. Первое время она тревожилась о детях, но вскоре убедилась в том, что Андрюша не только смотрит за братом, но и заботится о ней. В самые что ни на есть лютые морозы он ходил за водой, колол дрова и старался сделать максимум того, что было в его силах. За все четыре года войны она лишь однажды отругала Андрюшу.
Соседнюю с ними, но, правда, более просторную клетушку занимал заместитель начальника орса Яков Борисович Гонопольский. Он был ленинградцем и потерял жену и детей при бомбежке их эшелона. Валентина Даниловна очень жалела Якова Борисовича и сочувствовала ему до тех пор, пока случайно не заметила, что он хранит в кладовке подозрительно большое количество дефицитных продуктов. Она и ее дети жили впроголодь, а запасы Гонопольского превышали годовую выдачу по рабочей карточке. Скандал разразился весной 1943 года. Как-то вечером Валентина Даниловна пришла домой и застала ужасную картину. Гонопольский стоял на крыльце и держал ее детей за уши. Маленький Толя плакал навзрыд, а Андрюша молчал и злобно косился на Гонопольского.
— Сию же минуту отпустите моих детей! — закричала Валентина Даниловна. — Не смейте их трогать! Что они вам сделали?!
— Ворюги они у вас, гражданка Аристархова! — пробасил Гонопольский, неохотно отпуская малиновые детские ушки. — Сегодня я поймал их с поличным!
— Что они могли украсть у вас? — спросила потрясенная Валентина Даниловна. — Дети, это правда?
Толя уткнул свою мордочку в ее юбку и продолжал плакать, вздрагивая от страха, а Андрей виновато опустил голову и молчал.
— Я еще с осени обратил внимание, что мне часто попадаются пустые яйца, — с возмущением произнес Гонопольский, — затем сообразил, что здесь действует чья-то ловкая рука. Несколько месяцев я подкарауливал вора и сегодня поймал ваших бастрюков! Старший прокалывал яичную скорлупу швейной иглой и передавал младшему, а тот, негодяй, высасывал содержимое. Как вам это нравится?
— Андрей, это правда? — сурово спросила Валентина Даниловна.
— Правда, — пробурчал старший сын.
— Что же мне теперь делать? — Она всхлипнула. — Это же позор на всю жизнь!
— Выпороть его надо как сидорову козу! — порекомендовал Гонопольский, расстегивая широкий офицерский ремень. — Если не возражаете, могу взять это на себя.
— Замолчите! — От негодования у Валентины Даниловны закружилась голова, и плотная фигура Гонопольского, одетого в модную тогда полувоенную форму, поплыла перед ее глазами. — Не смейте! Мой муж сложил голову не за то, чтобы его сыновей пороли такие, как вы, тыловые «герои»! Я отдам вам все до рубля!
В 1951 году Андрюша окончил среднюю школу с серебряной медалью и втайне от Валентины Даниловны поступил в вуз не на дневное, а на вечернее отделение.
— Андрюша, почему ты так решил? — поразилась Валентина Даниловна, узнав правду. — Я работаю в два поста лишь затем, чтобы ты и Толя смогли получить высшее образование.
— Мама, я уже взрослый и не могу по-прежнему висеть на твоей шее, — смущенно объяснил Андрей. — Я буду работать и учиться.
— Но это чрезвычайно трудно, — растерянно вымолвила она. — Ты себе не представляешь как.
— Папа смог, и я смогу, — ответил ее сын. — Пойми меня, мама. Каждый раз, когда я беру у тебя деньги на кино и мороженое, мне сводит скулы от стыда, потому что у тебя нет лишнего рубля и ты осенью и зимой ходишь в одном и том же стареньком пальто, из которого торчат нитки. Уверяю тебя, что я выдержу.
Андрюша работал, успешно учился, и товарищи выдвинули его комсомольским вожаком завода. Он вовремя закончил институт и вскоре после этого был избран секретарем райкома комсомола, где проработал почти пять лет. Затем его взяли в горком партии, а спустя два года неожиданно направили в Высшую дипломатическую школу.
— Даже не знаю, что сказать, — ответила Валентина Даниловна, когда Андрей приехал к ней-поделиться новостями. — Слишком все это как-то вдруг и притом неопределенно… Тебе виднее, сынок. Кем же ты станешь?
— Дипломатом, мама.
— Как ты это себе представляешь?
— В самых общих чертах, — признался Андрей. — Нам сказали, что МИДу нужны молодые партийные кадры для ответственной работы и что направление в дипломатическую школу мы должны рассматривать как высокое доверие, оказанное каждому из нас. Быть бойцом армии мира, представляя нашу страну за рубежом, — это партийное поручение, которое дается не всем. Вот… А после спросили наше мнение.
— Что же ты ответил?
— Что готов.
— Значит, ты уже все решил. — Валентина Даниловна вздохнула. — А как Наташа?
— Что ты имеешь в виду? — уточнил сын.
— Она согласна?
— Вопросов нет! У нас так: куда я, туда и Наталья!
Андрюша женился незадолго до перехода на партийную работу. Его невеста была шестью годами моложе и в ту пору училась на историческом факультете Московского университета. Свадьбу организовали Наташины родители, милые и остроумные люди из мира журналистов. У них была просторная квартира, и они не захотели отдавать единственную дочь под начало свекрови. Андрей перебрался к ним и приходил на Петровский бульвар уже в качестве гостя.
По окончании дипломатической школы Андрей вместе с семьей выехал за границу — сперва в Африку, затем в Англию, а после непродолжительного перерыва — в Соединенные Штаты Америки. Он присылал Валентине Даниловне письма и подарки, ежегодно, пока позволяло ее здоровье, обеспечивал ей путевку на курорт и распорядился о том, чтобы ей каждый месяц переводили по пятьдесят рублей с его счета в сберкассе.
— Андрюша, зачем ты это сделал? — недовольно спросила Валентина Даниловна в один из его приездов в Москву. — Ты знаешь, что я получаю пенсию, которой вполне достаточно для моих скромных потребностей. Оставь деньги себе и потрать их на подарки Наташе и Танечке.
— Мама, прошу тебя, давай не будем возвращаться к этой теме. Я твой неоплатный должник… Никакие деньги не помогут мне расплатиться с тобой за все, что ты для меня сделала, — возразил Андрей. — Но, коль скоро они у меня есть, я буду заботиться о том, чтобы ты ни в чем не нуждалась. Если сегодня они не очень нужны тебе, прибереги их до поры до времени. Может быть, они все-таки пригодятся.
Письма, подарки, путевки, деньги — это, разумеется, знаки внимания и свидетельство сыновней любви, но Валентине Даниловне было бы куда приятнее, если бы ее Андрюша жил не за тридевять земель, а поближе к ней. Но в этом ее мальчик невластен. Сначала, когда Андрюша работал в наших посольствах, он более или менее регулярно появлялся в Москве, а с тех пор, как попал в персонал Организации Объединенных Наций, лишился такой возможности и теперь приезжает в Союз изредка, только в отпуск.
В предпоследний приезд сын пробыл в Москве всего лишь неделю и почти ежедневно навещал Валентину Даниловну. Однажды он пришел в полдень, когда Толя и Валерия были на работе.
— Скажи мне, Андрюша, ты счастлив? — спросила Валентина Даниловна.
— Знаешь, мама, я как-то не задумывался… И именно поэтому полагаю, что счастлив.
— А с Наташей вы ладите?
— У Натальи отличный характер, она заботливая жена и безупречная мать, — с нежностью в голосе сказал Андрей. — Чем дольше мы с нею живем, тем полнее я убеждаюсь, что сделал наилучший выбор.
Тогда Валентина Даниловна подарила Наташе свои серьги…
Она никогда не увлекалась драгоценностями и не имела ничего, кроме золотой цепочки с медальоном покойной матери, скромненького кольца с тремя малюсенькими бриллиантами, подаренного тетей Варей, и этих серег, доставшихся ей совершенно случайно. Как-то поздним вечером, — это произошло в декабре 1934 года, — когда они укладывались спать, к ним в квартиру неожиданно позвонили. Гриша застегнул рубашку, вышел в прихожую и отворил наружную дверь. На пороге с сумрачными лицами стояли их соседи по лестничной площадке, супруги Троицкие.
— Покорно прошу простить нас за допущенную бестактность, но мы вынуждены побеспокоить вас, Григорий Петрович, — смущенно сказал профессор Троицкий. — Уделите нам четверть часа для конфиденциального разговора.
— Пожалуйста, — ответил Гриша. — Проходите в комнату.
— Григорий Петрович, Валентина Даниловна, наши печальные обстоятельства сложились таким образом, что мы вынуждены срочно покинуть Москву и выехать на Восток, — дрожащим голосом произнес Троицкий, когда они сели за стол. — Наш состав отправляется рано утром, и мы убедительно просим вас купить фамильные серьги Леночки.
Елена Сергеевна Троицкая со вздохом открыла сумку и достала оттуда изящную коробочку из красного сафьяна. Троицкий щелкнул замком и пододвинул ее ближе к Валентине Даниловне. На атласной подушке лежали изумительные серьги — крупные сапфиры в форме яичка в обрамлении десятка сверкающих бриллиантов.
— Мы не в состоянии купить такую дорогую вещь, — сухо ответил Гриша, отодвигая серьги на центр стола.
— Уважаемый Григорий Петрович, я примерно представляю себе их цену, однако не намерен запрашивать с вас много, — сказал Троицкий, нервно подергивая щекой. — Заплатите нам столько, сколько сочтете нужным.
— Я не разбираюсь в женских украшениях, но вижу, что серьги нам не по карману… — Гриша покачал головой. — Вам следует обратиться к более состоятельным покупателям.
— Вся беда в том, что у нас нет времени и мы лишены возможности предлагать серьги малознакомым людям. — Троицкий нахмурился и опустил голову.
— Валентина Даниловна, Григорий Петрович, выручите нас! — с мольбой в голосе воскликнула Елена Сергеевна. — У нас совершенно нет денег! Господи, что же нам делать?
— Сколько вы хотите за серьги? — после длительной паузы спросил Гриша.
— Сколько вам не жалко заплатить, — глухо отозвался профессор Троицкий.
— Это не ответ. Назовите цену.
— Григорий Петрович, умоляю, не мучайте нас! — сквозь слезы промолвила Елена Сергеевна. — Дайте нам хоть тысячу рублей, и мы всю жизнь будем молить бога за то, что в трудный час он послал нам добрых людей!
Гриша посмотрел на Валентину Даниловну, а она молча кивнула головой. Тогда он встал, быстро сходил к Блиновым на Рахмановский переулок и отдал профессору Троицкому тысячу семьсот рублей.
На следующий день, когда тетя Варя вернулась с работы, Валентина Даниловна показала ей серьги.
— Роскошная вещь! — восхищенно заметила знавшая в этом толк Варвара Герасимовна. — Бриллианты не очень большие, зато отличного качества, а сапфиры прямо-таки царские… Поздравляю тебя с обновкой, Валя!
— Во сколько вы их оцените, тетя Варечка?
— За такие серьги сколько ни запроси, все будет мало, — загадочно ответила ей старая женщина.
За сорок с лишним лет, прошедших с памятного декабрьского вечера, Валентина Даниловна надевала серьги считанное число раз, а после войны только дважды — на свадьбы своих сыновей. Когда ее младшая невестка Валерия впервые увидела их, она вытаращила глаза. Впоследствии Валерия многократно одалживала серьги, когда собиралась пойти в театр или на какое-нибудь торжество. Долгое время Валентина Даниловна не отказывала Валерии, но однажды та взяла серьги и забыла вернуть их. Валентина Даниловна терпеливо прождала месяц, а затем в присутствии Толи напомнила невестке о ее более чем странной забывчивости. Валерия тотчас надула губы и с оскорбленным выражением лица чуть ли не швырнула на стол сафьяновую коробочку.
…— Наташа, я не имела возможности сделать тебе подарок к пятнадцатой годовщине вашей свадьбы, — с волнением произнесла Валентина Даниловна, глядя на старшую невестку — миниатюрную брюнетку с добрыми серыми глазами. — Сердечно благодарю тебя за то, что ты дала счастье моему Андрюше, и прошу принять от меня эти серьги. Носи их, моя хорошая, а когда-нибудь, когда посчитаешь нужным, подари Танечке…
Месяца два спустя Валерия снова как ни в чем не бывало попросила одолжить ей серьги, и Валентина Даниловна сказала, что подарила их Наташе. С Валерией случилась истерика, так что Толе пришлось вызывать на дом «скорую помощь». С тех пор Валерию словно подменили. Толя ни разу не заговаривал о серьгах, но Валентина Даниловна почувствовала, что младший сын осудил ее поступок. Однако она сама не сомневалась в правильности своих действий. Где сказано, что следует поощрять человека, чуждого ей по духу и образу мыслей? На каком основании она должна делать подарки Валерии? Потому что та наверняка считала серьги своими и успела привыкнуть к ним? Ну и что из этого? Родственные отношения накладывают на нас определенные обязательства, но, согласитесь, эти обязательства должны быть взаимными, а не односторонними, не так ли? Нет, она поступила разумно. Каждый из нас вправе распорядиться своим достоянием так, как он сочтет нужным и справедливым, с учетом того отношения, которое видел со стороны близких. Близких? Какое доброе слово и как люди порой искажают его смысл. Ведь нам близки не те, кто зачастую стоит рядом, а только наши единомышленники. Именно они и есть близкие!
5
Во вторник Анатолию вручили смотровой ордер на трехкомнатную квартиру. Тотчас же все прочие проблемы отошли на задний план, и Анатолий с Валерией, отпросившись с работы, вооружились рулеткой и отправились на рекогносцировку. Тщательный осмотр продолжался несколько часов, а по возвращении на Петровский бульвар Анатолий попросил у Семы лист миллиметровой бумаги и со свойственной ему обстоятельностью вычертил планировку квартиры с расстановкой мебели, которую они вчерне наметили в ходе изучения долгожданной жилплощади.
Вечером, уложив детей, Валерия вернулась в большую комнату и подошла к мужу.
— Ну, лапочка, чего ты там намудрил? — спросила она, усаживаясь за стол.
Валентина Даниловна поправила подушку, прилегла повыше и прислушалась. Она уже знала, что сын доволен, потому что он то и дело причмокивал губами, а это издавна служило верным признаком полнейшего удовлетворения.
— Еще одно последнее сказанье — и летопись закончена моя! — с подвыванием продекламировал Анатолий, дочеркивая недостающие линии на плане. — Лерочка, это удача! Отличная квартирка, и всего в двенадцати минутах ходьбы от станции метро!
— Дай-ка глянуть.
— По-моему, все скомпоновалось весьма удачно. Смотри… Вот прихожая. Слева небольшая ниша, где превосходно размещается вешалка для пальто и шляп. Справа по коридору детская, площадью тринадцать квадратных метров. Две кровати, стол для приготовления уроков, бюро, двустворчатый платяной шкаф и два стула. Больше в детскую мы, по всей видимости, ничего не втиснем. В конце коридора, как мы с тобою решили, слева наша спальня, а справа гостиная. В спальне вот здесь и здесь — наши кровати с тумбочками, у самой двери вдоль стены — трельяж, ближе к окну — трюмо и козетка, а в углу у окна будет мой, так сказать, оазис для научной работы — стеллажи с книгами, письменный стол и старое вольтеровское кресло…
— Мне очень даже обидно, что ты, лапочка, намереваешься изуродовать спальню своим слоноподобным столом! — вмешалась Валерия. — Толик, я его на дух не переношу. Давай продадим его к лешему! Ты же обещался.
— Лерочка, где же я буду работать? — упавшим голосом вымолвил Анатолий. — Надо же когда-то и мне приняться за докторскую…
— Каждый должен работать на работе, — обрезала Валерия. — А если тебе вдруг приспичит, так сядешь вечерочком на кухне, и бог в помощь!
На сей раз грубоватый скепсис невестки почти не покоробил Валентину Даниловну, ибо серьезные намерения сына не шли дальше пустых разговоров.
— Э-э… Лерочка, я предлагаю отложить обсуждение данного вопроса… Теперь мы, так сказать, направим свои стопы в гостиную. Руководствуясь твоим желанием, я положил в основу ее интерьера гарнитур «Капри», хотя ума не приложу, откуда мы возьмем столько денег?
— Кока, даст бог, не подведет и подкинет нам на «Капри», а мы потом отдадим из того, что выручим за ваше старье.
— Допустим, — после паузы согласился Анатолий. — Как видишь, я наметил установить стенку слева, поставить в нише два кресла и журнальный столик, а справа — ломберный стол с телевизором и диван-кровать.
— Почему это телевизор справа, а не слева? — капризно спросила Валерия. — Мне хочется, чтобы он был слева.
— Видишь ли, Лерочка, тогда мы не сможем пользоваться балконом, — мотивированно возразил Анатолий.
— Ладно, будь по-твоему, лапочка.
— Далее мы возвращаемся в коридор и следуем на кухню, — бодро продолжал Анатолий. — Слева от двери я предусмотрел установку серванта и холодильника, а справа, между мойкой и газовой плитой, которую мы передвинем как можно ближе к углу, будет стоять твой рабочий столик, а над ним — полочка. Обеденный стол и табуретки мы разместим у самого окна. Вот, собственно, и все.
— Мы ничего не позабыли?
— Я, кажется, все учел… Таким образом, остался лишь один нерешенный вопрос: как быть с моим письменным столом и книгами?
— Книжные полки подвесим в коридоре, а стол продадим. Ты просил напомнить насчет списка продажных вещей.
— Да, спасибо. Я тотчас же займусь им.
— Вот и впиши туда этот несчастный стол первым номером.
— Лерочка, ты же знаешь, как я дорожу своим столом!
— Лапочка, не спорь.
— Хорошо, Лерочка, я оставляю за собой право подумать.
— А где ты намереваешься держать свою ненаглядную мамашу? — как бы невзначай поинтересовалась Валерия.
Валентина Даниловна приложила ладонь к уху.
— В гостиной, где же еще, — помолчав, с достоинством ответил Анатолий.
— На бархатном диване «Капри»? И слушать не желаю!
— Лерочка, пойми, в детской нет места, в спальне тоже нет, значит, остается одна гостиная…
— Только через мой труп! — выпалила Валерия.
— Что же, собственно говоря, предлагаешь ты? — растерянно произнес Анатолий.
— А вот что! Зачем нам два стенных шкафа — в спальне и в коридоре! Одного хватит за глаза и за уши. Давай порушим тот, что в коридоре, и поставим там ее койку.
— Глупости!
— Никакие это не глупости, Толик! — Валерия отошла на середину комнаты. — Пока ты записывал длину и ширину кухни, я смерила тот шкаф. Вместе с маленькой нишей там выходит около четырех метров. Что может быть лучше? А чтобы ей было совсем хорошо, мы вытащим с антресоли старую японскую ширму с птицами и отгородим нашу бабулю от коридора.
— Но это же все-таки мамина квартира! — воскликнул Анатолий.
— Лапочка, не пори горячку! У нас нету ни папиных, ни маминых квартир, а есть государственный жилой фонд. Все квартиры общие, и каждый жилец имеет одинаковые права на жилплощадь.
— Тебе не совестно?
— Ага! Значит, я, по-твоему, бессовестная? — Валерия прищурилась и уперла руки в бедра. — Вот как ты заговорил! Ну-ка, повтори, что ты сказал? Повтори! Анатолий потупился и промолчал.
— Ну-ка, скажи еще раз, что мать твоих детей ни к черту не годится! А? — наседала Валерия. — Как серьги кому попало дарить, так я плохая, а как горшки за ней выносить и исподнее стирать, так я гожусь? Нетушки, хватит с меня! Смолоду была дура дурой, а теперь добрые люди кой-чего подсказали!
— Лерочка, прошу тебя, успокойся и, пожалуйста, пойми, что это не по-человечески! — взмолился Анатолий. — Ты же чуткая, добрая, вовсе не злопамятная и…
— И слушать не желаю! — Валерия топнула ногой и выскочила на кухню, с грохотом хлопнув дверью.
— Лерочка, еще раз убедительно прошу тебя… — С этими словами Анатолий вышел вслед за женой.
«Он, как обычно, робко попытается отстоять свое мнение, но его попытка закончится так же, как и все предыдущие! — с душевной болью констатировала Валентина Даниловна. — Да, мой Толя не способен возражать. А на что, вообще говоря, способен мой младший сын? Выходит, я плохо воспитала его. Работала в два поста, мало бывала дома и не смогла уделить ему столько времени, сколько требовалось. Да, кивать не на кого, сама виновата! Бедная тетя Варя в ту пору была уже старенькой и помогала мне только тем, что стряпала и вовремя кормила мальчиков. Но что мне оставалось делать? Бросить техникум? Это было нереально: сыновья росли, их нужно было одеть, обуть и сытно накормить. А может быть, причина все-таки не в этом, а в чем-либо ином? Почему же Андрюша вырос одним человеком, а Толя — совсем другим? Одни родители, одинаковое воспитание, и абсолютно разные сыновья. Отчего так? С чего все началось?»
Ее младший сын с первых лет жизни любил вкусно покушать и рос рыхловатым. Правда, в Челябинске он похудел и вытянулся, но после войны снова округлился и стал похожим на молочного поросенка. В школьные годы одноклассники до слез дразнили его, однако притеснять побаивались, потому что двумя классами старше учился Андрюша, которого уважали за силу и ловкость. Если Андрюша был в полном смысле слова вожаком класса, то флегматичный Толя сторонился ровесников и предпочитал книги традиционным мальчишеским забавам. Он сносно окончил школу, поступил в институт и стал специалистом в области экономики капитального строительства, но работал без увлечения и жил тускло. Валентина Даниловна подозревала, что сын угнетен отсутствием успеха у девушек, но, согласитесь, подозрение — это не доказательство. Будучи скрытным, он ничего не рассказывал матери до тех пор, пока не произошла та история с Валерией.
Анатолию исполнилось двадцать девять лет, когда к ним в научно-исследовательский институт приняли на должность секретаря отдела восемнадцатилетнюю Валерию Безденежных, только что с треском провалившуюся на конкурсных экзаменах в вузе. В свое время сын так и не удосужился поделиться с нею подробностями, однако Валентина Даниловна сама догадалась, что достаточно искушенная Валерия сблизилась с Анатолием и вскоре забеременела. Либо она пригрозила ему скандалом, либо он так сильно влюбился, что потерял голову, но факт остается фактом — они скоропалительно поженились. На протяжении прошедших четырнадцати лет Валентина Даниловна многие сотни раз мысленно воспроизводила встречи и беседы того времени и постоянно мучила себя одним и тем же вопросом: имела ли она право сохранять нейтралитет? Ведь она сразу же раскусила Валерию и не ошиблась в своей первоначальной оценке… Может быть, ей следовало вмешаться и решительно воспротивиться их браку?
Когда родители Валерии пришли знакомиться с Валентиной Даниловной, они произвели на нее удручающее впечатление.
Для того чтобы наглядно представить главу семьи — Семена Борисовича Безденежных, лучше воспроизвести небольшую сценку, с достаточной полнотой раскрывающую его сущность.
Представим себе самую заурядную мастерскую, где ремонтируют, а правильнее сказать — чинят различные электробытовые приборы. Это средних размеров комната, разгороженная барьером, за которым заседает немолодая кикимора в патлатом парике. Перед нею с кротостью пилигримов стоят пять или шесть разнополых клиентов, держащих в руках вышедшие из строя орудия труда и быта. Стены мастерской пестрят лозунгами, призывающими людей к сбережению рабочего времени и проявлению взаимного уважения, а на заднем плане, за спиной у приемщицы, две двери, откуда на ее отнюдь не нежный зов появляются степенные лица в синих сатиновых халатах, критически осматривают сдаваемые в починку вещи и, на зависть медикам, моментально ставят диагноз.
Последним в очереди стоит интеллигентного вида человек в мягкой нейлоновой куртке, чувствующий себя как бы не в своей тарелке. Если прочие клиенты, готовящиеся стать обладателями звучного титула «заказчик», вертят в руках кто электробритву, кто миксер-кофемолку, а один ядреный дядя даже целый пылесос «Вихрь», то мужчина в куртке машинально потряхивает связкой мелких ключей, поддерживая ее за брелок в виде медвежьего зуба. Когда наконец подходит его очередь, приемщица вопросительно смотрит на него, а он не менее вопросительно — на нее.
— Что у вас, гражданин? — нарушает молчание приемщица.
— Автомобиль, — смущенно отвечает он.
— Какой марки?
— «Волга-М-21».
— Ваша фамилия, инициалы, домашний адрес, телефон и номер машины? — по-деловому спрашивает приемщица, сноровисто укладывая копирку между листками квитанционной книжки.
Мужчина в куртке облегченно вздыхает и залпом выдает требуемую информацию.
Приемщица заносит ее в квитанцию и задает следующую серию вопросов:
— Год выпуска машины, ее цвет и пробег?
Получив ответ, она продолжает писать, а затем откладывает в сторону книжку и неожиданно улыбается, поражая клиента тусклым сиянием золотых коронок.
— Пройдите на задний двор и спросите там Семена Борисыча. Он набросает дефектную ведомость, а с ней вы вернетесь ко мне, — говорит приемщица. — Следующий!
Попав во второй двор, человек в куртке обнаруживает там поместительный бокс, из которого доносятся радующие его сердце гулкие удары металла о металл.
— Прошу прощения, где я могу видеть Семена Борисовича? — спрашивает человек в куртке, заглядывая в бокс.
— Я буду Семен Борисыч, — не оборачиваясь, отвечает круглолицый зеленоглазый пузан в дубленке, пристально наблюдавший за тем, как два изможденных труженика выправляют изуродованное крыло ядовито-красного «Москвича», а третий — еще более изможденный — опаивает свинцом уже отрихтованную дверку серенького «Запорожца».
— Семен Борисович, я к вам по рекомендации Германа Карповича.
— Какого такого Германа Карповича? — Круглолицый пузан по-прежнему стоит спиной к просителю.
— Из магазина «Ткани». Он сказал, что вы поможете с кузовными работами, а насчет окраски я договорился на Хорошевке.
— Знаю такого, — нелюбезно отвечает пузан. — Ну и чего?
— В каком смысле? — мнется человек в куртке.
— С чем пришли?
— Машина у меня…
— Ясное дело, что не кобыла! — раздраженно обрывает Семен Борисович. — Вы короче, а то мне недосуг лясы точить. У меня кислород на подходе!
— Я вчера поцеловался с фонарным столбом на Волгоградском проспекте, — стыдливо признается человек в куртке. — Весь передок в лепешку!.. За ценой я не постою.
— Да ну! — с интересом оборачивается пузан, бесцеремонно оглядывая собеседника с головы до ног. — А сами?
— Сам цел и невредим.
— Сами, спрашиваю, откуда будете? — уточняет Семен Борисович таким тоном, каким взрослые разговаривают с недоразвитыми детьми.
— Я — врач-стоматолог.
— Ну и слава богу! — удовлетворенно заявляет Семен Борисович. — Здоровье — оно дороже денег! Что есть деньги? Вода! Каждый день столько народу насмерть погибает! Сила!
— Вы абсолютно правы, Семен Борисович! — подхватывает мужчина в куртке, чувствуя возрастающую симпатию к человеколюбивому владельцу здешних мест. — По сравнению со здоровьем деньги — тлен и суета!
— Один, назовем его иксом, гробится от неумения, а другой, назовем его игорем, — по пьяному делу, от алкоголя, — продолжает Семен Борисович. — Губит некоторых водка, ух как губит!
— Не говорите!
— Я в целом не против водки, — замечает подобревший Семен Борисович. — Я стою за то, чтобы кажный закусывал. Это раз! И чтоб пил без ущерба производству. Это два! Я люблю, чтобы во всем был порядок. Это три! Машину пригнали?
— На буксире, — пояснил человек в куртке, — Поглядите?
— Погляжу, как не поглядеть.
Они выходят на улицу и осматривают автомобиль.
— Левое крылышко правится. Это раз! Правое меняется. Это два! Капотик меняется. Это три! Бампер меняется. Это четыре! Облицовочка радиаторная меняется. Это пять! Ланжерончики правятся. Это шесть! Юбочка меняется. Это семь! — пулеметной скороговоркой перечисляет Семен Борисович, записывая все в малюсенький блокнотик. — Железки ваши?
— У меня ничего нет, — стоматолог беспомощно разводит руками. — Семен Борисович, вы не беспокойтесь, я отблагодарю.
— Значит, наши! — восклицает тот, столбиком складывая цифры в блокнотике. — В каком исполнении желаете? По стандарту или как для родного отца?
— Разумеется, как для родного отца.
— Тогда четыреста семьдесят пять целковых.
— А сколько всего придется заплатить? — на ходу уточняет проситель, когда они возвращаются в бокс.
— Четыреста семьдесят пять, — повторяет Семен Борисович. — Я же ясно сказал.
— А им? — стоматолог выразительно показывает глазами на рабочих.
— Мои люди на лапу не берут! — обиженно заявляет Семен Борисович. — Они не так воспитаны. Заплатите в кассу за снять-поставить, а триста мне из рук в руки.
— Когда будет готово? — осведомляется стоматолог, с энтузиазмом вынимая бумажник.
— А когда вы краситесь? — в свою очередь интересуется Семен Борисович. — Дайте сотнягу-другую на аванс под железки, а остальное потом.
— Мне назначено на седьмое декабря.
— Шестого утром можете забирать машину, — говорит Семен Борисович, протягивая записку к приемщице.
— А они не подведут? — вполголоса спрашивает стоматолог, с сомнением глядя на невзрачных мастеровых. — Загуляют, черти, после зарплаты и…
— Ни боже мой, у меня народ серьезный, — громогласно объясняет Семен Борисович. — Дооформляйте квитанцию и загоняйте машину в бокс!
Вот вам Семен Борисович Безденежных собственной персоной. Его дражайшая половина именовалась Клавдией Ивановной, служила верой и правдой в другой подотрасли бытового обслуживания — химчистке, смотрела в рот своему благоверному и отличалась от него только ростом, весом и обилием волос на голове.
Все приведенные подробности, связанные с не совсем обычной электроремонтной мастерской, Валентина Даниловна случайно узнала после свадьбы, а до нее она выдержала несколько тошнотворных бесед с Семеном Борисовичем. Будущий тесть ее Толи явился к ним в дом с двумя бутылками водки и связкой вяленой рыбы. Судя по всему, он остался доволен визуальным осмотром квартиры на Петровском бульваре. Во всяком случае, отметил прочность их мебели и одобрил живопись, особо выделив «Марию с младенцем», которую поначалу принял за большую икону. В ходе беседы выяснилось, что Семен Борисович считает своим родительским долгом справить свадьбу горячо любимой дочери не как-нибудь на ширмачка, а широко, для чего нижайше просит Валентину Даниловну поступить по совести и оплатить половину предстоящих расходов. Во сколько все это обойдется, Семен Борисович покамест не знает, но мыслит, что никак не меньше, чем по червонцу с носа, потому как среди гостей ожидаются важные лица. К примеру, его, Семена Борисовича, двоюродный братик Фима твердо обещался привести своего директора с фабрики механической игрушки, который пьет исключительно медальную, изготовляемую на экспорт водку, а из закусок уважает копченого угря с лимончиком и, на худой конец, малосольную семужку. Вообще-то пусть Валентина Даниловна даром не сомневается, Семен Борисович намеревается позвать только самых-самых близких общим числом семьдесят два человека. Насчет помещения Валентина Даниловна тоже может не сомневаться, у него есть верный корешок Измаил Ермолаевич, директор столовой в Лефортове, рубаха-парень! Он такой, что запросто может накрыть любой стол вообще безо всяких денег, но, само собой, Семен-то Борисович не какой-нибудь ханурик и в этом, понятно, не нуждается. Он, С. Б. Безденежных, человек со связями и всюду вхож, как медный грош…
Валерия слушала хвастливые речи отца, розовея от смущения, и Валентине Даниловне на минуточку показалось, что она осуждает поведение Семена Борисовича. Странная она девочка, отметила про себя Валентина Даниловна, очень странная. Явно посадского воспитания, но, пожалуй, все-таки потоньше, чем отец с матерью. И глаза у нее недобрые. Но, в конце концов, ей всего лишь восемнадцать лет. Может быть, попав в совершенно иную обстановку, она многое поймет, прочувствует, осознает и коренным образом изменится в лучшую сторону? Будем надеяться.
Толину «широкую» свадьбу она вспоминала как кошмарный сон. Валентина Даниловна пригласила только Катюшу и Шурочку с мужем, а Толя — двух товарищей студенческих лет, и они буквально затерялись среди крикливой орды родственников, свойственников и знакомых семьи Безденежных. Когда добрый десяток луженых глоток во всю мочь горланил «Горько!», а музыканты нестройно играли туш, Валентина Даниловна спасалась тем, что вспоминала свадьбу старшего сына, в глубине души радуясь, что Андрюша и Наташа не видят всего этого безобразия. Насквозь пропотевший Семен Борисович основательно нагрузился, впал в слезливую сентиментальность и навязчиво лез к Валентине Даниловне с мокрыми поцелуями, после которых тянуло под душ. Отведав котлет по-киевски, смешанный хор Безденежных во главе с крестной матерью Валерии — невеста ласково именовала ее Кокой — дурными голосами затянул ранее не известную Валентине Даниловне песню, начинавшуюся, кажется, такими словами: «Раз по морю я плыла, и вдруг случился шторм…» Все без исключения представители клана Безденежных исполняли ее по меньшей мере раз двадцать, благодаря чему Валентина Даниловна уяснила, что во время шторма отважная мореплавательница не помнит, как забеременела, хотя, по ее утверждению, без устали повторявшемуся в лихом припеве, она не была пьяна. А завершилась свадьба истерическим рыданием Клавдии Ивановны Безденежных, якобы необычайно взволнованной предстоящими перипетиями первой брачной ночи своей девочки.
Спустя пять месяцев Валерия родила Сему, а весной следующего года, когда внук начал ходить, Валентина Даниловна как-то спросила у невестки, собирается ли та поступать в вуз, а если да, то почему же она не готовится к экзаменам.
— Уж кому-кому, а мне волноваться незачем, — небрежно бросила Валерия. — Меня с ходу примут.
— Каким образом? — поинтересовалась Валентина Даниловна.
— Очень даже просто, потому что я из рабочих.
— Разве твои родители считаются рабочими?
— А вы как думали? Они — рабочие бытовой индустрии! — торжествующе ответила Валерия.
Кстати сказать, Валентина Даниловна без тени предубеждения относилась к людям из службы быта. Более того, она искренне уважала приветливую приемщицу из ближайшей прачечной и многих других тружеников сферы обслуживания. Но Безденежных? Да какие же они рабочие?
Однако это, по мнению невестки, чрезвычайно выигрышное обстоятельство никак не сказалось на ее судьбе, ибо Валерия получила двойку за сочинение и отбросила мысль о высшем образовании, оформившись в отдел кадров проектного института рядом с домом. Работа там была необременительная, а родители Валерии на первых порах регулярно снабжали ее деньгами. Но такого рода счастье не вечно. Не прошло и трех лет после свадьбы, как кузовное хобби Семена Борисовича наглухо прикрыли, а он сам чудом спасся от суда и, вздрагивая от нервного озноба, вернулся на тощую ниву мелкого ремонта электробытовых приборов, напрочь забросив соблазнительное, но опасное занятие частным предпринимательством. Когда живительный источник денежных поступлений иссяк, Валерия, выражаясь ее же словами, подраскинула мозгами и коршуном налетела на Анатолия, чтобы он любой ценой защитил кандидатскую диссертацию и тем самым хоть как-то поправил их внезапно пошатнувшееся материальное положение.
Анатолий принадлежал к тем людям, о которых справедливо говорят, что лень родилась прежде них, и нуждался в постоянном подстегивании, но Валерия делала это с фантастической бесцеремонностью, сверх всякой меры досаждавшей Валентине Даниловне. Однако за три года она добилась своего, Анатолий защитился. И тогда на повестку дня встал вопрос о получении должности старшего научного сотрудника.
— Толик, лапочка, ты меня очень даже поражаешь! — как-то заявила Валерия. — Пускай ты не чересчур умный, а так, середка на половинку, но неужто не пролезешь в старшие сотрудники? Папа говорит, что это раз плюнуть.
— Валерия, а ты что в этом понимаешь? — вынужденно вмешалась Валентина Даниловна.
— А вот что! — вскипела невестка. — Раз он добился кандидата наук, так пускай хоть в лепешку расшибется, но добудет старшего сотрудника. Думаете, я мало чего соображаю? Намекаете, что я без высшего образования?
— Зачем ты мешаешь одно с другим? — попыталась остановить ее Валентина Даниловна. — Речь идет о…
— На кой мне дипломы, когда я и так очень даже умнее вас? — Валерию форменным образом понесло. — Вон Пушкин, он тоже институтов не кончал! Только лицей! Это как профтехучилище с гуманитарным уклоном!
— Опомнись! — не выдержала Валентина Даниловна. — Как ты смеешь так говорить?! Ты и Пушкин! Что между вами…
— Смею и вашего согласия на то спрашивать не буду! — обрезала ее невестка и выскочила из комнаты.
А Анатолий виновато взглянул на мать, понурил голову и пошел успокаивать жену.
«Что со мной? — подумала тогда Валентина Даниловна. — Отчего я так негодую? Но ведь она замужем за моим сыном, а жена не башмак, с ноги не снимешь. Что же мне делать дальше? Скандалить и встать с нею на одну доску? Где баба, там рынок, а где две — там базар. Итак дома не стало покоя. Нет, лучше молчать и не вмешиваться в их жизнь».
С той поры Валентина Даниловна обособилась, старалась не вникать в их отношения и вскоре заметила, что ее Толя облегченно вздохнул. Что же, сын давно взрослый, ему жить, ему и думать. Уже не раз она убеждалась в том, что Анатолий не только не обладает правом голоса, но и отнюдь не стремится к этому. Валерия окончательно взяла верх, поэтому нет ничего удивительного, что для свекрови не нашлось места в новой квартире, кроме закутка в коридоре. Что же ей теперь делать?
Валентина Даниловна привычно повернула голову и посмотрела на фотографию Андрюши.
6
Два дня спустя Валерия и Анатолий после ужина уселись у телевизора. По свисту падающих бомб и по оглушительным взрывам Валентина Даниловна легко догадалась, что транслируют какой-то фильм про войну. И тут зазвонил телефон. Анатолий снял трубку и отвечал преимущественно односложно, но по мере разговора его тон становился все более уверенным и даже радостным.
— Лерочка, удача! — воскликнул он, положив трубку. — Угадай, кто завтра пожалует к нам в гости.
— Я никого не собираюсь звать, потому что денег у нас кот наплакал, — бесстрастно ответила Валерия, не сводя глаз с экрана телевизора.
— Звонил Станислав Антонович и сообщил, что завтра в девятнадцать ноль-ноль приведет сюда Епископосова.
— Не врешь? — вскрикнула Валерия.
— Разумеется. Придется накрыть стол?
— А ты как думал?
— Э-э… Где же мы возьмем деньги? — озабоченно спросил Анатолий. — У меня в кошельке три рубля.
— Толик, лапочка, двадцатник нам все равно погоды не сделает! — оживилась Валерия. — До получки я перехвачу у Людки. А если у ней нету, так в обед заскочу к Коке.
— На двадцать рублей особенно не разгуляешься, — уныло заметил Анатолий. — Боюсь, что Георгий Аристакесович обидится.
— Если хочешь знать, твой Епископосов будет в диком восторге от моего приема! — пылко заверила Валерия.
— Чем же ты намерена, так сказать, поразить его воображение? — усмехнулся Анатолий.
— А вот чем! Я, лапочка, не буду затевать ужин, как в тот раз, а сделаю легонький фуршетик. Подам тарталетки с сыром на чесноке, грибную икру с тостиками, лимончик с сахарком, армянский трехзвездочный коньяк, черный кофе и торт. Уразумел? Торт, ясное дело, фирменный: «Птичье молоко» или «Полет». Придется мне попросить Коку.
При всей нелюбви к невестке Валентина Даниловна отдавала ей должное как умелой кулинарке.
— Раньше я, признаться, не слишком доверялся Станиславу Антоновичу, — сказал Анатолий, расхаживая по комнате. — Что-то в его поведении постоянно смущало меня. Мне казалось, что он — беспринципный проныра, авантюрист, этакий Остап Бендер от науки, а теперь я признаю свое заблуждение. Мне думается, Лерочка, что я сам проявлял излишнюю и, кстати, совершенно ненужную деликатность, в то время как мне следовало, если так можно выразиться, без страха брать быка за рога. Станислав Антонович открыл мне глаза, развеял априорную боязнь перед руководящей работой и проявил себя настоящим товарищем. Как ты полагаешь?
— Слава богу, Толик, что ты хоть теперь уразумел, что к чему! — с удовлетворением откликнулась Валерия. — Ты слушайся Станислав Антоныча и сдружись с ним. Он хваткий. Такой ничего не упустит.
— Видишь ли, Лерочка, товарищеские отношения, на мой взгляд, во многом зависят от общности человеческих интересов, в особенности интеллектуальных, а Станислав Антонович…
— Что Станислав Антоныч? — перебила его Валерия. — Очень даже нормальный мужчина. И жизнь понимает правильно, раз пробился и вышел в люди.
— Все же, думается мне, едва ли следует возводить в превосходную степень те аспекты, на которые ты чуть ли не ежедневно намекаешь, Лерочка, — мягко возразил Анатолий. — Карьера — это, конечно, немаловажно, спора нет, но в то же самое время нельзя полностью сбрасывать со счетов и проблему, так сказать, духовной общности.
— Толик, лапочка, дружить надо с такими, кто силен в деле, а не в разных там заумных разговорах! — подытожила Валерия. — Завтра, даст бог, все решится, а покамест успокойся, сядь рядышком и не мешай смотреть фильм.
Что она понимает в дружбе и в товариществе? — втихомолку возмутилась Валентина Даниловна. Откуда ей знать о них? У Валерии есть определенный круг знакомых молодых особ, вместе с которыми она занимается куплей-продажей импортных тряпок. Купят с рук ношеную вещь, покрасуются в ней месяц или два и тут же перепродадут, стараясь нажить несколько рублей. Разве это люди, могущие поддержать в трудную минуту жизни?
Валентина Даниловна не могла похвастаться тем, что у нее было много подруг. Чего не было, того не было. Да она к этому никогда и не стремилась. Зато у нее есть Катюша и есть Шурочка!
С Катюшей они подружились еще в 1923 году, только-только начав учиться на Высших торгово-промышленных курсах в Петрограде. Катюша была моложе Валентины Даниловны на полтора года и в ту пору вызывала нездоровую зависть у однокурсниц ослепительной внешностью настоящей русской красавицы. Статная, с изумительной пепельной косой, соболиными бровями и синими-синими глазами. А какой у нее был румянец? Всем на удивление — нежно-розовый, как закат на Днепре! После окончания курсов Катюша поступила на службу в Кооперативно-промысловое слесарно-монтажное товарищество и меньше чем через год вышла замуж за симпатичного военного летчика Ильюшу Блинова. Несколько лет она ездила вслед за своим Ильюшей из конца в конец нашей страны, регулярно переписываясь с Валентиной Даниловной, а осенью 1931 года неожиданно пришла к ней на Петровский бульвар. Они обнялись, обе расплакались от радости, и Катюша рассказала, что Ильюшу направили на учебу в академию, а она сама мечтает о том, чтобы преподавать в одной из московских школ. За годы странствий Катюша сделалась учительницей литературы и буквально влюбилась в новую профессию.
А еще год спустя Катюша и Валентина Даниловна познакомились и подружились с Шурочкой Берсеньевой. В подчинении у Григория Петровича работал некий Игорь Святославович Берсеньев, в прошлом боевой штабс-капитан и георгиевский кавалер. В 1918 году он пришел под знамена рабоче-крестьянской власти, доблестно воевал с Деникиным и Врангелем, но после окончания гражданской войны его не оставили в кадрах Красной Армии и Игорь Святославович стал бухгалтером. Григорий Петрович любил его за прямоту и кристальную честность, ценил за ум и однажды пригласил вместе с женой на свой день рождения, тем самым положив начало еще одной верной дружбе. Его жена Шурочка так пришлась по душе Катюше и Валентине Даниловне, что они стали, как говорят, не разлей вода. Компанией ходили в театры, на лето снимали одну дачу в Валентиновке и по очереди обедали друг у друга, устраивая своеобразные состязания. Так Валентина Даниловна под мудрым руководством тети Вари превратилась в чемпионку по голубцам и салатам, Катюша виртуозно пекла воздушные кексы в чудо-печке, а Шурочка была вне конкуренции по блюдам из птицы и дичи. Да, было время, когда их дети — девочки-близняшки Берсеньевых, Севочка Блинов и оба малыша Валентины Даниловны — устраивали шумные игры, мужья степенно сидели за обеденным столом и обсуждали сложную международную обстановку, а Катюша, Шурочка и Валентина Даниловна с улыбкой наблюдали за ними и наслаждались тем спокойным счастьем, которое оказалось таким скоротечным.
Ильюша Блинов командовал полком тяжелых бомбардировщиков и погиб под Минском в июне 1941 года. Катюша одна вырастила Севочку, но он дожил только до двадцати пяти лет и трагически погиб в 1958 году, не успев даже жениться. У Шурочки тоже были свои беды, и ей посчастливилось только в одном — ее Игорь Святославович состарился вместе с нею, скромно отметил восьмидесятилетний юбилей и угас во сне зимой 1974 года. Жил помаленьку, а помер вдруг.
После войны Катюша, Шурочка и Валентина Даниловна еще теснее сблизились друг с другом, но безжалостные обстоятельства, вызванные болезнями и немощами, в конце концов разлучили их. Первой сдала Валентина Даниловна, а затем подошла очередь Катюши. Зимой Катюша написала ей короткое письмо и сообщила, что по ряду причин вынуждена переехать в дом для престарелых, а потом надолго замолкла. Катюша всегда была пунктуальнейшим человеком, и ее молчание настораживало. Что случилось? Почему она не пишет? Неужели Катюша… Нет, это невероятно! Валентина Даниловна тревожилась, потеряла аппетит, буквально не находила себе места и гнала прочь мысли о самом страшном. Она написала Шурочке, но та ответила, что тоже абсолютно ничего не знает о судьбе их подруги и сходит с ума от беспокойства.
И вот неделю назад Сема принес долгожданное письмо, которое Валентина Даниловна прочла залпом и с тех пор перечитывает ежедневно. Но не подряд, как в первый раз, а порциями по полстранички, потому что слезы застилают глаза и знакомые, написанные Катюшиной рукой буквы расплываются, превращаясь в синеватые спиральки…
«Здравствуй, дорогая Валюша!
Прости меня за то, что я так долго не давала знать о себе. Причиной тому послужили не лень или апатия; ты великолепно знаешь, что, кроме тебя и Шурочки, у меня нет близких. Просто мне хотелось не спешить с выводами и как следует разобраться в том, куда я попала. Теперь, спустя три с половиной месяца с того солнечного январского дня, когда я переступила порог дома инвалидов и престарелых, твоя Катюша, пожалуй, обрела способность осмыслить и оценить свое настоящее положение.
Постараюсь описать все по порядку…»
7
Профессору Епископосову было за пятьдесят, и выглядел он, прямо скажем, с претензией на импозантность. Светло-серый костюм из дакрона с призрачным намеком на небесную синь, кремовая рубашка, бордовый галстук, породистая седина в густой шевелюре и уверенная плавность движений. Сразу видно человека с положением, решила Валерия и озарилась улыбкой, знаменующей гостеприимство.
— Георгий Аристакесович, позвольте представить вам очаровательную хозяйку дома! — стоя в дверях, провозгласил Станислав Антонович, добровольно возложивший на себя обязанности церемониймейстера. — Валерия Семеновна, прошу любить и жаловать!
— Профессор Епископосов! — бархатным голосом сказал вельможный гость, протягивая руку, обильно поросшую темно-бурой шерстью. — Я очень рад!
— Мы с Толиком тоже очень даже счастливы, что вы наконец-то пришли к нам в дом! — не переставая улыбаться, проворковала Валерия. — Дорогие гости, милости просим к нашему скромному столу!
— Мм… Станислав Антонович, я не совсем понимаю… — Епископосов перевел взгляд на брюнета. — Я полагал, что мы зашли по делу…
— Конечно, Георгий Аристакесович, конечно! — тотчас же поддакнул брюнет. — Вы правы, дело всегда должно стоять на первом месте! Анатолий Григорьевич, будь добр, покажи нам свои вещички.
Анатолий с полупоклоном пропустил Епископосова вперед и через кухню повел его в глубь квартиры, а брюнет и хозяйка дома на какое-то мгновение задержались в прихожей. Этого мгновения оказалось достаточно для того, чтобы Валерия мимолетно прижалась к груди брюнета, а тот, прикрыв глаза от блаженства, нежно прикоснулся губами к ее ушку. В тот первый вечер, когда он, человек хладнокровный, ультрапрактичный и невероятно далекий от всяческой благотворительности, вдруг решил приударить за смазливой женой Аристархова, прельстившись ее доступностью, ему показалось, что эта ни к чему не обязывающая интрижка слегка развлечет его, а вышло по-другому. Страстность Валерии ошеломила и покорила его, закружив в таком вихре, какого он не испытывал прежде, и переполнив, если не ответной любовью, то почтительной благодарностью, переходящей в благоговение. Мог ли он относиться к ней иначе, коль скоро искренне считал, что удостоился близости женщины, которая попадается не чаще, чем одна на миллион?
Валерия замыкала шествие, на ходу поправляя прическу. «Стасик сдержал слово и притащил Епископосова, — с волнением думала она, — а теперь все за Толиком! Стасик, ясное дело, подыграет, это как пить дать. Лишь бы мой муженек не оплошал. Только бы не сорвалось!»
Войдя в большую комнату, Епископосов окинул ее беглым проницательным взглядом и остался доволен первым впечатлением. Его внимание сразу же привлек изящный ломберный столик, инкрустированный ценными породами дерева, но он не подал вида. Стоит только проявить повышенную заинтересованность, как продавец заломит такую бешеную цену, что закачаешься. Он, Епископосов, тертый калач и знает все правила игры как свои пять пальцев. Хотя Аристархов не похож на знатока. Это не Игнатий Брониславович, который обчистил его, как повар картошку, при той сделке с книжным шкафом павловской эпохи. Впрочем, шкаф знатный и через год-полтора так возрастет в цене, что тот же Игнатий Брониславович горько пожалеет, что уступил его Георгию Аристакесовичу. Смеется тот, кто смеется последним, а последним наверняка окажется он, профессор Епископосов! Картины и каминные вазочки с бронзой у Аристархова, кажется, коллекционные. Любопытно. И насчет фарфора стоит поговорить, но это уже под занавес. Спокойно, не будем спешить.
— Я слушаю вас, Анатолий Григорьевич, — бесстрастно произнес Епископосов.
— Э-э… Видите ли, Георгий Аристакесович, в ближайшие дни нам предстоит переезд на новую квартиру, — робко начал Анатолий. — Поэтому мы вынуждены расстаться с частью обстановки, которая…
— Анатолий Григорьевич, нельзя ли поконкретнее, — морщась, попросил Епископосов. — Простите, но я, к сожалению, почти не располагаю временем. Завтра утром мой доклад в межведомственной комиссии по совершенствованию управления строительным производством, и мне еще предстоит поработать над материалом.
— Извините, профессор, я этого не знал, — смутился Анатолий. — Мы хотим продать гостиную, часть картин и, может быть, еще что-нибудь, ибо нам, так сказать, требуются деньги.
— Гостиная мне не подойдет, — сухо сказал Епископосов. — Я, знаете, собираю только булевскую мебель, а у вас русский ампир. А вот живопись я, наверное, куплю. Вы сами собирали эту коллекцию?
— Нет, что вы! Это собрание нашей дальней родственницы, ныне покойной тетушки моей матери. А вот и она сама в молодости, — Анатолий показал на поясной портрет Варвары Герасимовны, висевший неподалеку от двери.
— Простите, а кто эта дама с карапузом на руках? — игриво спросил Епископосов, подходя к картине с ценнейшей рамой из резного дерева. — Тоже ваша родственница?
Он расчетливо рядился под простака, по опыту зная, что это идеальная маска для покупателя.
— Георгий Аристакесович, это… э-э… дева Мария, — тихо ответил Анатолий.
— Та самая? — воскликнул Епископосов, привычно вживаясь в образ простодушного ценителя прекрасного. — Я, знаете, представлял ее по-другому, несколько старше и серьезнее. Ну, в общем, как в Лувре. А здесь у вас что за сюжетец?
— Это «Тайная вечеря».
— Что вы говорите? — Епископосов сверкнул глазами. — Как интересно! Что же они так увлеченно обсуждают?
— Видите ли, Георгий Аристакесович, это затрапезная беседа, в процессе которой Христос со своими учениками учредил таинство святой Евхаристии.
— Любопытно… — Епископосов потрогал пальцем старый холст. — Простите, Анатолий Григорьевич, вы верующий?
— Нет, я атеист.
«Тогда он, по-видимому, интеллигентный человек, — решил Епископосов. — Вот уж никогда бы не подумал. Но будем надеяться, что он не разбирается в ценах на старину».
— За сколько вы уступите деву Марию? — спросил он, критически оглядывая полотно.
— Я не знаю… — стушевался Анатолий.
— Георгий Аристакесович, раз вы сами известный коллекционер, вам и определять цену, — угодливо предложил Станислав Антонович. — Анатолий Григорьевич, ты, разумеется, не против?
При всех несомненных достоинствах предложение Станислава Антоновича, по мнению Епископосова, было излишне лобовым и, кроме того, прозрачно указывало на его компетентность, а игра с открытыми картами не входила в намерения Георгия Аристакесовича. Поэтому он снова поморщился.
— Пожалуйста, я согласен, — помолчав, ответил Анатолий.
— Глаза у нее… мм… как будто шалые, — заметил Епископосов, продолжая изучать «Марию с младенцем». — Станислав Антонович, ты не находишь?
— Определенно шалые, Георгий Аристакесович, — мгновенно отреагировал брюнет. — Анатолий Григорьевич, ты, брат, поимей это в виду. Глаза должны повлиять на цену. Понятно?
Анатолий промолчал.
— Мм… Полотно без подписи, холст в двух местах поврежден и изрядно грязен, — вслух рассуждал Епископосов, не сводя глаз с рамы, которая сама по себе стоила никак не меньше трехсот рублей. А может быть, значительно больше. — Краски пожухли и сплошь покрылись волосяными трещинками. Уверен, что реставраторы потребуют массу денег. Я полагаю, Анатолий Григорьевич, что четыреста пятьдесят рублей — это максимум, на который вы можете претендовать.
— Ну, Анатолий Григорьевич, соглашайся, — торопил брюнет. — Цена хорошая.
Валерия затаила дыхание.
— Имей в виду, Георгий Аристакесович тебе дело говорит, — добавил брюнет, с умилением поглядывая на накрытый стол.
— Я не возражаю, — ответил Анатолий, потупив взор.
У Валерии отлегло от сердца.
— А там, в углу, у вас, кажется, Клевер? — спросил повеселевший Епископосов, медленно двигаясь вдоль стены.
— Совершенно верно.
— Как называется картина?
— «Зимний пейзаж».
Сюжет картины не заинтересовал Епископосова. На полотне был изображен клюквенного оттенка закат, голые деревья, земля, покрытая рыхлым, ноздреватым и местами закоптившимся снегом и стая там и сям летавших, сидевших и прыгавших ворон, которых и по сей день можно даром увидеть в московских дворах возле баков с мусором. Но Клевер — это имя. Одна его подпись стоит не меньше тысячи рублей.
— Позвольте, она вся в дырках! — брезгливо произнес он, подойдя вплотную к картине. — Что с ней случилось?
— Видите ли, Георгий Аристакесович, во время войны мы эвакуировались в Челябинск, а нашу комнату временно занял тыловой служака. С картинами обращался, мягко говоря, небережно.
— Любопытно! — усмехнулся Епископосов. — Но почему же картина Клевера пострадала больше других?
— Птицы… Там много птиц. Может быть, он охотился на них? — сымпровизировал Анатолий.
— Логично, — милостиво согласился Епископосов. — С учетом оригинального увлечения того временного жильца я готов заплатить за Клевера триста семьдесят рублей. Больше не могу, потому что реставрация станет в копеечку. Такая сумма вас устроит?
— Да, — быстро подтвердил Анатолий. Валерия просветлела.
— А за сколько вы уступите мне ломберный столик? — осведомился Епископосов.
Анатолий сдвинул брови и сморщил лоб. Он хорошо помнил, что в свое время покойная Варвара Герасимовна несколько раз заводила разговор о том, что ломберный столик она завещает Андрею.
— Назовите цену, — предложил Епископосов.
— Видите ли, Георгий Аристакесович, я не собирался продавать его, — нерешительно произнес Анатолий, переминаясь с ноги на ногу.
— Очень жаль! — Епископосов разочарованно вздохнул. — Я бы… мм… хорошо заплатил за столик.
— Толик, лапочка, ты все позабыл! — вмешалась Валерия, заметившая, что Епископосов сразу приуныл. — Ты же сам давеча говорил про это Станислав Антонычу!
— Да-да, Анатолий Григорьевич, я припоминаю этот разговор! — энергично поддержал брюнет, отвечая Валерии исполненным приязни взглядом. — Извини, брат, но получается как-то несолидно. Так нельзя.
— Я полагаю, что нам не следует уговаривать Анатолия Григорьевича, — осторожно сказал Епископосов. — Если он не хочет…
— Что вы, Георгий Аристакесович! Муж ошибся! — воскликнула Валерия. — Мы очень даже продаем этот столик!
— Тогда другое дело! — вновь оживился Епископосов, думая о том, сколько им предложить. Похожий столик, но значительно беднее отделанный, его шурин не так давно приобрел за тысячу триста рублей. — Удивительно изящная вещь. Однако я вижу множество дефектов: ножка сильно поцарапана и сбоку недостает бронзы. Видите, вот здесь отломана лента, а в этой гирлянде не хватает цветка. Это, конечно, повлияет на цену.
— Сколько вы нам дадите? — спросила Валерия, упростив ему задачу.
— Мм… Рублей шестьсот пятьдесят — семьсот, — закинул удочку Епископосов. — Не мало?
— Нисколько не мало, а очень даже много! — Валерия не смогла скрыть своего восторга, потому что рассчитывала самое большее на двести рублей. — Толик, лапочка, мы должны сбросить цену!
— Нет, Валерия… — Епископосов запнулся.
— Семеновна, — услужливо подсказал брюнет.
— Нет, Валерия Семеновна, я никогда не позволил бы себе купить вещь ниже ее реальной стоимости, — солидно произнес Епископосов. — За две картины я должен вам… мм… восемьсот двадцать рублей и беру столик… для ровного счета за шестьсот восемьдесят. Итого с меня полторы тысячи. Вы не возражаете?
— Мы вполне согласны! — моментально ответила Валерия.
Анатолий хотел было возразить, но передумал. Если бы Андрей действительно собирался взять себе ломберный столик, он бы, надо полагать, давным-давно осуществил свое намерение. А поскольку столик по сию пору застрял на Петровском бульваре… Мысль о том, что старший брат при жизни матери не вынес бы из дому даже грошовую безделушку, не пришла к нему в голову.
— Анатолий Григорьевич, получите задаток, — непререкаемым тоном сказал Епископосов, вынимая из пиджака щегольской бумажник из тончайшей английской кожи. — Надеюсь, пятисот рублей будет достаточно?
— Э-э… Зачем же задаток? — удивленно вымолвил Анатолий. — Я вполне доверяю вам, профессор.
— Я, знаете, так привык. А взамен попрошу расписку. Не забудьте указать, подо что дан задаток.
Пока Анатолий писал расписку, Епископосов с непроницаемым видом поглядывал на его облысевшую макушку и вдумчиво анализировал свои ощущения. Очевидная заминка Аристархова в момент продажи ломберного столика вселила в Епископосова некоторое беспокойство и разбудила подспудно дремавшие подозрения по поводу того, что этот человек значительно хитрее, чем старается казаться. Конкретных фактов, свидетельствующих о коварстве Аристархова, у него не было, но интуиция редко подводила Георгия Аристакесовича. А сейчас в голове маститого профессора отчетливо попискивал тревожный сигнал. Слишком легко Аристархов соглашался на предложенные цены… И — немаловажная деталь! — не предпринял попыток торговаться. Как будто заманивал его, Епископосова, в тщательно замаскированный капкан. Он явно не собирался уступать столик и тем не менее уступил, не проронив ни слова. Что это — утонченное коварство с каким-то хитроумным подвохом или же наглядный пример ограниченности мышления, характерной для порядочных, но при всем том недалеких людей? Чтобы обезопасить себя, Епископосов пустил в ход испытанный трюк с задатком. Полнейшая некомпетентность Аристархова в смысловом назначении задатка указывала на незнание основ гражданского права и если не на сто, то, по меньшей мере, на семьдесят пять процентов развеяла подозрения Георгия Аристакесовича. Как только расписка окажется у него в кармане, ему уже не страшны никакие подвохи, потому что Аристархов сожжет мосты для отступления. Ведь стоит ему почему-либо изменить первоначальное намерение и отказаться от продажи вещей, как он окажется без штанов, ибо по закону покупатель может через суд вытребовать с него двойной задаток. Так кто же Аристархов в конечном итоге — ловкий интриган или олух царя небесного? Скорее всего последнее.
— Я обязан вписать сюда свои паспортные данные? — вполголоса спросил Анатолий.
— Мм… Это не помешает! — Епископосов отсчитал деньги и положил их перед Аристарховым.
— Валерия Семеновна, я рад за вас! — бравурно изрек брюнет, из-за спины Епископосова посылая ей воздушный поцелуй. — Анатолий Григорьевич, прими мои поздравления!
— С вашего разрешения, я заберу вещи завтра или, в крайнем случае, в понедельник, — сообщил Епископосов, пряча расписку в бумажник. — А теперь, Станислав Антонович, простимся с хозяевами и направимся по домам.
— А закусить? — огорченно воскликнула Валерия. — Толик, ты же хозяин, чего же ты не зовешь дорогих гостей к столу?
— Георгий Аристакесович, Станислав Антонович, убедительно прошу вас, так сказать, отведать нашу хлеб-соль, — вздрогнув, поспешно выговорил Анатолий. — Не откажите…
— Они действительно очень хлебосольные, Георгий Аристакесович, не стоит их обижать, — поддержал брюнет, радостно потирая руки. — А потом, не грех и обмыть покупочки!
Епископосов важно насупил мохнатые брови и застыл в позе Юлия Цезаря на берегу Рубикона. В душе он ликовал по поводу чрезвычайно удачной сделки, на которой по самому скромному счету выгадал минимум две тысячи рублей, и одновременно думал о том, как лучше договориться с Аристарховыми относительно покупки каминных вазочек и фарфора. Но, памятуя о тревоге, он счел неосторожным скупать все оптом. Как-никак они коллеги, и по институту могут поползти нездоровые слухи. Хотя момент на редкость подходящий: сейчас Аристарховы зачарованы магией четырехзначных цифр. Брать их штурмом не следует, надежнее действовать исподволь, мягкой лапой. Поэтому настойчивое приглашение закусить неожиданно приобрело практический смысл.
— Пожалуй! — смягчился Епископосов. — Вы меня убедили… Но только на полчаса. Сознательно оговариваю это обстоятельство, чтобы впоследствии не возникло обид. Мм… Где у вас можно помыть руки?
Анатолий и Валерия проводили гостей в ванную, а Валентина Даниловна все еще не могла прийти в себя. Визит ученого покупателя с самого начала произвел на нее тягостное впечатление, а беспрецедентный по наглости торг вызвал учащенное сердцебиение.
Ведь этот Епископосов не рядовой научный работник, а один из руководителей большого института. А факт скупки вещей, принадлежащих подчиненному, хотя сам по себе не содержит ничего противозаконного, с морально-этической точки зрения ниже всякой критики! Неужели в глубине души ему не было совестно? Или ломберный столик XIX века застил ему совесть? Не слишком ли ущербна она, эта совесть, если жажда завладеть приглянувшимися ему предметами перевесила ее? А может быть, у него вообще нет совести?
Валентина Даниловна решительным движением опустила ноги на пол и с удивлением заметила, что впервые за многие месяцы не испытала никакой боли.
— Дорогие гости, милости прошу закусить! — певуче произнесла Валерия. — Не побрезгуйте нашей хлеб-солью. Чем богаты, тем и рады!
— Кстати, Анатолий Григорьевич, мне пришлось по душе ваше хорошо аргументированное предложение о кредитовании по всему строительному циклу, — заявил Епископосов, пробуя тарталетки, в то время как Анатолий откупоривал коньяк и наполнял рюмки. — Мм… Очень пикантно! Валерия Семеновна, там, если не ошибаюсь, молодой чеснок?
— Вы все насквозь чувствуете, Георгий Аристакесович! — расцвела хозяйка дома.
— Валерия Семеновна просто-таки мастерица! — в свою очередь похвалил брюнет. — Готовит так, что пальчики оближешь! Завидую я тебе, Анатолий Григорьевич! Супругу ты, брат, подобрал первый сорт, и начальство тебя хвалит!
— Очень пикантно! — повторил Епископосов.
Анатолий смутился и отвел глаза, а брюнет посмотрел на него соболезнующе. Быть мужем Валерии — это палка о двух концах, точнее не выразишься. «Кто женится по любви, тот имеет хорошие ночи и скверные дни…» Откуда это — из Куприна или из Бунина? Кажется, из Бунина.
— Он, Георгий Аристакесович, парень со светлой головой и к тому же архипорядочный, — уверенно продолжал брюнет, указывая на Анатолия. — Если бы Анатолий Григорьевич раньше не чурался товарищей, так давно бы доказал всему институту, чего он стоит. На этих днях он здорово обосновал идею об уменьшении процентной ставки за пользование кредитом на реконструкцию действующих предприятий и поразил меня…
— Вопрос о проценте за кредит не так прост, как тебе кажется, — перебил Епископосов, примериваясь к грибной икре. — Ты, Станислав Антонович, признанный авторитет в области теории бригадного подряда, но, прости, в проблемах кредитования капитальных вложений ты несилен.
— А я ничего и не говорю! — Брюнет замахал руками.
— Позвольте мне сказать несколько слов? — Епископосов проглотил тостик с грибной икрой и поднял рюмку. — Валерия Семеновна и Анатолий Григорьевич! На правах гостя, впервые оказавшегося за вашим столом, я хочу пожелать вашей семье… мм… успехов и счастья! Надеюсь, что наше приятное знакомство со временем перерастет в настоящую дружбу и мы станем помогать друг другу. Мм… В качестве аванса я сообщу вам приятную новость: дирекция института вчера приняла решение сделать Анатолия Григорьевича заведующим сектором кредитования. Окончательное решение данного вопроса, разумеется, за научно-техническим советом, так как это конкурсная должность, но — хе-хе! — все мы прекрасно понимаем, что в наших условиях конкурс — не более чем простая формальность. Я рад первым поздравить вас с новым назначением, Анатолий Григорьевич! Будьте здоровы!
Пока брюнет бурно выражал свои восторги ошеломленным супругам Аристарховым, довольный собой Епископосов снова налег на грибную икру. Чертовски вкусная штука, в особенности с поджаренным хлебом! Эх, люди, человеки! Как мало им нужно для счастья, думал он, с хрустом прожевывая великолепный сандвич. Все же приятно время от времени делать добро. Причем экспромтом, чтобы не пропустить момент, когда в облагодетельствованном тобой человеке только-только вспыхивает пьянящий огонек радости. Сегодня все это прямо на глазах и в удвоенном количестве. Жена Аристархова явно перещеголяла мужа по части позитивных эмоций. А может быть, он просто сдержаннее?
Мысль о выдвижении Аристархова пришла ему в голову только что, когда он пробовал тарталетки. Правда, месяц или полтора назад Станислав Антонович что-то говорил относительно Аристархова, но Епископосов не придавал его словам никакого значения. До вчерашнего дня он активно тормозил назначение Канцеляристова отнюдь не потому, что тот ему не нравился. Епископосову было в высшей степени безразлично, кто будет возглавлять сектор кредитования капитальных вложений. Но покровитель Канцеляристова, влиятельный профессор Семибратов, почему-то не пожелал прибегнуть к помощи Епископосова, а обратился непосредственно к директору, тем самым допустив некоторую бестактность. Директор передал Епископосову просьбу Семибратова, а Георгий Аристакесович положил ее в долгий ящик, понимая, что опытный противник вскоре установит причину задержки и придет к нему на поклон. Но вчера утром сведущие люди позвонили Георгию Аристакесовичу и довели до его сведения, что Семибратов переходит из Высшей аттестационной комиссии в другое ведомство. Епископосов тотчас же переговорил с директором, и тот согласился с его доводами. Поскольку впредь Семибратов не будет приносить пользу, равно как не сможет и навредить, от назначения Канцеляристова лучше воздержаться. На эту должность следует подобрать толкового человека, и не со стороны, а из числа сотрудников института. Кого именно? Директору некогда вникать во все мелочи, пусть Епископосов сам решает.
Застенчивость Аристархова, наглядно проявившаяся в финале акта купли-продажи, по-своему расположила к нему Георгия Аристакесовича, но он не был сентиментальным, и Аристархов никогда бы не стал заведующим сектором, если бы не навязчивые мысли о каминных вазочках, фарфоре и столовом серебре, тоже приглянувшемся Епископосову. В сложившейся ситуации выдвижение Аристархова приобретало значение своеобразной страховки от непредвиденных случайностей. Каким бы тот ни был хитрецом, он едва ли осмелится поднять нож на своего благодетеля. Кроме того, Валерия Семеновна — а верховодит именно она, это видно невооруженным глазом, — женщина, судя по всему, прагматического склада. Чувствуя себя обязанной и в то же самое время зависимой, она вряд ли дорого запросит за интересующие его вещи.
— Кстати, Валерия Семеновна, я, очевидно, помогу вам выгодно реализовать вашу гостиную, — изысканно любезным тоном сказал Епископосов. — Мой близкий друг и учитель академик Тер-Согомонянц собирает русский ампир и, по-видимому, купит гостиную для своей внучки. В данное время уважаемый Амбарцум Тигранович находится в отъезде, а когда он вернется, я привезу его к вам.
— Не знаю, как вас отблагодарить! — умилилась хозяйка дома. — Вы, Георгий Аристакесович, ну прямо ангел божий!
— Я готов помочь вам, потому что вы мне очень понравились, — с нажимом произнес Епископосов, в упор глядя на протиравшего очки Аристархова. — В ответ на мою симпатию я прошу лишь об одном: чтобы вы пока не разглашали того, что я вам сказал. Во избежание… мм… сплетен никому не следует знать, что я побывал у вас дома. Я рассчитываю на скромность Станислава Антоновича.
— Какой разговор! — Брюнет ударил себя кулаком в грудь. — Я — могила! Анатолий Григорьевич, давай, брат, выпьем за нашего… как бы это правильнее сказать?.. научного вождя Георгия Аристакесовича, за его великого учителя Амбарцума Тиграновича Тер-Согомонянца и за то, чтобы под их чутким руководством наша экономическая наука ширилась и процветала! За то, что нам выпало редкое счастье жить и трудиться рядом с такими мыслителями современности, какими являются академик Тер-Согомонянц и профессор Епископосов! Ура, товарищи!
Брюнет чувствовал себя в ударе и всецело объяснял это магнетизмом страсти, исходившим от Валерии.
— Мм… Спасибо, Станислав Антонович! Спасибо и вам, Анатолий Григорьевич! — довольный Епископосов чокнулся с ними и скромно добавил: — Приятно слышать лестную оценку твоего трудового вклада, но я не умею кривить душой. Всем, чего я достиг, я обязан моему дорогому учителю Амбарцуму Тиграновичу! Мы — народ древний, народ мудрый.
— Георгий Аристакесович, как вы посмотрите на то, чтобы подключить Анатолия Григорьевича к работе в Институте повышения квалификации строителей? — спросил брюнет, принимаясь за торт.
Благодарная Валерия послала ему настолько красноречивый взгляд, что по телу брюнета разлилась приятная истома, и он проглотил торт, не ощутив его вкуса.
— Я подумаю, — важно кивнул Епископосов. — По-видимому, посмотрю благосклонно. Возможно, что с осени мы воспользуемся услугами Анатолия Григорьевича. Спасибо, Валерия Семеновна, накормили вы нас досыта. Все было чудесно. Мм… Я могу как-нибудь на днях заглянуть к вам для короткого разговора о вазочках, фарфоре и столовом серебре? Я понял, что вы их тоже продаете.
— Георгий Аристакесович, берите все, что вам приглянулось! — восторженно воскликнула окрыленная удачей хозяйка. — Сделайте удовольствие!
Анатолий вскинул голову и с недоумением уставился на жену.
— Ловлю вас на слове! — Епископосов озарился улыбкой и тотчас заторопился: — Однако мне пора. Сожалею, но работа не ждет.
Он чуть-чуть качнулся вперед, как это обычно делают немолодые, нажившие брюшко люди, когда собираются подняться на ноги, и, придав телу инерцию, уже оторвался от стула, но что-то побудило его внезапно изменить намерение. При этом мохнатые брови Епископосова грозно сомкнулись над переносицей, а на его лице проступило удивление, приправленное изрядной долей досады.
Сперва Валерия, а вслед за нею, с разницей в какую-то секунду, брюнет и Анатолий повернули головы к шкафу, чтобы установить причину, вызвавшую неудовольствие профессора, и увидели, что к столу, не сводя лихорадочно блестевших глаз с Епископосова, медленно приближалась Валентина Даниловна. На ней была белая, похожая на балахон ночная рубашка, отчего Епископосов в первый момент принял ее за привидение.
— Смотрите, кто сюда пожаловал! — весело воскликнул брюнет. — Бабуся вышла на разминку. Физкульт-привет!
Он сказал это не столько для того, чтобы снять нараставшую снежным комом напряженность, сколько из желания угодить Валерии, так как с ее слов четко уяснил себе, что она люто ненавидит глухую свекровь.
Между тем Валентина Даниловна, еле слышно шелестя по полу босыми ступнями и заметно припадая на правую ногу, подходила все ближе и ближе.
— Не обращайте внимания, Георгий Аристакесович, — пренебрежительно добавил брюнет. — Она совершенно безобидная и глухая как пень.
Епископосов сощурился и стиснул зубы, предчувствуя, что появление черт знает откуда взявшейся старухи с печатью смерти на изможденном, тронутом безумием лице не сулит ему ничего доброго. Неужели именно в этом кроется подвох, тщательно разработанный Аристарховым? Георгий Аристакесович покосился на хозяина дома, но не пришел к определенному выводу, подтверждающему или опровергающему его догадку, ибо как поза Аристархова — тот уронил голову на грудь и бессильно опустил плечи, — так и выражение лица указывали лишь на неимоверную растерянность, граничащую с паникой. Что это — искусное притворство, основанное на системе Станиславского, или же подлинная реакция, далекая от всяческого актерства? Если первое, то Аристархов переигрывает, а если…
Валентина Даниловна оперлась левой рукой о столешницу на равном расстоянии между брюнетом и Анатолием, приложила правую к птицей трепыхавшемуся в груди сердцу и, по-прежнему буравя глазами сидевшего напротив Епископосова, срывающимся от гнева голосом спросила:
— Как же вы дошли до жизни такой? Ну, отвечайте!
— Позвольте, я ничего не понимаю! — раздраженно бросил Епископосов, отодвигаясь вместе со стулом. — На каком основании эта… мм… старая дама…
Брюнет поймал взгляд Епископосова и устремился на помощь.
— Анатолий Григорьевич! — вскричал он. — Ты бы призвал бабусю к порядку!
Анатолий застыл и, подобно впервые пойманному с поличным, начинающему карманнику, готов был провалиться сквозь землю от жгучего стыда и отчаяния. Как он мог забыть, что все проданные им вещи принадлежат матери? Его голова склонилась еще ниже, а очки сползли с носа, в падении отскочили от колена и отлетели куда-то под стол.
— Как же вы дошли до жизни такой? — повысив голос, повторила Валентина Даниловна. — Я вас спрашиваю, профессор Епископосов? Торгуете должностями в обмен на антикварные вещи? Вам подсунули взятку, а вы…
— Мамочка! — не поднимая головы, со стоном выкрикнул Анатолий.
В его крике было столько невысказанной мольбы, что он разом всколыхнул временно впавшую в ступор Валерию.
— Толик, да она подлая обманщица! — в бешенстве завопила Валерия, судорожно подергивая губами. — Прикидывалась глухой, а на самом деле… И клюку, глянь-ка, клюку отбросила! А ты, змея подколодная! Сейчас я тебе покажу…
Епископосов широко раскрыл глаза. Только теперь до него дошло, в какой скверный переплет он угодил благодаря коварству Аристархова. Ах Аристархов, какой же он подлец! Интуиция недаром подсказывала, что Аристархов способен всадить нож в спину. И всадил-таки, негодяй! Прятавшаяся за шкафом старуха оказалась матерью Аристархова, а тот якобы без ее ведома продал вещи, не будучи их владельцем. Ни один суд не признает состоявшуюся сделку законной.
Инстинкт самосохранения моментально подсказал Георгию Аристакесовичу единственно правильное решение: любыми средствами локализовать конфликт в зародыше. Поэтому он повелительно посмотрел на Валерию и, вложив во взгляд всю свою недюжинную волю, прежде всего заткнул ей глотку, а уж затем ловко пошел на попятную.
— Простите, мадам, вы меня превратно поняли. Я ни при чем. Ваши родственники злонамеренно ввели меня в заблуждение. Я не предполагал, что вы владелица этих вещей, и лишь поэтому… мм… позволил себе…
— Назовите все это своим именем, если у вас сохранилась хоть капля совести! — непреклонно сказала Валентина Даниловна. — Я — большевичка, у меня есть право спрашивать!
Анатолий закрыл лицо руками.
Кровь отлила от головы Епископосова, отчего его смуглая кожа посерела и стала походить на пергамент.
— Предлагаю по обоюдному согласию объявить сделку недействительной, — выжидательно сказал он.
Тем временем брюнет с брезгливым любопытством разглядывал седые волоски на подбородке старухи. Хладнокровие не изменило ему, и он почел за лучшее не вмешиваться, предоставив Епископосову самому выпутываться из пикового положения.
— С какого года вы в партии, Епископосов? — Душевные силы Валентины Даниловны были напряжены до предела, и ее голос зазвенел, как в молодые годы. — Ну, отвечайте!
Мозг Анатолия окутывала плотная пелена, сотканная из ужаса, вызванного скандалом, и сознания своей ничтожности, но в этой пелене оставалась щелочка, сквозь которую он против воли обнаружил, что, невзирая на немочь, его старая мать намного сильнее Епископосова, Станислава Антоновича и Валерий, вместе взятых.
— Я жду! — Валентина Даниловна пошатнулась и правой рукой ухватилась за край стола.
Епископосова прошиб пот.
— Вы превратно меня поняли, — заюлил он, без колебаний плюнув на собственное достоинство. — Ваши упреки безосновательны, мадам, клянусь вам памятью матери! Клянусь жизнью дочери! Назначение Анатолия Григорьевича никак не связано с той сделкой, которую мы полюбовно аннулировали. Вот увидите, я докажу!
Тщательно избегая встретиться глазами с Епископосовым, брюнет переключил внимание со старухи на Валерию и с испугом убедился в том, что ей чертовски плохо. Лицо и шея Валерии приобрели свекловичный оттенок, глаза вылезли из орбит, а открытый по-рыбьи рот хватал воздух в безуспешной потуге протолкнуть его в легкие. Брюнет мигом схватил бутылку «Боржоми», наполнил фужер и, не медля ни секунды, выплеснул в лицо Валерии. Несколько капель попали ей в рот, Валерия глотнула, поперхнулась и зашлась в кашле.
Анатолий продолжал прикрывать лицо руками, а Валентина Даниловна и Епископосов не заметили того, что происходило с Валерией.
— Почему вы не отвечаете на мои вопросы? — сдавленно спросила Валентина Даниловна. — Почему?
— Клянусь вам, я не имел в виду то, что вы подразумеваете! — в полный голос закричал Епископосов. — Никогда!
— Эх вы, стыдитесь…
Валентине Даниловне не удалось закончить фразу, потому что все внезапно поплыло у нее перед глазами, и она с костяным стуком рухнула навзничь.
Ночью сознание изредка возвращалось к ней, и тогда, будто в тумане, она видела незнакомые, почти неразличимые лица людей в белых халатах, чувствовала запахи лекарств и слышала обрывки разговоров Анатолия с врачами «Скорой помощи», которую вызывали к ней то ли два, то ли три раза. Затем она погрузилась в глубокий сон, продолжавшийся чуть меньше суток, и проснулась совершенно разбитой. Как видно, слишком много сил ушло на то, чтобы спасти сына от преступления. Но чего бы это ей ни стоило, она добилась своего: ее Толя не стал взяткодателем. Пока не стал. А что произойдет с ним в дальнейшем? На какие сделки с совестью пойдет ее младший сын, подталкиваемый неуемным аппетитом жены? Оба ее мальчика унаследовали от отца с матерью скромность и способность воспринимать сущее без зависти к тем, кто лучше устроен в жизни, но если Андрюша живет своим умом, то Толя — флюгер и полностью зависит от воли, капризов и устремлений Валерии. Куда она дунет, туда он и повернется. А так недолго и до беды.
Лет десять тому назад Толя удачно помог дочери их соседей подготовиться к поступлению в вуз, после чего Валерия принялась понуждать его к занятию репетиторством. «Будешь брать с каждого ученика по пятерке за час, — убеждала она, — так все берут. Если заниматься одновременно с тремя подшефными хотя бы пару раз на неделе, так в месяц набежит больше сотни. А желающих нанять репетитора очень даже много, мама и Кока мигом организуют тебе сколько хочешь клиентов». Валентина Даниловна живо представила себе, как к ним в квартиру входит фининспектор из райфо в сопровождении участкового милиционера и дворника, как составляет протокол, как возникает скандал, а может быть, даже уголовное дело, и отстояла сына ценою тех пятидесяти рублей, что присылал Андрюша. Валерия с презрительной миной взяла отступное и за все время ни разу не поблагодарила Валентину Даниловну, принимая эти деньги как должное.
Вчера ей снова удалось отстоять сына, однако тревога за его судьбу не уменьшилась, а возросла. Пусть Толю подтолкнули к даче взятки, но толчок как таковой не оправдывает, а лишь в какой-то мере объясняет его вину. Во что же превратится ее младший сын, когда некому будет остановить его? Бедный Толя…
О том, что Анатолий и Валерия продавали не свои, а ее вещи, Валентина Даниловна вспомнила в последнюю очередь, и их самоуправство не вызвало у нее ни горькой обиды, ни особого удивления. Она воспринимала вещи покойной тети Вари как неотъемлемую принадлежность квартиры на Петровском бульваре, а не как чью-то собственность, обладающую той или иной рыночной стоимостью. Раньше, с разрешения тети Вари, они с Гришей много лет пользовались ими так же, как своими, а когда вещи по наследству перешли к Валентине Даниловне, ее отношение к ним не изменилось. А удивляться ей тем более не пристало. Повторяемость людских судеб вполне очевидна, и то, что сегодня происходит с каждым из нас, прежде непременно происходило с кем-то другим. И повороты ее судьбы тоже не новость. Нечто подобное замечательно описал Чехов в грустной повести «В овраге», где жена младшего сына Аксинья беззастенчиво завладела имуществом старика Цыбукина и выгнала его из дому. Валентину Даниловну пока еще не выгнали, но все идет к тому. Сперва ее спровадят из комнаты в коридор, а дальше куда?
8
Всю следующую неделю Валентина Даниловна пролежала пластом. Ее непрестанно мучила то сосущая, то пронзительная, вышибающая слезы боль в правой ноге, а голова кружилась даже от самого незначительного напряжения. Ежедневно медсестра из районной поликлиники под вечер делала ей укол пантопона с димедролом, благодаря чему ночи проходили незаметно, а в воскресенье она не явилась, и Валентина Даниловна до рассвета маялась без сна. За окном завывал ветер и хлестал проливной дождь, на душе было пасмурно и тревожно, а сознание бередил один и тот же неразрешимый вопрос: что будет дальше?
Ей удалось забыться только под утро, да и то ненадолго, так как в начале девятого за шкафом послышались громкие голоса Анатолия и Валерии.
— …Глупости! — неприязненно сказал Анатолий. — Вынужден признать, что у твоих милых родственничков изрядно разбушевалась фантазия и они не в состоянии обуздать ее. Все это не что иное, как чудовищная, поистине невообразимая галиматья.
— Толик, лапочка, ну что ты понимаешь в старухах? — воскликнула Валерия. — Мама и Кока всю жизнь работают с населением и…
— Надо полагать, не с населением, а с людьми? — поправил ее Анатолий.
— Мне надоели твои вечные придирки! — огрызнулась Валерия. — Я знаю, что ты презираешь всех моих родичей!
— Не говори глупостей, Лерочка… — Анатолий смягчил тон. — Ничего плохого о них я не сказал. Будь добра, передай мне сыр и масло.
— Кока давеча позвонила маме и выложила всю подноготную той дворничихи. После похорон у ней в матрасовке нашли восемь тысяч триста пятьдесят семь рублей!
«Что она добивается от Толи? — с возрастающим беспокойством подумала Валентина Даниловна, вслушиваясь в речь невестки, в зависимости от смены настроений звучавшую то по-деревенски певуче, то отрывисто, точно щелчки кнута. — Неужели семейство Валерии рассчитывает найти у меня какие-то деньги? Невероятно!»
— Ну и что из этого вытекает? — не скрывая скепсиса, спросил жующий Анатолий.
— Как что? — удивилась Валерия. — На взгляд была полунищая старуха, всему дому полы и окна мыла за половник супу и сколько дадут денег, а видишь, какой капиталище скопила. Это еще чего! В папиной мастерской один заказчик третьего дня говорил, что на их лестнице тоже пенсионерка-бобылка померла, маникюрша бывшая, так у ней в уборной золотая браслетка и бриллиантовые сережки за унитазом лежали, в баночке из-под карамели, а под подушкой — трехпроцентные облигации на одиннадцать тысяч восемьсот восемьдесят рублей!
— Лерочка, я дважды выслушал тебя, но никак не пойму, какая связь между этими умершими женщинами и маминой тетушкой Варварой Герасимовной?
«При чем тут скончавшаяся двадцать лет тому назад тетя Варя?» — насторожилась Валентина Даниловна.
— Самая что ни на есть прямая! — возбужденно ответила Валерия. — Папа готов идти на спор, что у ней запрятан клад!
— Глупости, — повторил Анатолий. — Будь добра, налей мне еще полчашечки кофе.
— Никакие это не глупости, — возразила Валерия. — Ты же сам когда-то рассказывал, что со старухой внезапно случился удар, у ней разом отнялся язык и через час она померла, а перед смертью все силилась что-то сказать, но не смогла, только помычала и с досады заплакала. Ведь так было?
— Ну, допустим, так, — нехотя согласился Анатолий.
— Папа божится, что она порывалась сказать вам, где лежит золото. Старухи, они знаешь какие попадаются? О-го-го! Иная пустой чай с ржаным сухарем вприглядку гоняет, а добра у ней — куры не клюют!
— Боюсь, Лерочка, что твой родитель на сей раз попал пальцем в небо, — усмехнулся Анатолий. — Варвара Герасимовна во время войны отнесла все свои ценности в Государственный банк и по примеру Ферапонта Головатого пожертвовала их на вооружение Красной Армии. В ту пору многие поступали именно так.
— Ни в жизнь не поверю, чтобы все отнесла! — упрямо твердила Валерия. — Не бывает такого, чтобы человек в здравом уме, без принуждения, сам себя начисто разорил! Кое-что, может, и отдала, а лучшее наверняка припрятала. Я что же, людей не знаю, что ли?.. Дать тебе докторской колбаски? Она хорошая, я в Елисеевском брала.
— Отрежь кусочек. Ты не учитываешь, Лерочка, что тогда… э-э… шла народная война и немцы стояли на подступах к Москве, — попытался объяснить Анатолий. — А тетушка была настоящей русской патриоткой.
— Все мы патриоты, а свое добро пасем и лелеем не хуже родных детей! — уперлась Валерия. — Чего же она тогда силилась сказать перед смертью?
— По-видимому, Варвара Герасимовна догадывалась о том, что умирает, и, быть может, хотела проститься с нами, — предположил Анатолий.
— Как бы не так! — Валерия расхохоталась. — Проститься можно и без слов, одними глазами. Нет, лапочка, в ней, по всему видать, напоследок совесть заговорила, что клад пропадет или кому чужому достанется.
— Я в это не верю.
— А вот я верю!
— Ты можешь говорить не так громко?
— А ты мне рот не затыкай! — взъярилась Валерия. — Испугался, что ведьма услышит? Пускай слышит! Плевала я на нее!
— Лера!
— Что Лера? Эх ты, маменькин сыночек! Угораздило же меня выйти за слюнтяя!
— Потрудись выбирать выражения! — требовательно произнес Анатолий.
— Чего?! — Валерия закусила удила. — Ты у меня договоришься! Еще одно слово, и я лягу спать со Светочкой!
— Лера, не будем ссориться, — помолчав, сказал Анатолий. — Мы оба погорячились. Э-э… Так что же задумал твой премудрый родитель?
— А вот что! Он загодя отпросился у завмастерской и в четверг, прямо с обеда, на пару с Кокиным дядей Митей вскроет полы сперва у нас, потом на кухне и в кладовке, а уж под конец тут, в большой комнате.
— Как это «вскроет»?
— Очень даже просто! Отдерет плинтуса, ломиком приподымет доски под паркетом и пошурует в междуэтажном перекрытии. Клад наверняка там. Дядя Митя сильный, как бугай, и папа мыслит, что за пятницу и выходные они управятся. А если, не дай бог, под полом не найдут, так на новой неделе расковыряют стены.
— Вы в своем уме? Кто же позволит разрушать…
— Насчет этого ты не волнуйся, — заверила Валерия. — Снабженческая контора когда въедет, так им на это начихать. Они все равно ремонт на свой лад затеют, как в нижних этажах.
— А как же мама? — растерянно спросил Анатолий. — Разве ты забыла, что ей нужен полный покой?
— Заладил как попка: мама, мама! Что мама? Нам жить и детей на ноги ставить, вот о чем тебе думать надо! А ты: мама, мама! Не дай бог, Епископосов обманет и твое назначение завсектором сорвется, что тогда будем делать? Мне стыдно ходить в задрипанном пальто за пятьдесят шесть рублей! Об этом ты хоть раз подумал? И Семочке на зиму надевать нечего.
— Думаю, что не сорвется. В отличие от Станислава Антоновича, который на заседании конкурсной комиссии вел себя так, словно видит меня впервые, Георгий Аристакесович, выступая в поддержку моей кандидатуры, блестяще охарактеризовал отчет по теме «Кредитование по всему строительному циклу», чем и предопределил положительное решение, — с гордостью сообщил Анатолий. — Не будем, разумеется, забегать вперед и делить шкуру неубитого медведя, но серьезных оснований тревожиться за исход голосования на научно-техническом совете как будто нет. Я, право, не ожидал, что после всего — ты понимаешь, о чем я? — Епископосов проявит столько благородства и…
— Благородства? — Валерия чуть не зашлась от хохота. — Ну ты даешь, лапочка! Мазурик он, твой Епископосов. Не могу… Сукин он сын.
— Лерочка!
— Прохиндей он, вот кто. Он бы нас обштопал, если бы ведьма не высунулась. И я-то была дура дурой! Мыслила, что вашей рухляди копейка цена в базарный день. Не могу… — От смеха на глазах у Валерии выступили слезы. — А ты: он, мол, проявил столько благородства! Цирк! Слава богу, что твой Епископосов меня надоумил… В комиссионке на Фрунзенской один ломберный столик поставили за тысячу шестьсот! Теперь будет чем расплатиться с Кокой за «Капри».
— Ты бы извинилась перед мамой и поблагодарила ее за…
— Я? — Смех застрял в горле у Валерии. — Чтобы я унижалась перед какой-то несчастной симулянткой? А больше ты ничего не хочешь?
— Лера!
— Да никогда в жизни!
— Пойми, Лерочка, в доме больной человек, а вы собрались перевернуть все вверх дном, — попробовал увещевать ее Анатолий. — Может быть, стоит воздержаться от поисков несуществующего клада, коль скоро реализация маминых вещей обещает нам покрыть все расходы на покупку новой мебели и на переезд. Как только мама увидит Семена Борисовича и Дмитрия Вонифатьевича, вооруженных ломами, у нее снова произойдет спазм мозговых сосудов. Неужели ты всерьез вознамерилась вогнать маму в гроб?
— Очень нужно! — выпалила Валерия. — Она уже одной ногой в гробу, осталась самая малость! Если хочешь знать, твоя ненаглядная мамаша еще до осени финиширует, вот увидишь!
— Лера! — Анатолий повысил голос. — Как тебе не совестно! Это переходит всякие границы!
— Ладно, хватит меня воспитывать, лучше бы сыном занялся! — грубо отбрила Валерия. — Ребенок опять двойку по русскому заимел, а ты все не выберешь время, чтобы его поднатаскать в письме. Боже мой, уже без четверти девять! Я наверняка опоздаю, и наша грымза Беркутова снова развопится! Толик, это такая зараза…
Валерия и Анатолий быстро встали из-за стола и вышли на кухню. Вскоре послышался гулкий стук входной двери, и Валентина Даниловна осталась одна в квартире. А за окном по-прежнему хозяйничала непогода.
«Значит, по расчетам Валерии, я финиширую еще до осени. Финиширую. Слово-то какое выбрала: финиширую…» — про себя повторяла Валентина Даниловна, мелко вздрагивая и поминутно вытирая слезы уголком пододеяльника.
Горькие думы неотступно преследовали ее. Смерть. Какой она будет? Страшной и мучительной, как у соседки Берты Соломоновны из квартиры напротив, или легкой, как у Шурочкиного мужа, Игоря Святославовича? Суждено ли ей испытать жгучую смертную тоску или все кончится просто и незаметно? В глазах вдруг померкнет свет. Как это будет? Успеет ли она осознать приближение смерти? А потом ее обмоют, оденут в чистое и положат в гроб. Кто будет обмывать? Неужели Валерия? Нет, только не это! Валентина Даниловна поежилась от озноба, представив себе, как наманикюренные пальцы невестки брезгливо прикасаются к ее холодному старческому телу…
Ближе к середине дня ветер разогнал тучи, выглянуло солнышко, и на душе у Валентины Даниловны чуточку полегчало.
«Ну умру, что же в этом необычного? Все умирают, и я умру. Природу ведь не перехитришь. Маршак прав: «Все умирает на земле и в море, Но человек суровей осужден: Он должен знать о смертном приговоре, подписанном, когда он был рожден». Умру… Жаль только, что похоронят меня не там, где покоится мой Гриша. Бедный Гриша, ему так и не исполнилось сорока семи, а мне уже семьдесят девятый. Может быть, действительно хватит?»
Уходить из жизни просто только на словах, а на деле все обстоит по-другому. Как примириться с мыслью о смерти? Чем утешиться старому человеку в условиях вынужденного одиночества, а точнее — отчуждения от близких, которые либо перестали быть, либо никогда не были близкими? Бабушка Валентины Даниловны верила в бога и ждала смерти как избавления от земных страданий и приобщения к вечному блаженству в загробной жизни, а ее родителям не понадобилось готовиться к концу: они расстались с миром скоропостижно, в тифозной горячке. А что же делать ей самой?
«Мы развеяли миф о божественном начале и о бессмертии души, выпестовали несколько поколений убежденных атеистов, все, казалось бы, предусмотрели, а вот о стариках позабыли, — напряженно размышляла Валентина Даниловна. — Кто должен скрашивать последние дни уходящих? Какими словами этот кто-то утешит нас в трудный час прощания с миром? Кто? Уж не Федор ли Степанович? Он, безусловно, очень хороший человек, но такое ему не по плечу. Тогда кто же? Дети? Едва ли они способны на это, потому что одни из них, как, например, Андрюша, физически не могут, другие не умеют, а третьи не хотят…»
Валентина Даниловна отнюдь не склонна считать неблагодарность всеобщим свойством молодого поколения. Скорее она думала о запоздалой благодарности, когда уже некого благодарить. Согласитесь, так ведь часто бывает? Исстари повелось, что каждое последующее поколение выплачивает долги предшествующему в виде безвозмездного чувства к своим детям и внукам, видя в них олицетворенное будущее. А это значит, что духовный баланс сводится в рамках не двух, а трех-четырех смежных поколений. Стоит ли после такого вывода предъявлять претензии к детям?
«Так что же все-таки остается делать нам, старым людям? Чьим душевным теплом согреваться, когда сгустились сумерки нашей жизни? А если… Это, пожалуй, дельная мысль! — Валентина Даниловна мгновенно воспряла духом и посмотрела на фотографию старшего сына. — Как ты считаешь, Андрюшенька? Раз уж мы с Катюшей и Шурочкой поддерживали друг друга на протяжении всей жизни, то теперь и подавно должны поддержать. Катюше плохо в интернате и в одиночку ни за что не справиться с окружающими сложностями, а мне ничуть не лучше дома, где меня ждет угол в коридоре и беспросветно-тоскливое ожидание конца… А что у Шурочки? Она живет в семье своей Наденьки и, несмотря на недомогания, целыми днями не знает покоя, занимаясь стряпней и стиркой. А Наденька прекрасно понимает, что старенькая мама трудится на износ, но не пытается остановить ее, а напротив — ангельским голоском просит сделать еще что-то. Наденька — ласковая девочка, она часто обнимает, целует и благодарит Шурочку, но это, в сущности, мало что меняет. Цирковых лошадей тоже потчуют сахаром и поощрительно похлопывают по холке… Словом, мне пришла в голову очень разумная идея! Как же я не додумалась до этого раньше?»
Мужественно превозмогая боль, Валентина Даниловна присела на кровати и взяла с тумбочки листок писчей бумаги. Привычно пристроив листок к фанерной дощечке, положенной на колени, она достала авторучку и принялась быстро писать:
«Милая моя Шурочка!
Чутье подсказало мне, что мы обе одновременно получили Катюшины письма и плакали над ними, с обидой сознавая свое бессилье и полную невозможность помочь нашей бедной подружке. Но так ли это? Неужели наши старческие болячки лишили нас не только физических сил и энергии, но и разума? Нет, это не соответствует действительности!
Шурочка, у меня родилась чудная идея! А что, если мы с тобой тоже переедем в интернат и станем жить вместе с Катюшей? Я убеждена в том, что администрация интерната, принимая во внимание нашу многолетнюю дружбу, охотно пойдет нам навстречу и предоставит отдельную комнату на троих. Живя вместе, мы всегда поддержим одна другую, поможем справиться с недугами и грустными мыслями (а они неизбежны в нашем возрасте) и скрасим жизнь Катюше, которая угаснет, если ей тотчас же не помочь. Как ты на это посмотришь? Если тебя смущают возражения дочерей, то советую тебе не переоценивать их сердечности. Они смогут проявить свои чувства, регулярно навещая тебя в интернате. Признаюсь тебе, Шурочка, что я пришла к этому решению без длительной внутренней борьбы. В последнее время мой Толя проявил себя далеко не лучшим образом, а о невестке мне вообще неприятно вспоминать. С такой водиться что в крапиву садиться!
Я устала от морального одиночества и мечтаю лишь о том, чтобы изо дня в день жить рука об руку с тобой и с Катюшей. Когда мой Андрюша вернется в Москву, он сумеет позаботиться о нас и найдет способ приятно разнообразить нашу жизнь. Много ли нам нужно для того, чтобы не чувствовать себя лишними? Совсем мало! Только искренняя забота и то дружеское тепло, которым мы щедро делились почти полвека и которого, я уверена, хватит на остаток дней, отмеренных судьбой. Именно поэтому нам надлежит съехаться вместе!
Если моя идея увлечет тебя, то можешь не тревожиться относительно устройства в Катюшин интернат, ибо все без исключения хлопоты я возьму на себя. Наш секретарь партийной организации, Федор Степанович, очень энергичный и душевный человек. Я попрошу его походатайствовать за нас, и он сделает все точно так же, как сделал бы для самого себя.
Зная тебя, я нисколько не сомневаюсь в положительном ответе, но убедительно прошу не затягивать решение, чтобы как можно скорее сообщить радостную весть Катюше.
Когда Валентина Даниловна надписывала конверт, у нее вдруг задрожали руки. Можно ли вот так, разом, порвать все нити, связывающие ее с домом? Может быть, она погорячилась, утратила контроль над собой и метнулась не в ту сторону? В поисках ответа она смотрела на знакомые стены, на родные фотографии и на потолок, каждая трещинка которого врезалась в ее память.
«Что я делаю? Ведь это же мой дом! Все, как хорошее, так и плохое, в нем тоже мое…»
Но тут Валентина Даниловна представила себе, как родственники Валерии, подобно клопам, расползаются по ее дому, долбят стены, ломают паркет, отдирают половые доски и с инструментами в руках рыщут в поисках несуществующего клада с золотом, а вечером усаживаются за стол и нестройно затягивают песню «Раз по морю я плыла…». И рядом с ними ее Толя. Он, правда, не станет подпевать хору Безденежных, стеснительно сославшись на отсутствие слуха, но это не меняет дела. Нет, прочь колебания! Что значит порвать нити, когда их давным-давно нет в помине? Вместо нитей есть символы, способные заменить их разве что в глазах посторонних людей. Как ни горько сознавать, но она — чужеродный элемент в семье младшего сына, и предстоящий переезд в новую квартиру лишь помог правильно расставить все акценты. Так о чем же ей сожалеть, отправляясь в интернат для престарелых? Что оторвать от себя? Толю? Он сам сделал так, что у нее не осталось выбора. Сын, надо полагать, будет изредка навещать ее. Может быть, тайком от Валерии. Что говорить, ей до слез жалко расставаться с домом, где она прожила ровно полвека и где жили Гриша, Андрюша, тетя Варя. Какая-то часть ее сердца навсегда останется на Петровском бульваре.
Услыша легкие шаги внучки, Валентина Даниловна решительно подняла голову.
— Светочка, это ты? — спросила она. — Подойди ко мне, детка.
За шкафом послышался мерный скрип рассохшегося паркета, и Валентина Даниловна догадалась, что внучка, приподнявшись на цыпочки и балансируя растопыренными руками, уходит на кухню.
Часом позже вернулся домой Сема.
— Бабусь, ку-ку! — сказал мальчик, заглядывая за шкаф.
— Здравствуй, детка! — с улыбкой встретила его Валентина Даниловна. — Ты не собираешься выйти на улицу?
— Неа. Я только что со двора.
— А может быть, все-таки выйдешь на минутку? — попросила Валентина Даниловна. — Мне нужно срочно отправить письмо.
— Неохота мне, бабусь. Вот если бы ты подкинула на мороженое.
— Хорошо, детка, я дам тебе на мороженое! — Валентина Даниловна обрадованно кивнула головой и потянулась за кошельком. — Договорились?
— Ладно, бабусь. Только мне разонравилось то, что за двадцать три копейки. Это раз! — Внук выразительно посмотрел на нее. — Я уже большой и хочу за сорок восемь. Это два!
— Конечно, Семочка, ты уже совсем взрослый, — согласилась Валентина Даниловна, протягивая внуку письмо и последний оставшийся у нее рубль. — Большое тебе спасибо за любезность.
— Хочешь, я и тебе куплю за сорок восемь? — неожиданно предложил мальчик.
— Не нужно, детка, — Валентина Даниловна покачала головой. — Оставь сдачу себе. Только, прошу тебя, не ешь сразу много мороженого, а то может заболеть горлышко.
Сема вихрем умчался на Трубную площадь, а Валентина Даниловна откинулась на подушку и закрыла глаза. Она была довольна своим решением. Теперь ее существование обретет не только какую-то привлекательность, но и смысл. А это главное! Хуже нет ежечасно ощущать то, что ты не нужна живущим рядом с тобой, и совсем другое дело, когда чувствуешь, что приносишь хоть малую, но очевидную пользу.
Бессонная ночь и волнения последних дней привели к тому, что Валентина Даниловна попеременно то дремала, то бодрствовала, причем смена состояний происходила почти незаметно. Сперва она продолжала думать о будущей жизни рядом с Катюшей и Шурочкой, потом советовалась с Андрюшей, всецело одобрившим ее шаг, а чуть позже увидела себя в ленинградской комнате на Караванной, вздрогнула от звука разбивающейся чашки и услышала слова Гриши: «Валентина Даниловна! Валюша! Я прошу вас стать моей женой!.. Я… Мне… Я люблю вас!»
Она открыла глаза и вытерла слезы.
«Гриша, родной мой… Как хорошо жить! Жаль только, что все так скоротечно».